[71] не дало никаких результатов: он только дезориентировал меня… <…> Правда, я решил ее делать несколько в ином плане, чем это намечалось в наших предварительных беседах. Я решил сделать такую книгу, которая давала бы и полный очерк сибирского фольклора, и его свод, и явилась бы полным отображением Сибири в русском народном творчестве. Словом, это должно сделаться настольной книгой для писателя, и учебным пособием, и краеведчески-литературным изданием.
Но… но… но… это может быть сделано только в будущем году[72].
Однако приняться за сборник не получилось и в первой половине 1941 г. М. К. успел лишь продумать структуру и характер будущего издания, но к работе так и не приступил.
О других «сибирских» замыслах М. К. дает представление его обмен письмами с Кожевниковым в октябре – декабре 1940 г.
Так, из письма от 6 октября 1940 г. явствует, что ученый собирался написать в начале 1941 г. «сводный обзор историко-литературной продукции краевых издательств» и дать критическую заметку в газету «Советская Сибирь» или журнал «Сибирские огни» относительно «ершовской» статьи в «Омском альманахе»[73]. В том же письме он предлагает Кожевникову для публикации в «Сибирских огнях» рукопись Д. И. Завалишина о сатирической литературе в Сибири[74] («Я давно собираюсь ее опубликовать, да все руки как-то не доходят. Хотите ее в журнал с небольшим моим введением и комментарием? Всего листа на два»[75]). В ответном письме от 2 декабря 1940 г. Кожевников комментирует оба предложения М. К.:
Какому журналу Вы намерены предложить свой обзор историко-литературной продукции краевых издательств? Если еще никому не обещали, то давайте договоримся об опубликовании обзора в «Сиб<ирских> Огнях».
Рукопись Завалишина о сатирической литературе в Сибири меня заинтересовала. Если она действительно представляет общественный интерес в наши дни, мы напечатаем ее во второй половине 1941 года. <…>
Заметку об «Абалаке» присылайте. Обязательно напечатаем (62–60; 34).
Ни одна из намеченных публикаций не состоялась!
Повествование о «сибирских» работах М. К. 1930‑х гг. будет неполным, если обойти вниманием его научные и творческие связи с историком сибирской литературы Б. И. Жеребцовым.
Б. И. Жеребцов был, пожалуй, единственным из иркутских учеников М. К., кто стал углубляться в темы, намеченные в его обзорной статье в «Сибирской советской энциклопедии»: термин «сибирская литература», ее краеведческий аспект, зависимость сибирской литературы от «общерусской», «сибирский элемент» в творчестве русских писателей XIX в. и т. п. Именно этим вопросам была посвящена статья Жеребцова («О сибирской литературной традиции»), включенная М. К. в «Сибирский литературно-краеведческий сборник» и впоследствии расширенная автором до краткого очерка[76].
Перебравшись в 1930‑е гг. в Москву, Жеребцов продолжает занятия сибирской литературой. Из-под его пера выходит в 1930‑е гг. несколько работ, в том числе книга «Сибирская тема в русской литературе XIX века» (объемом в 15,5 листа). Осенью 1936 г., вступив в переговоры с издательством «Советский писатель», Жеребцов посылает М. К. «копию предисловия» с просьбой: просмотреть и вернуть «с замечаниями»[77]. Издание не состоялось[78]. Однако во второй половине 1930‑х гг. Жеребцову удается опубликовать в Сибири несколько книг[79], среди них – «Старая Сибирь в воспоминаниях современников» (Иркутск, 1939). Получив эту книгу (не от автора!) и ознакомившись с ней, М. К. пишет рецензию, которую – по охвату материала и содержательности суждений – опять-таки правильней называть «статьей».
Начиная рецензию, М. К. вновь упоминает, что собирается в скором времени «дать подробный отчет историко-литературных работ, выпущенных краевыми издательствами»[80]; вероятно, имелись в виду издания, тут же им названные: сборник, посвященный А. С. Гацискому[81] (Горький, 1939 ), сборник «Пушкин и Сибирь» (Иркутск, 1937), книжка А. В. Гуревича «Восточная Сибирь в ранней художественной литературе» (Иркутск, 1938) и др. (Однако ни одну из названных книг М. К. не отрецензировал.)
