<…>
Таким образом, «Блоху» никак нельзя воспринимать так же, как воспринимается обычный реалистический спектакль. Это народная игра, народный театр, а народный театр, как это настойчиво подчеркивает в своем предисловии автор[46], чужд реалистичности. Это – театр «условный от начала до конца», театр, где обнажено до конца игровое начало. И только так, как игру и условность, надлежит принимать этот спектакль. Иначе оно не будет понято, как это и случилось с многими на первом представлении пьесы[47].
Во второй части статьи М. К. подробно разбирает иркутский спектакль, отмечая при этом его недостатки. Один из них, наиболее крупный и досадный, с точки зрения рецензента, касается образа Левши:
В образе Левши вся прелесть и вся глубина пьесы. Без него вся пьеса была бы только сплошной красочной буффонадой. Но в этот мир красок и балаганщины автор вдвигает подлинную человеческую фигуру и заставляет зрителя напряженно и с участием следить за его судьбой. Перед нами – простец, но простец, отмеченный печатью гения, – простец, так просто и незаметно для себя пристыжающий хитроумных англичан и иных умников, перед нами нежный влюбленный, трогательно скучающий по своей Машке в чужой и технической Англии и отказывающийся во имя ее от генеральских почестей; наконец, перед нами гражданин, все время думающий о нуждах родной страны и умирающий под кулаками городовых, стремящийся успеть передать выведанный им у англичан секрет, как лучше чистить ружья.
Этот образ совершенно не удался артисту, игравшему героя (Зиновьев[48]). Это была чисто внешняя трактовка, за которой не чувствовалось никакого внутреннего содержания. Он не волновал и не трогал, он не сумел оказаться в центре пьесы, он не внес в нее ни лиризма, ни высокого гражданского и социального пафоса, которые, в сущности, и стоят в центре художественного замысла и только фоном для которых служит все это балаганное веселое действо. Левша Зиновьева был вял и скучен: он не веселил, не волновал, не умилял.
Статья завершалась лирическим аккордом, передающим эмоциональное отношение автора к спектаклю, который он не только посмотрел, но и сопережил, и которому посвятил серьезную, обстоятельную рецензию. Как бы извиняясь за свои критические высказывания, М. К. пишет:
Этими замечаниями я отнюдь не имею цели умалить значение и ценность постановки в целом. В общем, это был чудесный и необычный вечер – и выражением искренней признательности за этот большой и подлинно культурный спектакль хотелось бы мне заключить эти строки[49].
Мхатовский спектакль «Блоха» принадлежал, по-видимому, к тем театральным событиям, которые полюбились и надолго запомнились М. К. В 1930‑е гг., уже в Ленинграде, он приобретает для своего собрания живописи две акварели Кустодиева к мхатовскому спектаклю: «Лошадь Платова» (ныне – в Костромском государственном историко-архитектурном и художественном музее-заповеднике) и эскиз занавеса (ныне – в Санкт-Петербургском музее музыкального и театрального искусства)[50].
Устойчивый интерес М. К. к русскому народному театру находит подтверждение в его статьях, рецензиях и письмах разного времени. Так, в 1927 г. он публикует одобрительный отклик на книгу О. Цехновицера и И. Еремина «Театр Петрушки»[51]. Осенью 1946 г., посетив выставку в ленинградском Театральном музее, сообщает В. Ю. Крупянской, изучавшей русскую народную драму, что на этой выставке «очень красочно и убедительно показано пещное действо» и что «фольклорная тема находит разрешение в экспозиции»[52]. В 1949 г. с интересом читает статью саратовской фольклористки Т. М. Акимовой «Народная драма в новых записях»[53].
Замечания по тем или иным частным вопросам, связанным с народной драмой, обильно рассыпаны по письмам М. К. к В. Ю. Крупянской.
Последнее устное выступление М. К. на театральную тему, относящееся к его иркутскому пребыванию 1920‑х гг., состоялось 16 декабря 1929 г. и было посвящено спектаклю «Ревизор» на сцене Краснозаводского драматического театра, созданного в Харькове в 1922 г. и гастролировавшего в Иркутске в 1929–1930 гг. Спектакль состоялся 10 декабря, а диспут, устроенный Обществом языка, литературы и искусства при ИРГОСУНе, – 16 декабря. В прениях выступали университетские преподаватели (Азадовский, М. П. Алексеев, А. С. Гобов) и зрители.
Спектакль получил резко отрицательную оценку за формалистические трюки и введение ряда дополнительных персонажей. Выступающие отметили, что зритель прав, когда не принял спектакль в такой интерпретации[54].
