<емика> Крымского[144]. Он окончил речь, пожал руку юбиляру, сошел с кафедры, сел на свое место в первом ряду и уже не поднялся…»[145]
Похороны состоялись в Москве, и М. К. поехал проститься с другом. «Я тяжело переживаю эту утрату, – признавался он Г. Ф. Кунгурову 24 января 1941 г., – и как научный деятель в определенной области, и просто в личном плане»[146]. Чувствуя себя осиротевшим, М. К. писал Ф. М. Колессе, что Ю. М. Соколов «был полон кипучей энергии, – полон планов, и был из всех нас самым энергичным и настойчивым. Да и молод он еще был: ведь ему еще не было полных 52 лет»[147]). Чувство долга по отношению к покойному побудило М. К. отложить другие дела и заняться организацией памятных мероприятий. На одном из заседаний Отдела фольклора он выступил с докладом о Ю. М. Соколове. Проектировался также сборник памяти Юрия Матвеевича[148]. Кроме того, М. К. предполагал устроить посвященное ему заседание в Пушкинском Доме в конце февраля или марте 1941 г. – об этом упоминается в его письмах Ф. М. Колессе и В. Ю. Крупянской. Однако даты постоянно сдвигались, и задуманный вечер не состоялся.
В начале 1941 г., полностью завершив работу над восьмым томом «Советского фольклора», М. К. задумывает девятый, посвященный фольклористике на Западной Украине и в «новых советских республиках» (т. е. Латвии, Литве и Эстонии). В связи с этим он просил Колессу «дать статью о состоянии изучения фольклора в Западной Украине и Буковине»[149]. Срок представления статьи, указывалось в этом официальном обращении, – 1 мая 1941 г. Украинский фольклорист с готовностью откликнулся, но просил отодвинуть срок до июля–августа.
В апреле 1941 г. М. К. совершил поездку в Киев на заседание памяти Ю. М. Соколова, состоявшееся в Отделе социальных наук АН УССР (выступали также Ф. И. Лавров и В. П. Петров). Сделанный М. К. доклад послужит основой статьи «Научный путь Ю. М. Соколова», которой предполагалось открыть восьмой выпуск «Советского фольклора»[150].
2 мая 1941 г. М. К. пригласил к себе домой Колесницкую, Кравченко, Кукулевича и других учеников. Присутствовала и приехавшая из Москвы Крупянская. Собравшиеся оживленно беседовали, шутили, обсуждали новости… Гости засиделись до позднего вечера. Задушевный разговор и теплый прием надолго запомнятся участникам этой встречи (трое не вернутся с войны)[151].
После смерти Ю. М. Соколова, возглавлявшего кафедру фольклора в Московском университете, возникает вопрос о преемнике. Претендовать на эту должность могли в то время – по своим научным заслугам, общественному весу и репутации в профессиональной среде – лишь трое москвичей: П. Г. Богатырев, Н. К. Гудзий и И. Н. Розанов. Однако «в кулуарах» обсуждалась и кандидатура М. К. 18 января 1942 г. он писал В. Ю. Крупянской (из блокадного Ленинграда):
…я уже не раз очень сетовал, что в свое время не принял решения о переезде в Москву – и не занял кафедры Юрия Матвеевича. Правда, едва ли бы удалось реализовать переезд до начала войны, так что сейчас, вероятно, все было бы по-прежнему. Но теперь все больше и чаще возвращаюсь к мысли о переезде в Москву[152].
Первая половина 1941 г. протекает под знаком предстоящего лермонтовского юбилея. Подобно тому как в 1937 г. отмечалось столетие со дня смерти Пушкина, «в верхах» решено было торжественно почтить – в связи с той же датой – другого русского поэта: создается Всесоюзный лермонтовский комитет, в газетах и журналах публикуются лермонтовские материалы, проводятся научные конференции и заседания. Готовятся юбилейная выставка, академическое Полное собрание сочинений и лермонтовский том «Литературного наследства» (в двух книгах). В Пушкинском Доме продолжает работу созданная еще в 1938 г. Лермонтовская комиссия, возглавляемая Б. М. Эйхенбаумом.
Ввиду предстоящего юбилея М. К. обратился к лермонтовскому фольклоризму – к вопросу о «народности» его творчества, отношении к народной поэзии и т. д. 12 февраля 1941 г. он выступил на заседании Лермонтовской комиссии с докладом «Лермонтов и фольклор»[153], представляя слушателям начальный вариант статьи, которая вскоре появится – под тем же названием – в лермонтовском томе «Литературного наследства» (том 43–44). Протокол заседания сообщает, что слушателей было 33 человека, среди них: Н. П. Андреев, А. М. Астахова, Л. Я. Гинзбург, В. А. Мануйлов, И. Н. Медведева, Л. Б. Модзалевский, Н. И. Мордовченко, Б. М. Эйхенбаум. Четверо из них – Л. Я. Гинзбург, В. А. Мануйлов, Н. И. Мордовченко, Б. М. Эйхенбаум – приняли участие в прениях. Л. Я. Гинзбург высказалась о докладе М. К.:
Особенно интересно и широко поставлена в докладе проблема народности. Некоторые возражения вызывает часть, посвященная славянофилам и западникам. Основной вывод, что Лермонтов, увлекаясь народностью, был ближе к Белинскому, не требует привлечения славянофильского материала. Совпадение же его взглядов со славянофилами ничего не значит. Для 1830 г. не нужны все эти подробности о славянофилах[154].
