Мальчиком и юношей я слышал таких певцов, как Камионский, Шевелев, Друзякина, Картавина, Куза, Мейчик и мн<огих> др<угих>. В течение двух сезонов служил в Иркутске Брагин, пел Томарс – позже известный педагог, Саянов – прекрасный лирический тенор, иркутский «Собинов», рано угасший в чахотке; Мейчик выступала в Иркутске с исполнением роли Демона, но это не имело успеха. Помню еще баса Дракули, тенора Кастаньяна, сопрано Брун[102] – всех не упомнить.
Был очень разнообразен и богат репертуар. Это был период, когда еще не сошел со сцены целиком старый репертуар и уже пробивался новый. Мы слышали все основные оперы Верди, Гуно, Бизе, Сен-Санса, Мейербера (вплоть до «Африканки»[103]), русских композиторов, в том числе такие оперы, как «Нерон», «Купец Калашников», «Маккавеи» Рубинштейна, «Черевички» Чайковского, «Садко» и «Снегурочка» и пр. Еще были в репертуаре «Марта»[104], «Фра-Дьяволо»[105]. Однажды была поставлена одна опера Вагнера («Тангейзер»). Ставшая ныне снова модной «Галька»[106] была у нас одной из любимейших, и мы по пяти-шести раз заставляли повторять Саянова арию Ионтека «Меж горами…»[107] (88–32; 4–5)
В течение своей жизни М. К. не раз обращался к сценическому искусству (драме, опере и даже балету). В юности он старался не пропускать спектакли МХАТа. Как фольклорист, интересовался народным театром, стимулировал работы на эту тему. В 1920‑е гг., работая в Иркутске, регулярно посещал спектакли городского театра – точно так же, как позднее в Ленинграде. Обсуждая со студентами чеховских «Трех сестер», поставленных Иркутским областным театром в конце 1943 г., он сказал студентам: «Сегодня мне вспоминается Московский Художественный театр. В молодости посещал я его часто, чуть ли не все пьесы пересмотрел»[108].
До конца своих дней он оставался заядлым театралом, любителем оперы и балета; охотно посещал цирк и кинематограф. «Театру он придавал колоссальное значение, считая его второй школой…» – писала Лидия Владимировна[109]. (Под «первой» подразумевается не обычная «средняя школа», а художественная литература.)
Помимо литературы и театра Марк Азадовский с юности увлекался искусством; со временем этот интерес обернется профессиональными занятиями. Правда, собственного художественного музея у Иркутска в ту пору не было. Единственная картинная галерея в городе была частной; ее владельцем был городской голова В. П. Сукачев (1849–1920), коренной иркутянин, выпускник Иркутской мужской гимназии, общественный деятель и страстный патриот родного города; начиная с 1885 г. он трижды переизбирался на эту должность и оставил ее лишь в 1898 г. За годы его правления Иркутск преобразился: открылось новое здание музея Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества, были построены здания Промышленного училища и Общественного собрания (с большим театральным залом), был разбит городской парк (горожане называли его Сукачевский сквер), протянут понтонный мост через Ангару… Нам неизвестно, посещал ли Марк иркутский дом Сукачевых, где размещалось его собрание живописи, труднодоступное для посторонних[110], однако впоследствии, уже будучи студентом, он встречался с ним в Петербурге–Петрограде. А. Н. Турунов спрашивал М. К. 1 ноября 1953 г.:
…кто такой был Владимир Платонович Сукачев (основатель Ирк<утской> карт<инной> галереи)? Купец, промышленник, чиновник? Я знаю, что он был городской голова, покровительствовал культурным предприятиям <…> Вообще, не знаете ли чего-нибудь об Иркут<ской> галерее? Меня запросили об этом из Иркутска, но я не имею точных данных, т<ак> к<ак> галерея до революции была законсервирована и в городе ее практически никто не знал. Я, кажется, в 1911 или 1912 г. прорвался однажды на ее осмотр и был весьма этим посещением взволнован[111].
М. К. с опозданием отвечает на этот вопрос 20 июля 1954 г.:
Вы как будто спрашивали, кто такой Сукачев.
Это Владимир Платонович Сукачев, один из первоклассных иркутских богачей, если не ошибаюсь, его отец разбогател на золотых приисках. В. П. Сукачев был одним из первых сибирских богачей-меценатов, – если опять-таки не ошибаюсь, он кончил университет. Он был первым выборным городским головой в Иркутске. Помимо своей прекрасной картинной галереи в Иркутске, которая ныне лежит в основе художественного музея[112], у него было прекрасное собрание картин в Петрограде, судьба которого после 1918 г. мне не известна. Он был попечителем Иркутской гимназии, и я видывал его, когда он иногда посещал нас[113]. <…> Сукачев же издал ряд книг по истории города Иркутска[114].
