Дважды порывался я к вам и опять возвращался на мой несносный островок, откуда простираю к вам руки и вопию гласом велиим: пошлите мне слово живое, ради бога… Никто мне ничего не пишет. Ради бога, отпишите мне в Лукояновский уезд, в село Абрамове, для пересылки в село Болдино. Если притом пришлете мне вечевую свою трагедию, то вы будете мне благодетелем, истинным благодетелем: я бы на досуге вас раскритиковал, а то ничего не делаю»[201]. Пушкин не раскритиковал трагедию, но написал разбор ее, впервые напечатанный по смерти его в «Москвитянине» (1842, 10), он очень любопытен как образец понимания Пушкиным приличий и эффектов русской драмы. За разбор «Марфы Посадницы» он взялся чрезвычайно серьезно и хотел предпослать ему полную теорию драмы — почти то же, что предполагал он сделать для собственного «Бориса Годунова». Из заметок его, набросанных для будущей статьи, составилась та статейка о драме, о которой мы уже упоминали. В рукописи она кончается словами: «Но перед нами лежит опыт народной драмы…» — т. е. «Марфа Посадница» г-на Погодина.
Имя «Бориса Годунова» напоминает, что в печатных литературных заметках Пушкина находятся эти слова: «Вероятно, трагедия моя не будет иметь никакого успеха. Журналы на меня озлоблены. Для публики я уже не имею главной привлекательности: молодости и новизны литературного имени. К тому же главные сцены уже напечатаны или искажены в подражаниях». Слова эти требуют пояснения. Когда писались они осенью в Болдине, трагедия Пушкина печаталась в Петербурге и вышла в свет 1 января 1831 года, без предисловия, которое замышлял он присоединить к ней, и даже без обозначения: трагедия ли это, драма иди хроника. Заглавный лист носит только имя: «Борис Годунов» и после пометки места печатания, года и типографии, слова: «С дозволения начальства». «Борис Годунов» вышел при всеобщем молчании. Общественное мнение, никем не направляемое, притихло. Лучший современный разбор «Бориса Годунова», как уже мы сказали, в «Телескопе» 1831 года, принадлежал перу старого противника Пушкина, критика, разбиравшего «Графа Нулина» и «Полтаву» в «Вестнике Европы», и действительно произвел некоторое впечатление тем, что прежний хулитель обратился, с некоторыми оговорками, в поклонника его, между тем как всегдашние поклонники Пушкина мало-помалу отходили от него и скрывались[202].
Глава XXVIПродолжение того же. Болдино, 1830 г. Отдельные стихотворения
«Паж, или 15-й год»; «Безумных лет угасшее веселье…»; «Разлука»; «Расставанье»; «Мадонна»; «Каприз»; «Бесы». — «Осень», четыре последние строфы «Онегина», «Труд». — Появление нового рода произведений с характером спокойно-поэтических рассказов. — Первый образец: «Странник», «Подражания Данту». — Дальнейшее развитие эпического направления, стихотвор [ения] «Полководец», «Он между нами жил…», «С Гомером долго ты беседовал один…», начало поэмы «Стамбул гяуры нынче славят…». — Что значило у Пушкина заимствовать и подражать. — «Пью за здравие Мери…»; «Я здесь, Инезилья…»; значение этих заимствований. — Заметка об отношениях Пушкина к Шенье. — Еще образец подражания: «Как с древа сорвался…». — О других подражаниях. — Конец деятельности Пушкина в Болдине.
Переходим к отдельным стихотворениям.
«В замке твоем, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год», — пишет Пушкин другу своему, с чувством гордости указывая на вдохновенную деятельность свою в деревне. И действительно, в это время перепробовал он множество разнообразнейших тонов своей лиры. Глядя на изобилие мотивов в стихотворениях, принадлежащих к его осенней болдинской жизни, на беспрестанную перемену метров их, на чудные переходы к самым противоположным мыслям и настроениям поэтического духа, кажется, видишь художника, безгранично предающегося в уединении многосложной импровизации своей. Тут есть даже аккорд, напоминающий Альфреда де Мюссе, как, например, в неконченном стихотворении «Паж, или Пятнадцатый год», названном в посмертном издании «Паж, или Пятнадцатилетний король». Затем являются его песни, исполненные глубокого и вместе бодрого чувства, как «Безумных лет угасшее веселье…» (8 сентября), «Разлука» («Для берегов отчизны дальной…»), «Расставанье» («В последний раз твой образ милый…») (5 октября), «Мадонна» («Не множеством картин…»). Рядом с этими нежными, изумительно чистыми созданиями блистают фантастические рисунки, в которых своевольно запутаны черты народной жизни и фантазии, стихотворения «Каприз» («Румяный критик мой, насмешник толстопузый…») (1 октября) и «Бесы» («Мчатся тучи, вьются тучи…») (7 сентября), из которых над последней Пушкин надписал: «шалость» — заметка, не сохраненная посмертным изданием. В замечательной противоположности с этими фантастическими созданиями возвышается картина природы, переданная Пушкиным в пьесе «Осень» («Октябрь уж наступил…»), написанной вчерне тогда же. «Евгений Онегин», неразлучный спутник поэта в продолжение нескольких лет, и здесь не покидает его. 25 сентября, как уже знаем, окончены в Болдине 4 последние прощальные строфы VIII главы, между тем как предшествующие им строфы доделаны, по обыкновению Пушкина, год спустя, в октябре 1831 года, и уже в Царском Селе. В середине всех этих созданий набросано несколько антологических отрывков, как будто для пробы своего таланта, но между ними встречается превосходная пьеса «Труд» («Миг вожделенный настал…»)? и, наконец, в эту же эпоху появляются совершенно новые, еще неслыханные доселе звуки: мы говорим о тех спокойных, поэтических рассказах, которые в невозмутимом своем течении открывают мысли читателя далекое, необозримое пространство…
Высокий образец таких рассказов мы имеем в стихотворении «Странник» («Однажды, странствуя среди долины дикой…»), принадлежащем к 1833 году. От болдинского пребывания Пушкина сохранился в бумагах его замечательный листок. На одной стороне своей он носит крупные слова «Зависть» (прежнее оглавление драмы «Моцарт и Сальери»), а на другой вчерне написаны известные стихи, сочиненные Пушкиным ночью во время бессонницы, тоже в Болдине: «Мне не спится, нет огня…» (октябрь). Рядом с этими стихами начинается рассказ:
В начале жизни школу помню я.
