Он знал родную землю так хорошо, как, может быть, редкие из нас ее знали. И всюду он трудился на ней честно, разделяя ее судьбу от первых до последних дней.
В эпоху гражданской войны, в двадцатом году, он был в рядах красных партизан, сражался с японскими интервентами. В мирные дни строительства служил ей пером и своим талантом, работал в газетах во многих городах страны — в Сибири, в Батуми, в Тифлисе, в Москве.
В годы испытаний, в годы Отечественной войны он прошел этот великий путь вместе со всем народом. Вначале он был простым солдатом, уже старый человек, он ушел добровольно в ополчение, а потом был послан в армию, действующую на Центральном направлении, в армейскую газету «Защитник Отечества».
Как-то так случилось, что с 1923 года жизнь Фраермана очень тесно переплелась с моей, и весь его писательский путь прошел у меня на глазах. В жизни каждого писателя бывают годы спокойной работы, но бывают иногда годы, похожие на ослепительный взрыв его творчества.
Временем одного из таких подъемов в нашем кругу, помнится мне, было начало тридцатых годов. Это были годы шумных споров, непрерывной работы, писательской молодости и писательской дерзости.
Тогда уже все мы вошли в широкое русло литературной жизни, уже выпускали книги, но жили еще по-студенчески. Нас была дружная семья — Фраерман, Гайдар, я и еще несколько человек. Это было сродство людей, преданных своему писательскому делу. В общении выковывалась ясность взглядов, возникали смелые литературные планы, рождались новые книги, шло непрерывное формирование характеров, как будто сложившихся, но вечно юных.
Нас связывала и литература, и жизнь, и подлинная дружба, и общее веселье. Гайдар всегда приходил с новыми шуточными стихами.
После Дальнего Востока, после многих скитаний по разным местам России Фраерман нашел наконец свой постоянный, любимый уголок земли, так называемый Мещерский край — лесной просторный край к северу от Рязани. Он полюбил его всей душой. Действительно он прекрасен и является, пожалуй, наилучшим выражением русской природы, с ее перелесками, поемными приокскими лугами, озерами, с широкими закатами, дымом костров, блеском звезд над спящими деревнями, с ее простодушными талантливыми людьми — лесниками, паромщиками, пасечниками, мальчишками, плотниками, бакенщиками и рыбаками.
Каждое лето, осень и даже часть зимы Фраерман проводит в этих местах в селе Солотче, в бревенчатом и живописном доме, построенном в конце прошлого века известным русским гравером-художником Пожалостиным.
Постепенно Солотча и этот дом стал второй родиной и для нас, друзей Фраермана.
И все мы, где бы мы ни находились, куда бы нас ни забрасывала судьба, мечтаем о Солотче. И не было года, когда туда, особенно по осени или ранней весной, не приезжали бы на рыбную ловлю, на охоту и для работы над новой книгой Гайдар, я или кто-либо другой из друзей Фраермана.
Едва только приближалась весна, как Гайдар, где бы он ни был в эту пору, шлет уже, бывало, нам письмо в Москву, полное зависти к скорому нашему отъезду в Солотчу. Письмо присылалось обыкновенно, разумеется, в шуточных стихах. Я приведу несколько строк из него:
Из этих теплых дальних стран,
Где снегу вовсе нет,
Рувим Исаич Фраерман,
Мы шлем тебе привет.
Придет пора — одев трусы
(Какая благодать),
Ты будешь целые часы
На речке пропадать,
Где в созерцательной тиши,
Премудр и одинок,
Сидишь и смотришь, как ерши
Тревожат поплавок…
А кончалось письмо обыкновенно тем, что Гайдар бросал Крым, Черное море и приезжал в Солотчу.
Старый дом и все окрестности Солотчи полны для нас особого обаяния.
Здесь были написаны многие книги, здесь вечно случались всякие веселые и невероятные истории, здесь в живописности и уюте сельского быта все мы жили простой и увлекательной жизнью.
Нигде мы так не погружались в самую гущу народной жизни, нигде не входили в такое непосредственное общение с природой, как там.
Ночевки в палатке вплоть до октября на глухих озерах и реках, дым костров, рассветы, заповедные реки, десятки друзей от мальчишек до древних стариков с их удивительными рассказами, рыбная ловля, цветущие безбрежные луга, крики птиц, волчий вой — все это погружало в необычайный мир — почти сказки и вместе с тем прекрасной реальности.
Мы с Фраерманом исходили многие сотни километров по Мещерскому краю, но ни он, ни я не можем сказать, положа руку на сердце, что мы его знаем. Каждый год он открывает перед нами новые свои красоты и становится все интересней, характерней вместе с движением времени нашей эпохи.
Невозможно припомнить и сосчитать, сколько ночей мы провели с Фраерманом то в палатках, то на сеновалах, то в избах, то просто на земле, на берегах озер и рек, в лесных чащах. Сколько было встреч и всяких случаев — то опасных, трагических, то смешных, сколько мы наслушались рассказов, к каким богатствам народного языка мы прикоснулись, сколько было спора, смеха и осенних ночей, когда особенно писалось в бревенчатом доме, где на стенах прозрачными каплями темного золота окаменела смола.
