[24].
Книга была в основном завершена весной, однако М. К. не спешил представить ее в издательство: занимался доработкой[25]. В конце концов он обессилел настолько, что вынужден был лечь в клинику. Сказалось перенапряжение первых месяцев 1944 г. Л. В. рассказывала в письме к А. Д. Соймонову от 1 мая:
После поездки в Москву он работал совершено бешено. Помимо большой лекционной нагрузки (22 часа), он сидел за письменным столом до часу, до двух ночи. Написал за это время более 10 печ<атных> листов. Кроме того, много было у него выступлений и по общественной линии. Все это дало свои результаты. Уже в конце марта он оказался на бюллетене. <…> Несмотря на бюллетень, он продолжал работать, и вот 4–IV во время лекции ему стало худо. Студенты подхватили его под руки и вывели из аудитории, поймали на улице какую-то проходящую машину и доставили домой. Две недели он пролежал дома страшно вялый, слабый, какой-то весь размякший. Спал все время как новорожденный младенец. Врачи у него ничего органического не находят, говорят, нужен покой, отдых, режим и усиленное питание. Он совершенно не мог ни читать, ни писать. <…> Как-то раз он продиктовал мне, лежа в постели, и ему тоже стало нехорошо. <…> И вот с 18 апреля он в клинике. Там на третий же день его простудили, и несколько дней ушло на излечение простуды. Затем принялись его лечить. Сейчас ему, конечно, лучше[26].
Сообщая о выступлениях М. К. «по общественной линии», Л. В. имела в виду писательские и студенческие собрания, творческие конференции, литературные вечера – весной 1944 г. их оказалось особенно много. М. К. с готовностью откликался на каждое приглашение и, если находил силы и время, приходил на очередное заседание, выступал, участвовал в дискуссии…
В июле – августе 1944 г. семья отдыхала на курорте. «Это Аршан, тот самый Аршан у подножия Тункинских Альпов, где почти двадцать лет тому назад встретил я впервые Егора Ивановича Сороковикова», – вспоминает М. К. 8 июля 1944 г. в письме к В. Ю. Крупянской. С любовью описывает он это «очаровательное место», «один из лучших уголков Восточной Сибири», и в письме к Ирине Лупановой от 26 июля:
Это небольшое селение, в котором находится ставший довольно большим курорт, прилепившееся к подножию Тункинских Альпов или, как говорят здесь, «гольцов». Из нашей комнаты, расположенной на юго-западной стороне, открывается вид на ряд других хребтов, а с другой – на очаровательную Тункинскую долину, также вдали замыкающуюся горами. Здесь упоительный воздух, который сам по себе уже имеет чудесную, целительную силу. Это одно из моих любимых местечек, – и я здесь уже четвертый раз[27]. Только я на этот раз уже другой, – и, видимо, не смогу сделать ни одной хорошей прогулки. А здесь есть где побродить! На протяжении каких-нибудь пяти-шести километров здесь 12 водопадов! Приходил, узнав о моем приезде, и мой старый приятель, сказитель Егор Иванович[28], но я даже и не мечтаю о новых записях.
Среди летних радостей 1944 г. заслуживает упоминания стихотворное послание Анатолия Ольхона «Байкальское сердце», посвященное Марку Азадовскому:
Говорят: Байкал – седой!
Ты не верь.
Он такой же молодой
И теперь.
Это ты, мой милый друг,
Стал седеть.
И тебе уж недосуг
Песни петь.
Острова лазурной мглы
Далеки.
Стали вёсла тяжелы
Для руки.
В бурю парус озорной
Не поднять.
Серых чаек над волной
Не догнать.
Постарели мы с тобой
Навсегда.
Но шумит, поет прибой.
Бьет вода.
Молодой трепещет вал
В устьях рек,
Дышит вечностью Байкал
Сотый век.
Погляди же на него.
Будь таким,
Волей сердца своего
Молодым.
Чтобы с песнею волна
В вечность шла.
Чтобы в душу седина
Не прошла.
Посылая М. К. машинопись этого стихотворения (в первой редакции), Ольхон сделал приписку: «Если стихи покажутся Вам, дорогой Марк Константинович, не совсем плохими, то разрешите публиковать их как посвящение Вам. Всегда уважающий Вас сибирский бродяга Анат<олий> Ольхон».
Стихотворение «показалось» М. К. и было вскоре опубликовано[29]. Однако в печатной версии Ольхон слегка изменил заглавие, убрав, в частности, слово «послание». Получив книгу, М. К. выразил по этому поводу сожаление:
Мне очень жаль, что в лестном для меня «Байкальском сердце» Вы сняли первоначальный заголовок. Раньше оно ведь было не просто посвящено мне, а имело характер послания, возрождая тем самым прекрасный старый жанр, столь любимый нашими классиками: жанр, к сожалению, вышедший из употребления в наше время[30].
