<так!>.
Наше горячее желание – слышать Вас на будущий год, учиться у Вас.
Желаем Вам много сил и здоровья (72–5)[53].
А 8 марта 1944 г., когда замаячила надежда на скорое возвращение в Ленинград, М. К. рассказывал В. Ю. Крупянской: «Студенты уже льют слезы – мне и самому их очень жаль, да что ж поделать? Постараюсь отдать им как можно больше сил и времени сейчас – заниматься, вообще, с ними очень приятно».
Но и после отъезда М. К. иркутские студенты вновь и вновь выражали ему свою благодарность. «И если даже мне не придется больше учиться у Вас, – писала ему 25 апреля 1945 г. Ольга Сазонова, – то, что Вы сделали для нас и для меня, – не пропадет» (70–1; 1).
Внимательное, сердечное отношение М. К. к ученикам проявлялось постоянно. Далеко не безразличный к выбору, сделанному в жизни тем или другим студентом, М. К. старался, в меру своих возможностей, помочь с аспирантурой, защитой диссертации, трудоустройством и, если возникала необходимость, – взять под свою защиту. Он готов был хлопотать, писать отзывы и рекомендации, ходатайствовать… Примечательна в этом плане запись в дневнике Трушкина от 16 апреля 1943 г. (впечатляет не только озабоченность профессора судьбой своего ученика, но и откровенность разговора):
Как-то после лекций провожал Азадовского до его квартиры. Он меня ценит, считает, что я образованнее, стою на голову выше остального студенчества, и этим он (и, кажется, справедливо) объясняет мою неуживчивость, всевозможные эксцентрические выходки, которых не может простить посредственность. «Зачем вы этими мелочами загораживаете себе дорогу в широкую жизнь? Неужели вам будет охота заниматься после окончания университета проверкой ученических тетрадей? Вы имеете возможность поступить в аспирантуру, а из‑за мелочей, из‑за плохой комсомольской характеристики вас могут отклонить. Хорошо, если я еще здесь останусь и, пользуясь своим авторитетом, смогу Вас защитить. А мой преемник – узнает ли он ли вас так же хорошо, как я, да и будет ли он пользоваться сам таким же авторитетом? Вам осталось каких-то два года. Потерпите и будьте дисциплинированнее». Я ничего не отвечал, но с горячей признательностью пожал ему руку[54].
Переживая за будущее гуманитарной науки, М. К. с особым вниманием относился именно к аспирантуре как важнейшей академической институции. Ему было не безразлично, кто именно поступает в аспирантуру, чем интересуется претендент, как собирается строить свою работу. Привлекая вчерашних студентов в аспирантуру, он думал не только о своей кафедре. Д. Кацнельсон вспоминает, как М. К. посоветовал ей поступить в аспирантуру по новой (славистической) кафедре, открывшейся в Ленинградском университете с 1946 г., и заняться полонистикой. «Марк Константинович принял самое горячее участие в моей судьбе, написал мне для поступления в аспирантуру рекомендацию, которая мне очень помогла»[55]. Точно так же он содействовал иркутянкам О. Сазоновой и Л. Черных, поступившим в 1946 г. в Ленинградский университет по кафедре русской литературы. В своих письмах к М. К. обе искренне благодарят его за участие в их делах.
Стимулируя первые шаги своих питомцев на научной ниве, М. К. и в дальнейшем не оставлял их вниманием, сохранял с ними отношения на протяжении многих лет, делал все от него зависящее, чтобы их труды попали в печать и получили признание. Так, весной 1930 г., еще находясь в Иркутске, он пытался помочь с публикацией Н. М. Хандзинскому, одному из своих любимых учеников, и рекомендовал Ю. М. Соколову его статью о народной драме. Ю. М. Соколов сообщал 29 июня 1930 г. М. К. (в Ленинград):
Рукопись Хандзинского я получил и бегло ее просмотрел. Она настолько интересна по сделанным в ней сопоставлениям драмы с историческими документами, что вполне убеждает в правильности основной мысли. Постараюсь, потеснив некоторые другие материалы, втиснуть ее в ближайшую книжку, которая из‑за финансовых неурядиц в ГАХН так ужасно долго задержалась даже со сдачей в печать (70–46; 5)[56].
Летом 1940 г. М. К. обратился в Наркомпрос РСФСР по поводу абитуриентки Г. М. Львовой и просил оставить ее в Ленинграде (ответ был отрицательным)[57]. А в 1949–1950 гг., будучи уже не у дел, М. К. продолжал тревожиться о судьбе диссертаций, авторы которых (или их ближайшие родственники) имели «неблагозвучную» фамилию. «Как обстоит дело с одной моей ученицей Лебедевой Л. А.? – беспокоился М. К. в письме к Н. К. Гудзию (члену Высшей аттестационной комиссии) от 16 сентября 1950 г. – Не постигла ли ее судьба Шнеерсон[58] за то же самое?»[59]
Это был не праздный вопрос. Отмена научных степеней, ранее уже утвержденных, случалась в тот период довольно часто[60], и М. К. имел все основания беспокоиться за своих учениц. И хотя работа Л. А. Лебедевой (урожд. Гутерман) о Николае Бестужеве не привлекла к себе, по счастью, внимание членов аттестационной комиссии, однако кандидатская степень М. А. Шнеерсон была действительно аннулирована.