1949 г.
Л. РубинштейнНЕСКОЛЬКО СЛОВ
Очень затруднительно писать воспоминания, не имея таланта мемуариста. В таких случаях не знаешь, с чего начать...
На стене кабинета Рувима Исаевича Фраермана висит портрет Бетховена. Однажды весной — примерно года 1936‑го — я долго рассматривал этот портрет, а потом тоскливо посмотрел в открытое окно. Рувим Исаевич понял ход моих мыслей по лицу — совершенно, как Шерлок Холмс.
— Ох, — сказал он, — в его времена не было такого уличного движения.
У Фраермана было две черты, которые бросались в глаза при первом знакомстве: первая — он ненавидел уличное движение, вторая — он любил Солотчу.
Окно комнаты Рувима Исаевича выходит на Пушкинскую улицу, которую тогда называли Большой Дмитровкой. По этой узкой улице течет сплошной поток машин, троллейбусов и автобусов. Дышать здесь почти нечем. Я не раз удивлялся тому, как может жить Рувим Исаевич в таком месте. Кажется, он и сам не мог этого понять.
— Скоро мы поедем в Солотчу, — сказал он мечтательно.
Слово «Солотча» (сельская местность в Рязанской области) звучало у него, как символ, так, как звучит слово «Москва» в чеховской пьесе «Три сестры». При упоминании о Солотче этот невысокий человек словно загорался внутренним огнем и становился выше ростом.
Я не раз просил его объяснить, что хорошего в Солотче, и он каждый раз становился в тупик.
— Ну что там? — спрашивал я. — Особенная рыба? Необыкновенные пейзажи? Милые соседи? Отличное молоко? Румяные рассветы? Чистый воздух?
— Да, да, — тихо кивал головой Фраерман, — все это есть... но... этого нельзя объяснить словами! Спросите у Косты, он то же самое скажет.
Коста — Константин Георгиевич Паустовский — многолетний сосед Рувима Исаевича по Солотче и такой же страстный ее поклонник.
Я понимал, что есть ощущения, которые нельзя выразить словами. Я понимал Фраермана. Я понимаю его и сейчас, когда Солотча — увы! — кончилась.
В душе Фраермана живет какой-то поэтический фон, не имеющий определенных очертаний.
Это та река поэзии, без которой литература невозможна. У вас могут лежать в столе самые сенсационные находки, но, не имея дара поэзии, вы не создадите ничего достойного названия прозы.
Фраерман не любит ничего парадного, натянутого, показного, сентиментального. Он не выносит поз, рисовки, декламации, важничания, истерики. Он любит ясные состояния души. Любит он полоску утренней зари, тихое движение вод, ветер в кустах, голоса детей и многое, что мне, городскому человеку, и описать трудно. И это не просто любовь к природе, это характер.
В тридцатых годах Рувим Исаевич, прислушавшись к реву тяжелого самолета, заметил ворчливо:
— И зачем выдумали авиацию? Как будто так уж трудно было ездить в поездах?
Нет, это не отказ от цивилизации. Это раздражение по поводу звука, который вторгается в жизнь с неба, как непрошеный гость.
Когда-то про таких людей говорили «философ». Ну что ж, я не вижу ничего плохого в человеке, который в толкотне и грохоте московской улицы замечает, как вода в марте впервые тихо каплет с крыши. Немногие из нас замечают раннее приближение весны — времени нет.
По той же причине мы и людей не замечаем — все времени нет!
Фраерман замечает. Оказывается, люди бывают разные.
Некоторые его характеристики поразительны по своей... неожиданности.
— Он хороший человек, — сказал однажды Рувим Исаевич, — но он, понимаете, позволяет себя любить.
Черта очень определенная — человек правильный, но увлеченный самим собой.
Фраерман подумал, вздохнул и прибавил:
— Ничего не поделаешь...
Если бы Рувиму Исаевичу пришлось быть судьей, он, вероятно, всех бы оправдывал. Он признает за каждым человеком право на недостатки. К счастью, он не судья, а писатель и его интересуют не провинности людей, а их особенности.
Я не стану здесь анализировать творчество Фраермана, ибо это не входит в мои задачи. Успех его знаменитой повести «Дикая собака Динго...» я приписываю, главным образом, этой его черте.
Фраерман не любуется своими героями. Он учит любить и дружить. Но учит, тщательно и любовно присматриваясь к особенностям людей.
Он мог бы сделать Таню рассудительно-добродетельной героиней, типичной детской повести. Но он этого не сделал. Он вложил в Таню душу живого человека.
При этом Таню иной раз трудно выносить — она «девочка с характером» — и со сложным характером!
Таня мыслит чисто «по-фраермановски»: «Никто не виноват — ни я, ни ты, ни мама, никто! Ведь много, очень много есть на свете людей, достойных любви». И мы не знаем, что было дальше с Таней.
«А разве еще что-нибудь нужно тебе, Коля?..» Коле нужно было, чтобы Таня его любила, но она ушла.