Раньше в старых планах педфака существовало введение в этнологию и, кроме того, мы на местах ввели курс этнографии русского населения. Но в новом плане этого нет, и когда я разговаривал в Профобре[41] на эту тему, я ничего не мог добиться. Мне было сказано, что мы готовим педагогов, а не этнографов, здесь совершенно не учитывается, что иногда педагог обязан быть этнографом, а этнограф обязан быть знаком с методикой своего предмета. В Советской России это более чем необходимо, и у нас это не учитывают руководящие учреждения[42].
Очевидно, М. К. присоединился и к «частному совещанию» фольклористов, состоявшемуся – в рамках того же мероприятия – в Мраморном дворце 7 апреля 1929 г. под председательством С. Ф. Ольденбурга. Выслушав доклад Б. М. Соколова «Неотложные задачи советской фольклористики», присутствующие заявили о необходимости созвать конференцию фольклористов «для обсуждения ряда первоочередных вопросов» и избрали для этой цели организационное бюро, в которое – наряду с Н. П. Андреевым, Е. Н. Елеонской, В. М. Жирмунским, Н. М. Маториным, А. И. Никифоровым, братьями Соколовыми и др. – вошел и М. К.[43]
Совещание 1929 г. знаменовало собой разрыв со «старой» наукой и резкий поворот к «новому». Оно повлекло за собой ряд решений и «оргвыводов». В 1929 г. прекращается издание сборников «Художественный фольклор», выходивших с 1926 г. при Государственной академии художественных наук. Вслед за тем реформируется журнал «Этнография»; издание переносится в Ленинград и продолжается в 1930‑е гг. под названием «Советская этнография». А «Северная Азия» превращается в «Советскую Азию».
В Иркутске, как и всюду, разворачивалась полномасштабная перестройка научно-культурной жизни, коснувшаяся и ВСОРГО. В последние дни 1929 г. отдел был преобразован в Восточно-Сибирское географическое общество (ВСГО). Позднее, осенью 1930 г., одновременно с образованием Восточно-Сибирского края, был расформирован Иркутский университет; на его основе появился ряд отраслевых институтов, что естественно повлекло за собой распыление профессорско-преподавательского коллектива. Многие ученые стали покидать столицу Восточной Сибири. Уровень гуманитарной науки, блистательно представленной в Иркутске 1920‑х гг., неостановимо снижался. Воссозданный в 1931 г. Восточно-Сибирский университет даже отдаленно не походил на ИРГОСУН 1920‑х гг. Что же касается ВСОРГО – ВСГО, то вскоре его структура опять меняется: ВСГО становится Восточно-Сибирским отделом Общества изучения Сибири и ее производительных сил, а с 16 октября 1930 г. вообще ликвидируется и получает название Краевое общество изучения производительных сил Восточной Сибири (КОИВС), состоявшее из семи отделов (один из них – Иркутский, его председателем был избран Н. Н. Козьмин). Впрочем, и эта структура оказалась недолговечной. В июне 1931 г. в результате слияния бывшего ВСГО с другими общественно-научными организациями создается (под председательством М. М. Басова) массовое Восточно-Сибирское краеведческое общество (ВСКО), ориентированное прежде всего на нужды «народного хозяйства» и «социалистического строительства»[44]. В 1935 г. оно преобразуется в Общество изучения Восточно-Сибирского края[45]. ВСОРГО полностью теряет свой прежний вид; его научно-издательская деятельность прерывается на долгие годы. Одновременно распадаются или полностью меняют свою структуру многочисленные краеведческие организации, общества и кружки Восточной Сибири.
На этом безрадостном фоне М. К. все чаще задумывается о своем будущем. «…Не следует ли мне радикально изменить свою жизнь?» – спрашивал он С. Ф. Ольденбурга 31 декабря 1928 г. (в письме из Ялты)[46] Вопрос был задан неслучайно. Дальнейшее пребывание в Иркутске, все более принимавшем облик советской провинции, становилось бессмысленным, а в условиях нараставших репрессий – попросту опасным. Приходилось искать «пути отступления» – они вели, разумеется, в Москву и Ленинград[47]. Ученому, как мы знаем, уже не раз приходилось менять свою жизнь. Теперь ему опять предстояло расстаться с родным городом. К этому его подталкивали и личные обстоятельства, в частности – состояние здоровья.
Недомогания преследовали М. К. в течение всех его иркутских лет: сказывались последствия дважды перенесенного тифа. Нездоровью способствовала и непосильная нагрузка – преподавательская, общественная, научная (особенно в 1923–1925 гг.). Сохранилось заявление Азадовского, поданное им в президиум педфака, с датой «29 апреля 1925 г.»: «Ввиду крайне тяжелого состояния моего здоровья и чрезмерной нагрузки меня академическими и профессион<альными> обязанностями прошу об освобождении меня от обязанностей чл<ена> Издат<ельского> бюро Иргосуна, где я являюсь представителем педфака»[48].
