В июне 1950 г. происходит другое событие, важное для М. К. на фоне его неустойчивой позиции того времени: выходит из печати первый том «Большой советской энциклопедии» (2‑е изд.)[14], где ему была посвящена краткая заметка в 20 строк. Том был подписан к печати 15 декабря 1949 г., и нетрудно определить, что заметка готовилась и проходила редактуру как раз в разгар злополучной кампании.
Заметка об ученом в таком официальном издании, как «Большая советская энциклопедия» (БСЭ), могла бы, казалось, лишь упрочить его положение: она как бы легитимизировала его имя, свидетельствовала о его присутствии в советской науке. Однако в тексте заметки оказался нежелательный абзац:
В исследованиях А<задовского>, особенно таких, как статья «Источники сказок Пушкина» (в кн.: «Литература и фольклор», 1938) и «А. Н. Веселовский как исследователь фольклора» (1938), сказалось влияние порочного историко-сравнительного метода Веселовского с его идеализмом и реакционным космополитизмом[15].
Автором заметки, состоявшейся, вероятно, благодаря С. И. Вавилову (главному редактору энциклопедии), была В. Ю. Крупянская (при участии Э. В. Померанцевой), что явствует из ее писем к М. К. и Л. В. Ключевые слова насчет «реакционного космополитизма» принадлежали, конечно, редакции, однако все попытки Крупянской протестовать оказались безуспешными. 26 ноября 1949 г. она оправдывалась перед М. К.:
…они (т. е. редакция БСЭ. – К. А.) не соглашаются снять слово «космополитизм». Я по этому поводу говорила трижды, но согласия на это не получила. Они ведь в таких вопросах не считаются с авторами. Первый раз заметка была снята Отделением (они мне упомин<али> Серг<иевского>[16]), вставлена она, т<ак> к<ак> пришло указание от Вавилова (при просмотре им листов). Но испуг у них все же остался, и это сказалось на характере заметки. Меня мучает, что, может быть, кто-ниб<удь> другой на моем месте сумел бы больше отстоять, но что я могу сделать (64–5; 46 об. – 47).
М. К. хорошо понимал, что Вера Юрьевна была не силах переломить ситуацию, и никогда не винил ее за содержание заметки. 28 марта 1955 г. она писала Л. В.:
Марк Константинович меня никогда «ни в одной 100 000 доле» (как он мне об этом писал) не считал виновной за эту заметку. Ведь мы с Э<рной> В<асильевной>[17] взялись тогда за это дело, потому что думали, что сумеем не допустить какой-нибудь гадости в отношении него. Но разве легко было справиться с той стеной, которая вокруг него образовалась, с ненавистью одних, равнодушием (в лучшем случае) других. Нужно было умереть человеку, чтобы как-то переломилось это отношение к нему (93–6; 53 об., 55).
В течение десятилетий «Большая советская энциклопедия» оставалась отражением официальной точки зрения, своего рода «общественной характеристикой». Это играло порой немаловажную роль, особенно когда речь заходила о допустимости (или «уровне допустимости») того или иного имени в печати: решения в советских издательствах и редакциях принимались в те годы с неизменной оглядкой на энциклопедию, и упоминание о «реакционном космополитизме» могло иметь непредсказуемые последствия.
В целом же заметка в «Большой советской энциклопедии», как и постановление бюро Отделения литературы и языка, создали в отношении М. К. ситуацию неопределенности: с одной стороны, ему уже не предъявлялось серьезных обвинений; с другой – продолжались упоминания о его «ошибках». Все это заметно сказывалось на нравственном состоянии М. К. – порождало в нем неуверенность в своих действиях, усугубляло нервозность и мнительность.
Упрочив свой социальный статус, М. К. не оставляет усилий по реабилитации своего научного имени. Желая добиться отмены решений, принятых весной 1949 г., он пытается использовать связи и знакомства (те, что еще оставались), обдумывает новые шаги. В январе 1950 г. он встречается в Ленинграде с А. М. Еголиным.
«У меня был большой разговор с Еголиным, – сообщает он В. Ю. Крупянской 27 января 1950 г. – Разговор, по существу, хороший, но практически, полагаю, бесплодный».
Некогда благоволивший к М. К. Еголин предпочел, судя по этой записи, уклониться от участия в судьбе «космополита».