Познакомиться с работами художников (как местных, так и всероссийски известных), можно было и на выставках. Так, в 1890 г. состоялась масштабная выставка живописи и графики из местных частных собраний; экспонировались полотна И. К. Айвазовского, К. П. Брюллова, П. К. Клодта, Л. Ф. Лагорио, В. М. Максимова, Г. Г. Мясоедова, И. Е. Репина, Г. И. Семирадского и других мастеров[115].
О другой иркутской выставке, открывшейся 14 апреля 1900 г. в Общественном собрании, сообщает Н. С. Романов: «Картины даны для выставки иркутянами. <…> Были картины известных живописцев Айвазовского, Маковского, Клодта, Орловского, Вельца и др.»[116].
Между 1899 и 1907 гг. такие выставки устраивались почти ежегодно[117].
В частных иркутских собраниях скопилось к концу XIX в. немало первоклассных работ известных русских мастеров. Сообщая об иркутских собирателях картин и гравюр, М. К. особенно выделял В. Н. Баснина, собрание которого (впоследствии переданное Румянцевскому музею) насчитывало 7 тысяч гравюр[118].
Живопись, наряду с литературой и театром, создавала ту насыщенную духовную атмосферу, в которой протекали детские годы Марка Азадовского.
Глава II. Гимназия. «Братство»
С осени 1898 г. Марк начинает учиться в Иркутской мужской гимназии, старейшей в Сибири (открыта в 1805 г.) и широко известной за ее пределами. Отдавая сына в лучшее учебное заведение Иркутска (почетным попечителем гимназии был В. П. Сукачев), родители, безусловно, думали о будущем своего одаренного отпрыска, тем более что выпускники гимназий имели преимущество при поступлении в российские университеты.
О первых гимназических годах Марка, его успеваемости, поведении, как и складе характера в ту раннюю пору, почти не сохранилось свидетельств. Правда, в конце 1940‑х – начале 1950‑х гг., наблюдая за сыном, М. К. неоднократно вспоминал о собственном детстве. Так, летом 1948 г., в одном из писем к матери и сестре Магдалине, отмечая неумение сына рисовать и аккуратно писать, М. К. добавляет: «…И в этом – повторяется вновь папа: у меня по чистописанию всегда была двойка, а по рисованию – 1. Поэтому я никогда и не был первым учеником». А другую черту своего сына, не склонного, к отцовскому неудовольствию, участвовать в мальчишеских драках («…предпочитает ретироваться в таких случаях на более спокойные позиции…»), М. К. комментирует следующим образом (письмо от 17 июля 1948 г.):
Впрочем, его папа был точно таким же: также не любил драться, также был очень застенчив. Но раньше, пожалуй, в школах были не такие нравы, да и учиться-то мы начинали не с семи, а с 9-ти лет. Это – существенная разница.
Портрет Азадовского-гимназиста помогают воссоздать также отдельные фрагменты его письма к родным от 3 марта 1950 г., где он снова жалуется на нерадивого сына:
…любит заниматься только тем, что интересно, а т<ак> к<ак> в классе пока ему еще скучно (ведь там много ребят, которые совсем не умеют читать даже достаточно хорошо), то он и зевает, болтает, вертится, получает замечания, двойки за поведение и проч. Непоседа он ужасный! Иногда начнет болтать – так просто пулемет. Вообще, я часто с огорчением вижу повторение самого себя, главным образом дурных сторон: полное неумение рисовать, грязное писание, отсутствие музыкального слуха, речь скороговоркой (я мальчишкой также говорил), непоседливость, отсутствие усидчивости – все эти мои черты, из которых только впоследствии кое-что сумел я преодолеть. Только, как я в детстве, необычайно быстро читает («глотает книги») и иногда пропускает целые страницы. Так же, как и у папы, средние способности к математике.
Чистописание и рисование давались, видимо, особенно тяжело. Сообщая в 1949 г. иркутскому писателю Г. Ф. Кунгурову о школьных успехах своего сына, М. К. писал:
Котька учится. По устному русскому и по устной арифметике имеет всегда пятерки, но зато письмо и рисование… Прямо страшновато. Впрочем, папа его такой же был – и никогда больше двоек по рисованию и чистописанию не имел. По рисованию я получал даже единицу с двумя минусами. Вот какой у нас был балл[1].
Ясно, что иркутский гимназист не был круглым отличником и не отличался примерным поведением.
К концу XIX в. Иркутская гимназия имела уже богатую историю. Ее директором в 1815–1821 гг. был сиби