Три года спустя появилась рукопись второй книги трилогии — «Незнайка в Солнечном городе». Мы знали, что это сказка о будущем, и, конечно, понимали, что взялся Носов за тему очень ответственную. Тогда много говорили о книге Ефремова «Туманность Андромеды» — тоже о будущем, но ведь это книга для взрослых, к тому же в жанре фантастики, а тут книга для малышей, да еще сказка. Что и говорить, были опасения.
В первых главах книги не было ничего настораживающего — в них рассказывается, как коротышки пускаются в своё путешествие, развлекаются, ссорятся, мирятся, проявляя характеры, уже знакомые нам по первой книге. После разных приключений коротышки попадают наконец в Солнечный город, но и тут всё благополучно — они знакомятся с вертящимися домами, прыгающими автомобилями, и читать об этом не только занятно, но и поучительно — всё это хоть и сказочно и смешно, но в принципе такие чудеса вполне возможны. Однако где-то уже в последних главах на улице Солнечного города, откуда ни возьмись, появляются странные существа под названием «ветрогоны». Может, это коротышки, управляющие ветром и погодой? Ничуть не бывало — это обыкновенные шалопаи, похожие на современных хиппи, и как-то слишком уж необычно развлекаются — задирают прохожих, обливают их водой, сквернословят и по-идиотски хохочут. Как они попали в Солнечный город — город будущего? Нет ли тут ошибки?
Обсуждение рукописи было нелёгким испытанием для наших редакторских привычек. Что ни говори, в этом было что-то новое, а смелость признать за новизной право на существование, очень важное при оценке художественного произведения, явление всё-таки не массовое: в ком-то она есть, а в ком-то её нет. Выступавшие не могли скрыть своей растерянности: а как-то отнесутся к книге критики, поднаторевшие во всякого рода проработках? И не усмотрят ли в ней не только педагогических, но и каких-то иных, более серьёзных недостатков? Носов слушал внимательно, делал пометки на листке, чувствовалось, что он раздосадован и собирается защищаться. Получалось, что вместо радости, на которую он рассчитывал, своей рукописью он доставил нам огорчения. Сомнения были не очень солидные, и говорить о них известному писателю было неловко и стыдно. Когда очередь дошла до меня, я решил, что с меня взятки гладки, поскольку я не был редактором книги и не нёс, как говорится, никакой ответственности за последствия, и стал говорить не о критиках и даже не о читателях, о реакции которых можно лишь гадать, а только о своих читательских ощущениях — читал и радовался, читал и завидовал коротышкам, которым повезло совершить такое путешествие, а что касается ветрогонов, которые так смущают товарищей, то ведь в сказке чёрным по белому сказано, что они раньше были ослами в зоопарке, а вообще-то разве так уж необходимо, чтобы все шалопаи исчезли в будущем? Может, какое-то их количество стоит оставить в напоминание о прошлом? В общем, посмеялись и порешили о своих сомнениях особенно не распространяться — авось как-нибудь пронесёт, а если что и случится, то имя Носова, достаточно уже знаменитое, как-нибудь постоит за книгу.
Что касается меня, то выступление моё не осталось «без последствий». Сразу после обсуждения Носов, ещё не остывший после своей защитительной речи (а говорил он, сверяясь с бумажкой и язвительно цитируя выступавших), выудил меня в коридорной толпе, затащил в укромный угол, где нам никто не мог бы помешать, и ещё долго толковал о наших взрослых предрассудках, мешающих спокойно видеть простые вещи, об изнурительной нашей бдительности, побуждающей искать в книгах то, чего в них нет, наконец, о неумении и нежелании взглянуть на содержание книги глазами детей.
С того дня, пожалуй, и начались наши добрые отношения — я не рискнул бы назвать их дружбой, ибо человек он был нелюдимый, раздражительный и вообще мало с кем из литераторов дружил, но я всегда чувствовал на себе его расположение. Он охотно вступал со мной в разговоры при встречах, иногда зазывал к себе домой, и обещал, но каждый раз находились причины, чтобы не пойти, и стал приходить к нему только в последние годы его жизни, когда он болел и никуда из дому не выходил, окружённый заботами двух преданных ему женщин — женой Татьяной Федоровной и её сестрой Тамарой Фёдоровной. Я приходил к нему без предупреждения, но всякий раз побаивался: а вдруг он набросится на меня за то, что я оторвал его от работы? Я робко звонил и уже с порога начинал извиняться, дескать, шёл мимо, не мог не зайти, чтобы узнать, как здоровье, не надо ли что передать в издательство, но каждый раз так получалось, будто он ждал меня — не мог скрыть своей радости, подолгу не отпускал меня, охотно рассказывая о своих делах, сетовал на то, что его забыли, «будто меня уже нет в живых». До него доходили слухи, что кто-то обвиняет его в пренебрежении к общественной жизни Союза писателей, и это его обижало.
— Вот вы и расскажите, могу ли я ходить на совещания, когда врачи запрещают мае выходить даже из дому — а вдруг на улице со мной что-то случится?
Он с азартом нападал на врачей, но, жалуясь, он редко называл их по именам — они важны ему лишь как повод для волновавших его наблюдений над медициной, он комически преувеличивал их рекомендации, доводя их до абсурда, изобличал врачей в перестраховке, очень оживлялся при этом и пытливо заглядывал мне в глаза, следя за моей реакцией, а я, грешным делом, вместо того, чтобы сочувствовать ему как больному, хохотал. Самое смешное — он и сам, забыв о болезнях, смеялся. Хмурый ворчун и ругатель, он был, оказывается, очень смешливым человеком, в чём нетрудно убедиться, посмотрев на фотографии, сделанные сыном, фотохудожником Петром Носовым.