Определенные надежды М. К. возлагал на профессора Иркутского пединститута С. Ф. Баранова, избранного весной 1950 г. депутатом Верховного Совета от Иркутской области. М. К. общался с ним в Иркутске в 1942–1945 гг., а в 1946 г. способствовал успешной защите его докторской диссертации в Ленинградском университете («Сатира М. Е. Салтыкова-Щедрина 60–70‑х годов»). Баранов, со своей стороны, видел в М. К. крупного ученого и пытался поддержать его после событий 1949 г. «Я знаю Вас лично, – писал он М. К. 11 февраля 1950 г., – и потому Ваша грустная история для меня тягостна» (58–8; 31 об.). Зная о сочувственном отношении к нему Баранова, М. К. направляет ему в июне 1950 г. официальное письмо-заявление, весьма отличное от аналогичных писем, отправленных летом 1949 г. С. И. Вавилову и С. В. Кафтанову, – оно подробней, жестче и эмоциональней. С болью и даже отчаянием описывает М. К. свое положение:
…я фактически устранен от какого бы то ни было участия в научной жизни страны. Правда, имеется постановление Бюро Отделения Академии наук СССР (от 28 <так!> июня прошлого года), которым Институту литературы рекомендовалось привлечь меня к научной работе. Однако дирекция Института (в лице Н. Ф. Бельчикова) не только не привела в исполнение это решение, но поспешила вытравить все следы моего пребывания в Институте, вычеркнув из плана мои темы, изъяв из печатающихся работ мои статьи и вернув мне мои работы, принятые к печати. Как прямое следствие этого, прекращено печатание всех моих работ и в других издательствах.
В мое сознание не вмещается мысль, что в результате моей длительной научной деятельности я оказался вне рядов советской науки, оказался оторван от своего любимого дела, которому отдал свою жизнь и без которого не могу представить своего существования. В настоящее время имя мое называется в печати лишь как объект порицающей критики – во всех других случаях оно замалчивается или просто-напросто экспроприируется. Так, например, совершенно недавно вышла в свет без упоминания моего имени целая книга, подготовленная мною к печати («Онежские былины» Гильфердинга, т. 1). Редакторы различных изданий и некоторые отдельные авторы ведут себя по отношению ко мне так, как будто бы я объявлен вне закона: я нахожу в разных статьях свои мысли, свои формулировки, даже свои подлинные выражения и т. д. – но все это без соответственных упоминаний, без ссылок и без сносок и даже без кавычек (со стороны Главлита нет никаких указаний, оправдывающих такие методы). Авторы последней вузовской программы по фольклору (Василенок и Сидельников)[18] не указывают не только моих работ, но даже и изданных мною таких сборников текстов, которые давно уже причислены к важнейшим памятникам нашей науки. Некоторые же руководители вузовских семинаров рекомендуют обращаться к моим работать, но не цитировать и не упоминать их.
Последним актом окончательного изгнания меня из науки явилось включение в план Института этнографии создание труда по истории русской фольклористики[19]. Однако всем очень хорошо известно (см., например, обзор работ по советской фольклористике В. Чичерова и Е. Гиппиуса в «Сов<етской> этнографии», 1947, № 4)[20], что мною выполнен большой 2‑х томный труд (свыше 80 печ<атных> л<истов>), над которым я работал около 15 лет. Этот труд был представлен к Сталинской премии, получил высокую оценку в историко-филологической комиссии и был снят с обсуждения на Пленуме лишь вследствие разъяснения о выставлении на премию исключительно опубликованных работ, а не находящихся еще в рукописи. Конечно, сейчас этот труд, заканчивавшийся мной в дни ленинградской блокады, нуждается в значительной переработке. Первый том мною уже переработан, в начале прошлого (1949) года был сдан для направления в печать и получил высокую оценку рецензента[21]. Включение же этой темы и поручение работы над ней другим лицам означает фактическое уничтожение основного и итогового труда всей моей жизни. <…>
Вместе с покойным Ю. М. Соколовым я был зачинателем и организатором научного изучения вопросов советского фольклора, в печати же было заявлено (Леонтьевым и др.), что я всегда игнорировал изучение советского фольклора и препятствовал заниматься им[22]. Не приводя многочисленных фактов, опровергающих данное голословное обвинение, укажу только на созданный по моей инициативе сборник статей о советском фольклоре (изданный фольклорной секцией ленинградского отделения ССП) и организацию ряда таких изданий в Академии наук. Советскому фольклору посвящен и ряд моих собственных статей. <…>
Мне предъявлены обвинения в космополитизме, в антипатриотизме, в неуважении к русской науке, в пренебрежении к вопросам ее приоритета, в низкопоклонстве перед Западом, в формализме и пр. Ни одно из этих обвинений я не могу признать правильным и честным. Я категорически утверждаю, что ни в одной из моих работ по истории русской фольклористики нельзя найти ни одной строчки, которая могла бы позволить сделать такой вывод. Более того, именно я всегда подчеркивал оригинальность и самостоятельность русской науки о фольклоре. Эта мысль лежит и в основе моего рукописного двухтомного труда по истории русской фольклористики. <…>
В приказе министра высшего образования сказано, что я «ученик Веселовского», тогда как я поступил на историко-филологический факультет С