Впоследствии М. К. переписывался с Ольхоном. Узнав о его смерти, он написал В. А. Ковалеву 19 ноября 1950 г.: «…хороший он был и, безусловно, талантливый человек» (88–11; 12).
Непомерная преподавательская нагрузка и множество других дел, которыми ему пришлось заниматься в Иркутске, крайне тяготили М. К., и, судя по сохранившимся письмам, он подумывал об отъезде уже в середине 1943 г. «Кажется, Азадовский собирается уезжать, – сообщала Ильинская 25 мая 1943 г. Г. М. Фридлендеру[31].
Стремление вернуться в Ленинград еще более усилилось после прорыва ленинградской блокады, тем более что уже весной 1944 г. началась (и продолжилась в последующее месяцы) частичная реэвакуация. Однако процедура возвращения была непростой: требовался официальный вызов учреждения с указанием маршрута. С. Д. Балухатый сообщал 21 мая:
Филфак возвращается не раньше конца июня (не исключается и август). Все саратовцы либо будут вызваны из Л<енинграда> после нашего возвращения туда; либо будет составлен особый список, по которому будут организованы вызовы тотчас же по приезде в Л<енинград> ректора в начале июня. Одним словом, Вам должно быть ясно, что филфак Вас крепко помнит, ценит и стремится как можно скорее увидеть Вас в своей семье, и еще летом этого года Вы будете в Л<енинграде>. В вызове укажем маршрут через Москву (58–5; 7).
Отдыхая в Аршане, М. К. и Л. В. не теряют надежды на скорое возвращение в Ленинград; известия о том, что близкие друзья и знакомые уже вернулись и собираются приступить к работе, подпитывают их «предотъездные» настроения. «…Марк Констант<инович>, надо Вам выбираться из Иркутска, не дожидаясь реэвакуации И<нститу>та, – писала А. М. Астахова, покинувшая Казань в середине мая 1944 г. – М<ожет> б<ыть>, Вам всего бы лучше действовать через Союз Писателей <…> или через ЛГУ, если он едет в ближайшее время»[32].
М. К. решил действовать через университет. Продолжая переписку с Балухатым, он просит прислать ему форму вызова и письмо в ректорат (М. К. не без оснований предполагал, что его попытаются задержать еще на семестр). «По возвращении будем сразу же собираться в Ленинград, если соответственные документы будут уже получены, – сообщает он Балухатому 12 июля (накануне отъезда в Тункинскую долину)[33]. В надежде, что ему удастся принять участие в юбилейной научной сессии, посвященной 125-летию университета[34], М. К. формулирует тему своего доклада («Изучение фольклора в Санкт-Петербургском – Ленинградском университете»), однако, не получив ответа, меняет ее на более общую: «Основные тенденции русской фольклористики»[35].
Ситуация с возвращением в Ленинград усложнилась к осени 1944 г. Согласно постановлению от 20 августа 1944 г., каждое разрешение на въезд в Ленинград должен был санкционировать Смольный. «С вызовом ничего не вышло, – информировал Азадовского Балухатый, – после 20/VIII он потерял силу, а новых разрешений на въезд в Л<енинград> не дают. Кто-то приезжает в командировку и кое-как получает право прописки. Я не вправе толкать Вас на этот путь, т<ак> к<ак> можно и ошибиться. Словом, надо ждать изменения общего положения» (58–5; 9; письмо не датировано, судя по содержанию – сентябрь 1944 г.).
Тем не менее, сообщалось в том же письме, в программу работы юбилейной сессии был включен доклад М. К. об изучении фольклора в Петербургском университете. Возможность его участия не исключалась, таким образом, еще осенью 1944 г. «Если приедете на сессию, пришлем вызов», – уточняет Балухатый (58–5; 9 об.).
Однако уехать осенью 1944 г. не удалось; «сибирское сидение» продолжалось.
3 октября 1944 г. М. К. сообщал В. Ю. Соколовой (вдове Б. М. Соколова):
Наш отъезд и вообще дальнейшие судьбы наши – весьма неясны. Ленинградский Университет хлопочет в Москве о разрешении выезда для нескольких десятков профессоров и доцентов и нескольких сот студентов, не успевших приехать, – но результаты неясны. <…> В Иркутске же этот год живем очень плохо и трудно. Сидим без денег, трудно с питанием, поэтому и проч.
О том же – в письме Л. В. к Вере Крупянской (от 27 октября 1944 г.):
Мы по-прежнему сидим в благословенном Иркутске, и когда двинемся отсюда, одному Богу известно. История вопроса такова: Университет подал списки на вызовы в Смольный, и как раз в самый момент их оформления пришло новое распоряжение – прекратить выдачу вызовов, ибо въезд в Л