— Очень весёлую книжку о медиках вы могли бы написать, — сказал я ему.
— Подождите, может, ещё и напишу,— пообещал он. — Только не знаю, будет ли она весёлая.
Говорили мы с ним, естественно, не только о врачах, но и об общих литературных знакомых, и в этих случаях я замечал, как речь его приобретала чисто литературные свойства — что-то он опускал, а что-то преувеличивал, отнюдь не стремился к житейской объективности, порой бывал даже очень резок в своих характеристиках, что, очевидно, создало ему славу злого человека. Однако поближе узнав его, я хотел бы если не возразить, то хотя бы объяснить его резкость. В своих пассажах он просто давал волю своей сатирической наблюдательности — об этой стороне его литературного дарования мы меньше знаем, поскольку слава детского писателя заслонила в нём сатирика (его книги «На литературные темы» и «Иронические юморески» отдельно выходили только однажды, хотя до сих пор не потеряли своей злободневности). Именно эта его сатирическая наблюдательность, далеко не полностью реализованная в книгах для взрослых, не давала ему покоя и невольно прорывалась в его рассуждениях о знакомых. Однако персонального недоброжелательства, что ли, я не наблюдал в них. Далеко же не все сатирики — злые люди: пишут-то они, руководствуясь не личной к кому-то неприязнью, а болея о несовершенствах рода человеческого. Да и Носов, я уверен, бывал зол не на кого-то лично, а на распространённые недостатки, от которых все мы, и сам он в том числе, не были свободны. Зато с какой заразительной и счастливой лёгкостью давал он свободу в книгах для детей другой стороне своего дарования — юмору (о различии между жанрами он очень интересно толкует в своей статье «О некоторых проблемах комического»). Правда, в его детских книгах тоже встречаются сатирические мотивы (скажем, в «Приключениях Незнайки на Луне», где он изобличает всяких там спрутсов, гадкинзов, крабсов, тефтелей и ханаконд), но, рассказывая о детях, он всегда юмористичен, иначе говоря, «любовен». Он и о слабостях детей пишет любовно, понимая, что в детстве сравнительно легче избавиться от них, видя в смехе лучшее средство от недостатков.
Особенность носовского юмора в том, что он всегда серьёзен, а серьёзность эта от огромного уважения к читателям. Невероятность ситуаций, заострение каких-то черточек в характерах героев — приёмы, в общем-то, известные в детской юмористике — Носов умел доводить до предельного комизма. Но именно уважением к читателям можно объяснить, что в его книгах отсутствует самоцельность смеха, когда смех существует ради самого смеха. Рассказывая о своих героях, Носов озабочен прежде всего тем, чтобы как можно точнее изложить суть дела, а если выходит смешно, то это получается само собой. Это чистый юмор, юмор без развлекательных добавок, которым грешат порой так называемые «весёлые» детские книги. По юмористической чистоте носовская трилогия о Незнайке близка «Малышу и Карлсону, который живёт на крыше». Разве не напоминает Малыш Незнайку, а Карлсон Пончика? Однако в трилогии о Незнайке есть то, чего нет у Астрид Линдгрен — педагогическая мысль о важности умения жить в коллективе, пафос коллективизма. Погружая читателей в волшебный мир научных и технических дерзаний, Носов думает прежде всего о воспитании в детях навыков правильного социального поведения, о воспитании нравственно цельного и гармонического человека. Юмор в его книгах несёт максимальную педагогическую нагрузку...
Вспоминая встречи с Носовым и пытаясь увязать его человеческие качества с его писательским обликом, я нахожу, что любовь к детям была у него генеральной чертой, и она всё в нём освещала. Если ко взрослым отношение у него было разное, часто критическое, то детей он любил безоглядно, без всяких оговорок. Изображая даже лентяев, зазнаек, драчунов и хвастунишек, он в то же время радостно наслаждался их простодушием, готовностью искренне покаяться в своих недостатках, естественностью — качествами, которые, увы, так часто исчезают с годами. Носов обладал редчайшим, я бы даже сказал, гениальным даром полного отождествления с детьми. В детях он, как и Януш Корчак, видел часть человечества, автономную и суверенную. Не случайно носовские книги напоминают сочинения очень любознательного мальчишки. И вероятно, этим и можно объяснить, что образы взрослых в его книгах художественно беднее ребят. На взрослых писатель смотрел глазами мальчишки, видел в них не психологически сложные индивидуальности, а то, что дети обычно видят в своих папах, мамах, дедушках, бабушках и учителях, то есть обращённую к ним родительскую и воспитательскую функцию. Думаю, что и в личной жизни Носов не был свободен от этого чисто детского комплекса и на взрослых смотрел чуточку недоверчиво и со стороны. Когда я читаю и перечитываю носовские книги, писатель всегда представляется мне человеком из детства, ярко одарённым мальчишкой, который волею судеб стал знаменитым детским писателем. Любознательность, жизнерадостность, простодушие, искренность, расположенность к дружбе, которыми так щедро наделены его герои, были, безусловно, и в человеческом характере писателя. Именно таким он был по глубинной сути своей. И таким навсегда останется для своих читателей.