Критическая в целом рецензия М. К. содержит серьезные упреки, адресованные автору «Старой Сибири»: неудовлетворительное владение материалом, грубые ошибки и главное – «невероятная односторонность». Старая Сибирь, пишет он, предстает в сборнике Жеребцова как отсталая, отдаленная от культурных центров провинция, как царство невежества и мрака. И М. К., естественно, пытается оспорить эту написанную черной краской картину:
…почему та часть России, которая, по мнению автора, превосходила своим бескультурьем и невежеством остальные провинции страны, опередила последние на самых разнообразных участках культуры. В Сибири были и самые ранние журналы, в ней были и альманахи, в ней очень рано завелись публичные библиотеки, в ней раньше, чем в других провинциях, появились неофициальные органы печати, как, например, в Иркутске, Кяхте[82].
Ученый приводит факты, свидетельствующие о том, что Сибирь уже в конце XVIII – начале XIX в. выдвинула «довольно большое количество деятелей на разных поприщах культуры[83]» и что в Сибири сложилась своя культурная традиция. Его критическая рецензия на «недостаточно продуманную и, видимо, поспешно сделанную» книжку Жеребцова[84] написана жестко, темпераментно и даже страстно; это не столько рецензия, сколько публицистический очерк сибирского патриота, желающего воссоздать подлинный и привлекательный образ родного края. «Хорошо Вы деретесь, воинственно, последовательно», – восхищался Кожевников, прочитав рецензию М. К. на «Старую Сибирь»[85]
Пытаясь возражать (по сути и в частности), Жеребцов, охотно вступавший в спор со своим учителем, подчеркивал, что его книга всего лишь «популяризация», рассчитанная на широкий круг читателей, что ее смысл – в «материалах», а не «комментариях»[86]. М. К. вряд ли мог с этим согласиться: от любой работы, независимо от ее жанра, он требовал фактической достоверности и глубокого осмысления.
Накануне войны М. К. обдумывал возможность другой рецензии на работу своего ученика, составившего и выпустившего «Сибирский литературный календарь»[87]. Ознакомившись с этой книгой, М. К. писал Кожевникову 28 февраля 1941 г.:
…сколько там небрежностей, халтурки, неуменья или нежеланья исследовать, углубиться в предмет, поискать, заглянуть в старые журналы или в архивы, – не говоря уже о том, что он все время скользит на поверхности и берет то, что лежит вот так, очень легко. Так вот, хотя бы я и похвалил для начала, но затем столько бы набралось этих «но», что рецензия получилась бы убийственной. А печатать две подряд, одну за другой, рецензии кислого тона на Жеребцова – мне не хочется. Получится, будто я занимаюсь какими-то личными счетами или предпринимаю травлю. Поэтому от печатания рецензии отказался, но послал ему огромное письмо с перечнем его больших и малых грехов. <…>
В общем, держал я эту книжку в руках и одолела меня великая грусть: надо, надо писать мне историю сибирской литературы, пока я еще не все забыл. Да ведь где время возьмешь на целую книгу? Да еще и станут ли печатать? Вот ведь моих «Очерков по истории сибирской литературы» не берут же пока, хотя и сулились[88].
В архиве М. К. сохранились также первые страницы статьи Жеребцова «Сибирь как „литературная колония“» с подзаголовком «Литературно-критический очерк» (77–20; машинопись)[89]. О судьбе этого очерка сведений не имеется.
Эпизоды, связанные с работами Жеребцова, представляются вехой в биографии Азадовского-сибиреведа. Знакомство со «Старой Сибирью» и «Сибирским литературным календарем», как, впрочем, и с другими краеведческими трудами 1930‑х гг., их явная неполнота и односторонность усилили желание М. К. самому высказаться на те же темы, написать о поэтах, художниках и ученых старой Сибири, о ранней сибирской интеллигенции, о своеобразии сибирского культурного развития.
Осуществить это желание в 1930‑е гг. у М. К. не было ни сил, ни возможности. Впрочем, через несколько лет ученый вернется к сибирской теме.
Глава XXX. Советский фольклор 1936–1941
В середине 1930‑х гг. советская идеологическая доктрина трансформируется. «Интернационалистский» пафос официальной риторики ослабевает; лозунг «мировой революции» – один из наиболее популярных в 1920‑е гг. – тускнеет и отступает в прошлое. Все чаще употребляются забытые, казалось, понятия «народное» и «национальное». Исподволь восстанавливается «русскость» (в ее различных проявлениях). Начинается (с января 1936 г.) наступление на «школу» М. Н. Покровского, ведущего советского историка, отрицавшего, как известно, значение царской России. В газетный лексикон возвращаются такие забытые (и антимарксистские по своей сути) знаковые слова, как «народ», «родина», «патриотизм». «Вещь неслыханная, невозможная вчера, – напишет в 1935 г. культуролог Георгий Федотов в статье „Новый и