Не вдаваясь в тонкости, связанные с проблемой «Лермонтов и фольклор», подчеркнем основное: М. К. пытался рассмотреть ее на фоне идейной борьбы противоборствующих тенденций 1830‑х гг. и наметить магистральную линию развития Лермонтова-поэта: «от Жуковского к Пушкину», то есть от ранней балладной романтики к воплощению крупных «народно-исторических тем» в поэмах «Бородино» и «Песнь про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова».
В июне 1941 г. М. К. приезжает в Москву – на двухдневную Лермонтовскую сессию, которую проводил Институт мировой литературы в Клубе писателя; он предполагал вторично выступить с темой «Фольклоризм Лермонтова». В письме к Гудзию от 22 мая он просит «обеспечить присутствие» на своем докладе некоторых особо важных для него лиц: Н. Л. Бродского, И. Л. Андроникова и А. Н. Турунова (88–9; 9 об.).
Доклад не состоялся. «Спасибо за ласковое слово о моем докладе, – благодарил М. К. 15 июня Н. К. Гудзия, добавляя: – Не все, впрочем, расценивают его так высоко: он стоял в повестке Сессии, но Лебедев-Полянский и Энгель[155] сняли его» (88–9; 15–15 об.). Ясно, что отправленный в Москву для предварительного ознакомления текст доклада был отклонен, и М. К. пришлось ограничиться общением с московскими фольклористами. «Как хорошо, что Вы вытащили меня на Сессию в июне, – теперь уж когда ведь придется повидаться», – напишет он Гудзию 25 августа 1941 г. из Ленинграда, вокруг которого в эти дни все теснее сжималось кольцо блокады (88–9; 17).
Глава XXXI. Блокада[1]
Война застала М. К. врасплох. Ранним утром 22 июня он отправился к машинистке с новой главой своей книги и на улице услышал выступление Молотова…
Подходил к концу учебный и академический год. 23–26 июня 1941 г. Научно-исследовательский институт культуры и Союз писателей Карело-Финской ССР предполагали созвать совещание, посвященное «Калевале», с участием О. В. Куусинена (председателя президиума Верховного Совета Карело-Финской ССР); М. К. был приглашен в качестве участника. Собирался ли он снова ехать в Петрозаводск, где был в декабре 1940 г., или нет, – неважно: война полностью нарушила привычный ход жизни. Сотрудничество М. К. с Институтом культуры прерывается на пять лет[2].
Несмотря на объявление войны и мобилизацию, научная жизнь в городе продолжалась. 26 июня 1941 г. аспирант И. И. Кравченко защитил в Ленинградском университете свою кандидатскую диссертацию («Развитие эстетических представлений народных певцов»), выполненную под руководством М. К.
Стремительное продвижение немецких войск вызвало в Ленинграде панические настроения. Готовилась массовая эвакуация; в семьях и учреждениях обсуждалась необходимость отъезда. М. К. получил приглашение на работу от ректора Иркутского университета. Но он не спешил, предпочитая отправить в Иркутск жену с будущим ребенком. «Он требовал и умолял, чтобы я уезжала одна в Сибирь, – вспоминала Л. В., – у нас были жаркие схватки и горячие споры. На счастье, я вспомнила старую, как мир, формулу: „Где ты, Кай, там и я, Кайя“[3]. После этого он замолчал»[4].
Сотрудники ленинградских учреждений, возвращенные из отпусков и не подлежащие мобилизации, направлялись на оборонительные работы. В Институте литературы и университете проводились учения для гражданских лиц. Так, согласно распоряжению дирекции Пушкинского Дома № 23 от 15 июля 1941 г., М. К. назначался ответственным дежурным по институту на 16 июля; а согласно постановлению № 30 от 31 июля 1941 г., ряд сотрудников (среди них М. К., М. П. Алексеев, Н. П. Андреев, В. М. Жирмунский, Б. В. Томашевский, Б. М. Эйхенбаум) должны были явиться 1 августа «для прохождения занятий по тушению зажигательных бомб»[5].
Весь август М. К. провел в городе. В конце месяца его навестил А. А. Макаренко, передавший ему в дар коробочку, в которой находились старинные дорожные шахматы, вырезанные из кости (как полагал М. К., из слоновой). Половина фигурок была белого цвета, другая половина – красного (а не черного, как обычно). В коробочке лежала бумажка с надписью: «Шахматы Д. А. Клеменца, подаренные А. А. Макаренко 1909 г., подарены проф