<ожет> б<ыть>, долго, нам здесь не удастся опубликовать никаких ни работ, ни текстов, ни, самое главное, наладить экспедиций. В ближайшем номере С<ибирской> Ж<ивой>Ст<арины>, который выйдет в свет недельки через две[50], Вы не найдете уже ничего, что имело бы связь со сказкой. Да и фольклор уже там потеснен на второй план[51].
Подобно тому, как это случалось с отдельными выпусками «Сибирской живой старины», М. К. пришлось хлопотать не только о рецензиях, но и о реализации сборника. 14 ноября 1928 г. он писал Е. В. Петухову:
Только что вышел в свет сборник сказок из разных мест Сибири, записанных моими учениками. Впрочем, об этом Вы, вероятно, получите особое извещение и просьбу. Сборник – на хозрасчете (ох, эти «хоз»!) – и поэтому мы просим всех colleg’ помочь нам выпиской для кабинетов, библиотек etc.[52]
Изданные к десятилетию ИРГОСУНа, «Сказки» вышли под грифом «Труды Кабинета русской литературы при педагогическом факультете Иркутского государственного университета. Том первый». Одновременно готовился и второй том, однако не «сказочный», а историко-литературный, но он появится лишь в 1930 г. под названием «Историко-литературные опыты», объединив в себе работы пяти выпускников университета, посвященные вопросам методологии и теории литературы[53]. Двое участников этого тома – И. Ростовцев и А. Гуревич – уже выступали ранее в печати (например, в предыдущем выпуске «Трудов», а также в других сибирских изданиях). Известен в иркутском литературном мире был к тому времени и Владимир Вихлянцев (1907–1984), в будущем профессиональный поэт, драматург и критик. Двое авторов (А. Авербух и В. Софронова) поместили в этом сборнике свои первые «опыты»[54].
Соединение под одной обложкой пяти довольно разных (по замыслу и сюжету) историко-литературных работ М. К. обосновывал в своем предисловии «единством метода», а еще точнее – стремлением всех пяти авторов к обновлению традиционных подходов и влечением к… марксизму. «…Сборник объединен стремлением его участников усвоить и овладеть тем подлинным научным методом, которые единственно сможет вывести современное литературоведение из того тупика, в котором оно уже давно находится. Таким методом, конечно, является метод марксистский»[55].
Подобные декларации становились в то время необходимым условием для появления научного текста в печати. Однако в сборнике иркутской молодежи можно и в самом деле обнаружить «марксистский» уклон. Дискуссии, посвященные марксизму и марксистскому изучению литературы и искусства, велись в 1920‑е гг. повсеместно, и иркутский педфак не был, разумеется, исключением. Кабинет западноевропейской литературы на педфаке получает имя ученого-марксиста В. М. Фриче (после его смерти в 1929 г.), автора «Очерков социальной теории искусства» (1923) и «Социологии искусства» (1930). В соответствии с современной тематикой была выполнена (видимо, под руководством М. П. Алексеева) работа В. Софроновой «Противоцерковный памфлет Свифта». «Марксизмом» окрашена и открывшая сборник статья И. Ростовцева о Плеханове как литературном критике, органически соединявшем в своих оценках искусства эстетику и публицистику. Социологический аспект превалировал также в работе В. А. Вихлянцева, поставившего вопрос о читателе пушкинской эпохи (проблемы читателя, читательской аудитории и читательского сознания принадлежали тогда к числу мало разработанных в отечественном литературоведении). И даже заключительная статья А. Гуревича, опубликовавшего свои записи воспоминаний и рассказов баргузинских жителей о братьях Кюхельбекерах и других политических ссыльных, воспринималась вполне «актуально».
Четвертый год издания «Сибирской живой старины» (1926) ознаменовался выходом в свет двух выпусков. Выпуск 1 (5) – четвертый[56], если считать по количеству книг, – был в основном сформирован уже весной 1925 г.; перечень материалов, «предложенных к напечатанию», редакция поместила в предыдущем сборнике[57]. Однако в окончательном виде четвертая книжка «Сибирской живой старины» оказалась совсем не такой, какой она первоначально представлялась редакции. Отсутствовали, в частности: статья Г. С. Виноградова «О народном ораторском искусстве» (продолжение работы, напечатанной в выпуске 3–4), статья П. В. Зицермана «Краеведение и школа», статья П. К. Казаринова «Библиография сибирского краеведения», статья Н. Н. Козьмина «Бурятские и монгольские художники», статья К. Н. Миротворцева «Этнография и народное хозяйство», «Материалы по библиографии сибирской этнографической литературы» М. А. Слободского и др., а также материалы по современному фольклору, собранные участниками университетского семинара по устному народному творчеству (семинар вел М. К.). Их заменили статьи и публикации частного содержания. Чем были вызваны столь радикальные изменения, можно только догадываться. Не исключено, что некоторые авторы просто не успели представить в срок заявленные ими работы (так, «Материалы» Слободского появятся – под измененным названием – в седьмом выпуске).