Там, маленьких детей, нас было много.
Как на гряде одной — цветов семья,
Росли не ровно мы; за нами строго
Смотрела некая жена…
Рассказ пропадает здесь в бесчисленных помарках, но из него вышло то самое повествование, которое у Пушкина начиналось потом уже следующим образом:
В начале жизни школу помню я;
Там нас, детей беспечных, было много:
Неравная и резвая семья!
Смиренная, одетая убого,
Но видом величавая жена,
Над школою надзор хранила строго.
Конец этого сочинения утерян или не дописан, да и вообще оно не получило последней художнической обделки. Это не мешает усмотреть в нем вместе с глубокими чертами поэзии и первый проблеск того эпического настроения, которое впоследствии развилось у Пушкина и определило всю поэтическую его деятельность, о чем мы будем еще иметь случай говорить подробнее. С 1830 года мысль автора начинает преимущественно выбирать повествование для проявления своего и вместе с тем подчиняется величавому, строгому, спокойному изложению, которое порабощает читателя невольно, неудержимо и беспрекословно. Таковы стихотворения «Полководец», «Он между нами жил…», «С Гомером долго ты беседовал один…» и проч. и проч. Эпический тон этих стихотворений ясен для слуха наименее изощренного. Сочетание в одном поэтическом рассказе картин поразительного величия со строгою мыслью, положенной в основание их, обличает самые законы, по которым могла бы создаться современная эпопея, в отличие от народной, имеющей другие требования и условия. Стремление Пушкина к эпосу, по всей вероятности бессознательное, обнаруживается впервые с 1830 года и затем уже не оставляет его до конца поприща, как увидим.
Стихотворение, сейчас покинутое нами («В начале жизни школу помню я…»), напечатано было в посмертном издании вместе с другой пьесой под общим оглавлением «Подражания Данту», чего совсем нет у Пушкина. Эта вторая пьеса, начинающаяся стихом «И дале мы пошли — и страх обнял меня…», написана, по всем вероятиям, позднее своей предшественницы, — может быть, в 1832 году. Она останавливает особенно внимание наше тем, что может служить разительным свидетельством как артистической способности Пушкина усвоить все формы, так и подвижности его таланта. Для простой шутки, какую предполагал он написать, Пушкин избрал форму дантовского рассказа и так овладел ею, что шутка совсем пропала в изложении. Всякий согласится, что печеный ростовщик, лопающийся на огне и испускающий серный запах, уже не имеет признаков пародии: он ярко освещен лучами поэзии. Немного яснее выражается она в жене с ее сестрой, выведенных на страшную казнь даже без пояснения их преступлений, но здесь опять удивительное описание казни их отводит глаза и устраняет всякое подозрение о первом поводе стихотворения. Со всем тем рукопись свидетельствует несомненно, что все стихотворение порождено скорее сатирической мыслию, чем какой-либо другою, но в развитии своем необычайная поэтическая мощь автора подавила первое намерение и вместо насмешки произвела картину превосходную, исполненную величия и ужаса. Так обыкновенно гениальный талант изменяет самому себе[203].
Мы уже видели прежде, что всякий незначительный в самом себе случай, всякое явление жизни будили творческий дух Пушкина и доставляли материал для его вдохновения. Вот еще пример. На рукописи известного стихотворения «Стамбул гяуры нынче славят…», названного, бог знает по каким причинам, в посмертном издании «Началом поэмы», мы находим слова: «17 октября 1830 года, перед раз. ст.», которые должно, кажется, читать: «перед разбитой статуей». Стихотворение это в исправленном виде помещено автором гораздо позднее в его «Путешествии в Арзрум», и читатель может сличить в нашем издании первую мысль пьесы с последней отделкой ее. Сближения подобного рода весьма поучительны. Из нескольких таких образчиков, собранных нами в издании, внимательный исследователь может извлечь предмет для эстетических соображений и для статьи о законах, какие художник должен полагать самому себе. Та же самая артистическая способность останавливаться на одной черте, принимать и развивать ее по-своему, не оставляла Пушкина и в чтении. Один стих писателя, одна мысль его порождали стихотворение, которое в дальнейшем ходе покидает обыкновенно подлинник и к концу уже не имеет с ним ничего общего. Вместе с Колриджем, Вордсвортом, Пушкин читал в деревне поэта Барри Корнуолла (псевдоним Брайана Уоллера Проктора). Он остановился на начальных стихах двух его стихотворений и создал две известные пьесы: «Пью за здравие Мери…» («Here’s a health to thee, Mary…») и «Я здесь, Инезилья…» («Inesilla! I am here…»). Первая сохраняет тон подлинника до конца, хотя и разнится в содержании, но во второй сбережен только начальный стих его, и сама она кажется художнической поправкой его. Подобные творческие создания Пушкин обыкновенно называл своими подражаниями