<анкт-> П<етер>б<ургского> университета через два года после его смерти; что будто бы я писал, что из всех сказок Пушкина только сказка о Балде заимствована из русских народных сказок. Однако такого утверждения нет в моих статьях, и мои подлинные формулировки носят другой смысл и характер. Наконец – и это особенно важно – сказано, что по моей вине не было подготовлено ни одного специалиста. Я прилагаю копию своего письма к министру высшего образования, в котором дано подробнейшее фактическое опровержение этого утверждения. <…> Мои прямые ученики работают в Иркутске: и в педагогическом институте, и в других учебных учреждениях. Кроме того, ряд моих иркутских учеников военного времени работает сейчас и в других городах Союза (в том числе и в Москве). Вам все это хорошо известно, и Вы можете подтвердить справедливость моих слов. <…>
Тем не менее все эти обвинения продолжают тяготеть надо мной, и я не имею никакой возможности их снять и реабилитировать себя. Вокруг меня создалась какая-то стена, пробить которую я не имею сил и возможности. Добиться личного приема у министра высшего образования я не смог. Постановление Бюро Отделения языка и литературы фактически аннулировано директором Института литературы. Дискредитирование же меня как научного и общественного деятеля неизменно продолжается, и факты такого рода беспрерывно увеличиваются. <…>
Итак, предо мной встает вопрос: что же дальше? Неужели весь мой труд должен остаться втуне, неужели мои знания и мой опыт не нужны моей стране и моему народу, а сам я должен оставаться изгоем в науке, процветанию которой я отдавал все свои силы! Я не принадлежу к ученым, которые упорно стоят на одном месте, не желая и не умея расстаться с когда-то сложившимися суждениями и представлениями; я прекрасно знаю, что история обходится без тех, кто не умеет включиться в ее поступательный процесс. Я многое за это время пересмотрел и передумал, но в создавшемся положении я не могу реализовать своих мыслей и, таким образом, лишен возможности принять участие в дальнейшей творческой работе по созданию и укрепления нашей науки.
А между тем мне уже 62 года, и состояние моего здоровья таково, что мне совершенно ясно, как невелик оставшийся мне срок полноценной творческой жизни. Я смею думать, что факты, изложенные мною выше в данном письме, а также в раннем письме на имя Президента Академии наук, позволяют поставить вопрос о восстановлении моего права на участие в научной жизни страны[23].
Баранов не оставил это обращение М. К. без внимания и немедля инициировал отзывы о его научной работе от авторитетных ученых – академика В. В. Виноградова, профессора Ф. П. Филина (в те годы заместителя директора Института русского языка АН СССР[24]) и профессора П. Г. Богатырева. Отзывы были оформлены в виде писем на имя С. Ф. Баранова. Отдельный отзыв (о работах М. К. по сибиреведению) представил этнограф Л. П. Потапов, с 1948 г. – зам. директора Института этнографии и одновременно руководитель Музея антропологии и этнографии. Все они дали высочайшую оценку Азадовскому-ученому и поддержали его желание работать «на благо советской науки».
В своем (недатированном) отзыве В. В. Виноградов подчеркнул:
…мне кажется незаслуженно строгим лишение М. К. Азадовского всяких возможностей общественно обнаружить свою готовность и способность освободиться от прежних ошибок и содействовать развитию советского, марксистского литературоведения и советской науки о народном творчестве. У нас так мало серьезных, хорошо подготовленных и хорошо образованных специалистов по изучению русского народно-словесного творчества, что исключение проф<ессора> М. К. Азадовского из рядов исследователей, имеющих право работать в научных институтах литературы Академии наук СССР или в высших филологических учебных заведениях, признание его «в науке мертвым» (при предоставлении ему в то же время академической пенсии), по моему мнению, не может быть оправдано реальными интересами словесной науки.
А Ф. П. Филин позволил себе даже фразу о том, что «в критике работ проф<ессора> М. К. Азадовского, имевшей место на страницах печати и в устных выступлениях, было немало лишнего и несправедливого» (55–5; 24 об.)[25].
Опираясь на полученные отзывы, С. Ф. Баранов предпринял, по-видимому, ряд конкретных шагов в защиту М. К. «Мне недавно стало известно, – сообщал ему Баранов 26 ноября 1950 г., – что вопрос о восст<ановлении> Вас на работе будет разбираться Отд<елением> яз<ыка> и лит<ературы> АН СССР» (58–8; 34 об.). Это были не пустые слова. В конце 1950 г., вероятно, в связи с «конкретными шагами» С. Ф. Баранова, в Москве и Ленинграде вторично распространяется слух о том, что М. К. должен якобы вернуться в Пушкинский Дом. Об этом Вера Юрьевна спешила уведомить Л. В. письмом от 16 декабря (М. К. находился в это время в больнице):
Здесь недавно была Варв<ара> Павл<овна>[26]. Она по секрету сообщила Вере Дм<итриевне> Кузьминой[27], а та – Леве[28], что в Ин<ститу>т литерат<уры> пришло распоряжение из ЦК восстановить М. К. во всех его правах и обязанностях и что он может по желанию работать и в ИМЛИ. Это пришло в день операции. Они все в полной растерянности, ждут его выздоровления и тогда это все будет ему доложено. При этом роль Поли[29] вскрылась в самом обнаженном виде. Все это благодаря июньским хлопотам и высокого положения Баранова, который сумел довести дело до конца. Мы просто торжествуем. Вчера видела Милочку[30], глаза у ней горят. Говорит, Вы знаете, В<ера> Ю<рьевна>, я не спала всю ночь, так была взволнована этим сообщением» (93–6; 9 об. – 10).