Пятый по счету выпуск, обозначенный как шестой, открывался статьей Г. С. Виноградова «Народная педагогика»; рассматривались малоизвестные в науке вопросы: народно-педагогические воззрения и народно-педагогическая практика (в противовес «научной» педагогике). Достаточно свежей была и партизанская тема, представленная в этом выпуске двумя работами – А. М. Поповой и А. Н. Соколовой. Изучение такой проблематики, как политическая ссылка, Гражданская война, партизанское движение, становилось все более востребованным. При этом редакцию «Сибирской живой старины» интересовал, естественно, фольклорно-этнографический аспект: песни и частушки партизан, причитания по убитым и т. п.
«Ударной» и воистину новаторской была статья Н. М. Хандзинского «Блатная поэзия». Опираясь на собранные им тексты, иркутский этнограф подчеркивал в первую очередь художественно-поэтическую сторону этой специфической темы: песни, стихи и частушки, сочиненные в условиях тюремной неволи. «Уместен ли данный материал на страницах этнографического журнала?» – спрашивал автор в конце статьи[58]. Лучшим ответом на этот вопрос могут служить многочисленные ссылки на статью Хандзинского в позднейших (вплоть до настоящего времени) лингво-этнографических и социологических исследованиях.
В состав пятой книжки неслучайно оказался включенным и «Отчет о деятельности этнологической секции в 1925–26 гг.». Аналогичная публикация содержалась и в предыдущем выпуске (вып. 3–4) (отчет о деятельности этнологической секции в 1924 г.). Научная работа иркутских этнографов основывалась преимущественно на «полевой» работе; большинство публикаций в «Сибирской живой старине» отражает результаты поездок и экспедиций, проведенных членами ВСОРГО в Восточной Сибири и других сибирских регионах. Целью этих поездок, которые в середине 1920‑х гг. всемерно поддерживались руководством ВСОРГО, был сбор материалов, поступавших, как правило, в Иркутский научный музей. Однако не все наблюдения и находки, сделанные в ходе экспедиций, принимали форму научной публикации, поэтому Азадовский и Виноградов считали нужным помещать на страницах «Сибирской живой старины» сообщения о планах, поездках, заданиях и докладах, прочитанных членами Секции на ее заседаниях. Отчеты становились как бы связующим звеном между теорией и практикой, исследовательской и собирательской работой.
Характер следующего выпуска «Сибирской живой старины» определила юбилейная тема – 75 лет ВСОРГО. Все его участники были действительными членами или членами-сотрудниками этнологической секции, а их работы соотносились – прямо или косвенно – с текущей деятельностью отдела.
К этой знаменательной дате в Иркутске готовились загодя: М. К. осуществил выпуск специального каталога – «скромный подарок юбиляру», как сказано в кратком вступлении, опубликованном без заглавия и подписи[59], и подготовил библиофильское издание, посвященное этнографическим изданиям ВСОРГО[60]. Вместе с П. К. Казариновым он становится центральной фигурой юбилейных торжеств, начавшихся в Новосибирске 18 декабря 1926 г. на Первом сибирском научно-исследовательском съезде (см. подробнее в главе XVI).
Юбилейный выпуск уверенно продолжал линию, изначально намеченную редакторами «Сибирской живой старины»: пропорциональное сочетание чисто этнографических работ, отображающих быт и обычаи как русского, так и коренного сибирского населения, с публикациями фольклорных текстов и их осмыслением; экскурсами в историю ВСОРГО; обращением к современному народному творчеству и т. д. Именно эта широта охвата, умение соединить общее и частное отличали иркутское издание. В письме к М. К. от 6 февраля 1927 г., откликаясь на первые пять выпусков, Б. М. Соколов писал:
Мне нравится, что Ваша «Жив<ая> Старина» под этнографией разумеет и матер<иальную> и дух<овную> культуру, а то у нас в Москве, а частью и в Ленинграде из этнографии готовы выкинуть дух<овную> культ<уру> и особенно фольклор, а под этногр<афией> разуметь лишь юбки, ленты, чумы и пр<очее>. Сейчас у некоторых «этнографов» есть опасность перегиба палки в другую сторону. Мы должны стоять на страже равновесия.
Почему-то за границей до сих пор правильно под Volkskunde[61] разумеют и то, и другое. А у нас в России образовались такие «этнографы», которые в фольклоре ничего не понимают, а главное – понимать не желают (70–44; 6–6 об.).