К печатным и устным выступлениям на театральную тему примыкает отзыв М. К. о фильме «Коллежский регистратор» (по повести Пушкина «Станционный смотритель»), поставленном в 1925 г. Ю. А. Желябужским[55]. Еще в юности проявлявший интерес к кинематографу, М. К. вплоть до своих последних дней не переставал интересоваться этим видом искусства, следил за тем, что появлялось на экранах. Фильм «Коллежский регистратор» он оценил как «крупное завоевание советской кинематографии». Проанализировав соотношение бытового и социальных планов, он выделил игру главных актеров – Веры Малиновской (Дуня)[56] и Ивана Москвина (Симеон Вырин)[57]. «Он как будто опрокидывает все законы и условности экрана, – сказано о Москвине, – его игра кажется необычайно простой и бесхитростной. Эта простота и есть то самое напряжение искусства, о котором однажды известный русский художник Федотов обмолвился такими словами: „Будет просто, когда переделываешь раз со́ сто“[58]»[59].
Ограничивается ли деятельность М. К. как театрального рецензента и кинокритика этими публикациями? Позволительно предположить, что он откликался (печатно) и на другие понравившиеся ему (или, напротив, его возмутившие) спектакли и кинофильмы, публикуя свои отзывы в хабаровских, читинских или иркутских газетах без подписи или под псевдонимом.
Говоря о разностороннем участии М. К. в культурной жизни Иркутска 1920‑х гг., нельзя не сказать также о его роли в формировании Иркутской картинной галереи (с 1990 г. – Иркутский областной художественный музей им. В. П. Сукачева). Новейшая история Иркутского музея, восходящая к частному собранию В. П. Сукачева, начинается, собственно, в 1920 г. – после того как в Иркутске прошла национализация частных коллекций и собрание Сукачева вошло в качестве отдельного подразделения в состав Научного музея ВСОРГО (позже – Музей народоведения, еще позже – Иркутский областной краеведческий музей). Здесь, в бывшем особняке И. М. Файнберга, располагалась галерея живописи, состоящая из семи отделов, а в 1936 г. на ее основе был создан областной художественный музей, подчиненный Управлению по делам искусств Иркутского краевого исполкома.
Первым хранителем картинной галереи областного музея (после ее национализации в 1920 г.) был художник, скульптор и архитектор К. И. Померанцев (1884–1945); в 1926 г. его сменил Б. И. Лебединский, занимавший эту должность до 1932 г. К делам картинной галереи был подключен и М. К., всегда полагавший, что музейное строительство, особенно «на местах», – важнейшая часть краеведческой работы. Еще в 1916 г., призывая красноярцев увековечить память В. И. Сурикова, он предлагал создать в местном музее «Суриковскую комнату» и поднимал вопрос о необходимости «всенародной подписки в Сибири на приобретение суриковских картин»[60]. Уместно вспомнить также его выступление в Русском географическом обществе 24 марта 1917 г. в прениях по докладу Н. М. Могилянского.
Первые попытки М. К. пополнить фонды Иркутского госмузея относятся, по-видимому, еще к концу 1925 г. Сохранилось официальное письмо к нему от дирекции Музея с датой 29 ноября 1925 (?) г. (М. К. находился тогда в Ленинграде):
Иркутский государственный музей просит и уполномочивает Вас выяснить возможность пополнения художественных научных коллекций и библиотеки Музея из центральных фондов, возбуждать, с целью получения их, ходатайства, получать и отправлять их, производя расходы в соответствии с известными Вам средствами Иркутского Музея, а также выяснить вопросы о получении целевых ассигнований Главнауки на издательство и научно-исследовательские работы (67–13).
В июне 1927 г., в связи с декретом Совета народных комиссаров об использовании всех ресурсов страны для развития промышленности, было принято решение об усилении экспорта предметов старины и роскоши. Началась ликвидация Государственного музейного фонда[61], сложившегося за годы революции и Гражданской войны, и распродажа ценностей через Внешторг за границу. В процессе ликвидации сокровища Музейного фонда стали распределяться по другим музеям, в том числе и провинциальным. Именно тогда Краеведческий музей ВСОРГО предпринял ряд конкретных действий, направленных на то, чтобы обогатить иркутское собрание.
В иркутских архивах сохранились свидетельства непосредственного участия М. К. в этих событиях. Так, на первом заседании совета картинной галереи 31 марта 1927 г. было признано целесообразным командировать М. К. Азадовского в Москву и выдать ему «соответствующий мандат»; цель командировки – отбор произведений Музейного фонда для Музея ВСОРГО