На самом деле усилия С. Ф. Баранова не принесли ощутимого результата, скорее они помогли нейтрализовать ситуацию. В одном из писем 1951 г. М. К. благодарил его за оказанное содействие. «…Не знаю, за что Вы меня благодарите, – откликнулся Сергей Федорович. – Ваше дело правое, а правда всегда должна победить. Следовательно, я – надо думать – только чуть-чуть ускорил все это…» (58–8; 36).
Восстановиться на работе в Ленинградском университете и Пушкинском Доме М. К. так и не удалось. Да он, собственно, уже и не стремился к этому. Во второй половине 1950 г. его дела улучшаются. Если 1949 г. выделяется полным отсутствием публикаций[31], то уже в конце 1950 г. появляется «первая ласточка»: статья «Народная песня в концепциях русских революционных просветителей 40‑х годов»[32] (единственная публикация за 1950 г.!). Другим убедительным свидетельством возвращения М. К. в научную жизнь был договор на «Воспоминания Бестужевых».
Не до конца выясненным в этой связи остается вопрос, какую роль сыграл в судьбе гонимого ученого Б. И. Богомолов. В мае 1949 г., уже будучи инструктором Отдела пропаганды ЦК ВКП(б), он защищал в Москве кандидатскую диссертацию «Белинский и вопросы народного творчества» и в ходе защиты был публично обвинен в том, что в его работе говорилось о М. К. «в очень положительном и уважительном тоне», – об этом сообщила М. К. в недатированном письме Э. В. Померанцева. «В заключительном слове, – сообщалось в ее письме, – Б<орис> И<ванович> сказал, что пока он не видит основания ничего менять, т<ак> к<ак> никаких фактов, порочащих имя М. К. Аз<адовского>, он не знает, а до него доходят только слухи, которые требуют проверки» (69–2; 32–32 об.). Московские фольклористы не раз пытались в те месяцы обратить внимание Богомолова на положение М. К. «Видели ли Вы Бориса Ивановича и беседовали ли с ним?» – спрашивал М. К. 10 августа 1949 г. В. Ю. Крупянскую (88–21; 33 об.). Вероятно, Богомолов все же использовал, насколько это было возможно, свое положение, чтобы помочь М. К. Это подтверждается, в частности, следующим документом:
М. К. АЗАДОВСКОМУ.
Глубокоуважаемый Марк Константинович!
В связи с Вашим запросом сообщаю, что, по разъяснению, данному работником Отдела литературы и искусства ЦК ВКП(б) тов. Богомоловым, каких-либо препятствий к Вашей работе в системе Академии наук СССР не имеется.
Академик-секретарь
Отделения литературы и языка АН СССР
академик В. В. Виноградов[33].
В целом же общественная реабилитация М. К. состоялась. Будучи частичной, она все же коснулась той стороны его жизни, которая казалась ему тогда главной: возможности печататься и зарабатывать. Это произошло, как нам представляется, по совокупности обстоятельств. Обращения самого М. К. к руководителям Министерства высшего образования и Академии наук, двусмысленное решение Бюро Отделения литературы и языка в июне 1949 г., закулисное вмешательство Б. И. Богомолова и активные действия С. Ф. Баранова – все это, безусловно, сыграло свою роль. И наконец, главное, что помогло ученому сохраниться и остаться в науке, – смягчение борьбы с «космополитизмом», весьма ощутимое уже к концу 1949 г.
Весь последующий период жизни М. К. отмечен резким ухудшением здоровья: тяжелый сердечный недуг (стенокардия), другие заболевания, постоянные консультации с врачами, требующими соблюдать постельный режим… 1949 год не прошел бесследно.
Один из наиболее драматических моментов приходится на конец ноября 1950 г. Едва завершив работу над «Воспоминаниями Бестужевых», М. К. оказался в урологическом отделении Мечниковской больницы, где ему поначалу поставили неверный диагноз; состояние быстро ухудшалось и становилось угрожающим. Используя ленинградские связи, Л. В. предпринимает отчаянные усилия, чтобы спасти мужа. Ей удается договориться с И. Н. Шапиро