Почти все ученики М. К. – те, кому довелось обрести в его лице своего научного руководителя или старшего наставника, – писали ему в разные периоды жизни, желая выразить свои искренние чувства: уважение, признательность, восхищение. В архиве М. К. хранится немало таких писем; некоторые из них цитировались на страницах этой книги. Мы приведем дополнительно еще одно – красноречивое свидетельство той граничащей с обожанием увлеченности, которую испытывали подчас студенты и аспиранты М. К. по отношению к профессору.
Автор публикуемого ниже письма – Анна Петровна Селявская (1920–2002), историк литературы, многолетний преподаватель Иркутского университета. Окончив в 1944 г. Новосибирской педагогический институт, А. П. Селявская переехала в 1945 г. к мужу в Иркутск и стала готовиться к поступлению в аспирантуру. Пребывание М. К. в Иркутске к тому времени подходило к концу, и его общение с Аней Селявской могло быть лишь очень недолгим; вероятно, она успела прослушать несколько его лекций, посетить семинарские занятия и получить консультацию относительно диссертационной темы[61]. Но даже эти редкие встречи и беседы произвели на нее глубочайшее впечатление. Прошло всего несколько месяцев после отъезда М. К., и, узнав о том, что он награжден орденом Трудового Красного Знамени, Селявская отправила ему телеграмму: «Поздравляю наградой желаю новых побед над незнанием невеждами и самолюбивой посредственностью Иркутск Селявская».
А за телеграммой последовало взволнованное, откровенное, местами, конечно, наивное письмо (от 27 июня 1945 г.). Приводится в извлечениях:
Родной Марк Константинович! <…>
Вы все время здесь, я Ваше присутствие так часто ощущаю: Вы все еще наставляете меня; Ваш совет «работайте денно и нощно» вспоминаю я в конце каждого дня, то хваля себя, то обличая; Ваши глаза с теплом контроля и участия постоянно смотрят на меня; семинар, отдельные советы, даже реплики – все так памятно, так важно и значительно для меня, что я, наверное, никогда об этом не забуду; даже если жизнь не подарит мне возможность еще видеть Вас, работать с Вами.
Да это иначе и не может быть.
Я ведь жадная провинциалка, а Вы для меня – первый большой ученый. Вы – первый, кто меня познакомил с широтами библиографии (я помню выставку в читальном зале и реплику: «Аспирант все должен читать»), проблемами текстологии и изданиями (даже!). Как все встречи с большими людьми, моя встреча с Вами не прошла в ряду сереньких событий, жизней, достойных забвения. Она тем значительнее, что была первой (все первое значительно) и целевой.
Я все время хотела Вам писать, но откладывала до решительного какого-нибудь заметного события. <…>
Не скрою, что иногда мои порывы сдерживало то плохое впечатление, которое я произвела на Вас, как-то не умела я вместе с плохим показать и хорошее, чем я владею; душа почему-то съеживалась, и язык то примерзал к зубам, то примитивно и невразумительно работал. <…>
Когда Вас наградили, я была счастлива за Вас и первый раз порадовалась Вашему отъезду: только без Вас я по отдельным штрихам (картины от меня скрыты) поняла, как Вам было здесь трудно.
Я гордилась Вами, и это состояние выразила в телеграмме, которая, как мне кажется сейчас, несколько высокопарно звучит, но тогда я так думала, так чувствовала и так написала. <…>
Примите теплый привет из холодного Иркутска.
Поддержкой и покровительством М. К. нередко пользовались молодые ученые, формально не принадлежавшие к его ученикам. Таков и герой, о котором мы считаем нужным напомнить, учитывая его роль и репутацию в советской литературно-общественной жизни 1960–1970‑х гг.
М. К. познакомился с А. Л. Дымшицем (1910–1975) в начале 1930‑х гг., когда недавний выпускник ленинградского Института истории искусств становится сотрудником Института русской литературы и готовит к печати ряд историко-литературных работ для издательства «Academia», «Библиотеки поэта» и др. Позднее, работая в Ленинградском государственном педагогическом институте им. А. И. Герцена, Дымшиц увлекается изучением фабрично-заводского фольклора и пролетарской поэзии, а летом 1935 г. руководит фольклорной экспедицией на завод «Красное Сормово» (ее участниками были также Л. М. Лотман, А. Д. Соймонов, В. В. Чистов)[62]. В 1936 г. Дымшиц защищает в Пушкинском Доме кандидатскую диссертацию («Очерки из истории ранней пролетарской поэзии и рабочего фольклора»); в 1936/37 учебном году выступает в фольклорном кружке университета с докладом «Маяковский и фольклор».