Рассказывая в письме от 7 марта 1928 г. Н. В. Здобнову о своей занятости, М. К. писал:
Тут и лекции, тут и Сиб<ирская> Жив<ая> Ст<арина> и Сиб<ирская> Энц<иклопедия>, тут и редактирование изданий Секции Н<аучных> работников[49] и работа в Геогр<афическом> О<бщест>ве, где волею судеб я сделался председателем[50], и т. д. и т. д.
Начиная с 1927 г. М. К. тяжело страдал хронической болезнью горла, то утихающей, то вновь обостряющейся. Необходимость находиться под постоянным медицинским контролем заметно осложняла жизнь; приходилось постоянно лечиться на курортах: в Кисловодске (сентябрь 1924, сентябрь 1927), в Теберде (август 1928), в Ялте (ноябрь 1928 – январь 1929). Главная же беда заключалась в том, что болезнь горла затрудняла университетскую работу; читать лекции, вести семинары, общаться со студентами и аспирантами – все это требовало напряжения голосовых связок. Врачи настаивали на прекращении педагогической деятельности.
Осенью 1928 г., получив в ИРГОСУНе многомесячный отпуск для лечения, М. К. отправляется (через Москву) в Ялту, откуда 14 ноября сообщает Е. В. Петухову:
Вот уже скоро год, как я страдаю горловым заболеванием, осложнившимся после гриппа. Перебивался, пользовался всякими паллиативами, – и, конечно, врачи категорически наложили табу на чтение лекций, на доклады и даже на длительные разговоры. Так очутился я в Ялте. Это еще не туберкулез, но нужно принять меры, чтоб и его не было[51].
А 5 января 1929 г. М. К. информирует М. П. Алексеева:
Мое лечение идет как-то скачками. Одно время чувствовал себя очень хорошо, теперь временно опять наступило ухудшение и предстоит еще, видимо, ряд операций, как здесь, так и позже – в Ленинграде.
Здоровье не улучшалось, и М. К. рассматривал даже возможность лечения в Западной Европе. «За это время, – сообщается в его письме к Алексееву от 1 мая 1929 г. (из Ленинграда), – я успел побывать еще у одного профессора – также крупного специалиста – и успел услышать еще одно новое мнение и скептическое отношение к возможности получить излечение за границей».
Нагрузка и нездоровье, в условиях нараставшего общественного недоверия к гуманитарно-краеведческим изысканиям, препятствовали также продолжению этнографической работы, в частности – экспедиционной. Еще в 1928 г. М. К. надеялся совершить поездку в верховья Лены по местам своей экспедиции 1915 г. и даже изыскивал необходимые для этого средства. Однако на заседании совета ВСОРГО от 23 октября 1928 г., состоявшемся перед его отъездом в Ялту, он заявил, что отказывается от своего намерения. Приводим выдержку из протокола:
СЛУШАЛИ:
Председателя ВСОРГО М. К. Азадовского о том, что он вследствие болезни не имел возможности совершить поездку на Лену, поэтому необходимо возбудить перед Обществом изучения Сибири и ее производительных сил ходатайство о разрешении отпущенные суммы израсходовать на издание трудов Тункинской экспедиции.
ПОСТАНОВИЛИ:
Возбудить ходатайство перед Обществом изучения Сибири и ее производительных сил о перечислении сумм[52].
Все это действовало на М. К. угнетающе. В конце 1928 – начале 1929 г. он, как явствует из сохранившихся писем, буквально «раздирается» между необходимостью расстаться с Иркутском (прежде всего с университетом) и нежеланием его оставлять. 22 мая 1929 г. он делится своими сомнениями с М. П. Алексеевым:
Жду письма о Ваших летних планах. К сожалению, мои еще не ясны, так же, как неясна и моя дальнейшая судьба. Никогда еще в жизни я не был в таком «смятении чувств»[53], в таком «фервиррунге»[54]. Возможен ли еще для меня педагогический путь? Или я должен «почтительнейше вернуть господу богу» свое профессорское звание, – не ведаю. И сам страшусь своей будущности. Иногда горло мое звучит как будто совсем хорошо, – но стоит мне поверить этому, – как я начинаю ощущать реальные результаты чрезмерно большой доверчивости.
Постоянно перемещаясь в конце 1920‑х гг. между Иркутском, Москвой и Ленинградом и готовясь, по-видимому, к расставанию с Иркутском, М. К. внимательно наблюдает за насыщенной научной жизнью в обеих столицах. Характерной приметой того переломного времени были ожесточенные дискуссии. Споры велись главным образом вокруг вопроса о «марксистском методе» – в ту пору допускались различные точки зрения. Тон задавали идеологи-марксисты: П. И. Лебедев-Полянский, В. М. Фриче и др. Их печатным органом становится «Литература и марксизм» (1928–1931) – журнал марксистской критики, истории и методологии литературы. Выражавший поначалу социологическую доктрину В. Ф. Переверзева и его группы, на рубеже 1920–1930‑х гг. журнал переходит к борьбе с «извращениями марксизма» и размежевывается с «переверзевцами».