Ах, если бы он успел рассказать нам об этом удивительном поэте, он сделал бы это так проникновенно, как, может быть, никто другой.
Что же он делал сам? Как жил в эти годы?
Следует спросить, чего он только не делал?
Клеил телеграммы ТАССа в «Бедноте». Был два раза выпускающим в «Рабочей Москве». Но подверстал однажды пуск какой-то фабрики в Кашире под рубрикой: «За рубежом», и больше сам не явился в редакцию, хотя его никто не ругал. Писал очерки о зоологическом саде под заглавием «Помесь яка и зебу». Писал даже книги о новых сортах пшеницы — «Дороги, караваны, колосья». Играл в поккер, бегал на концерты и премьеры, ездил в командировки, сидел в кафе, если в кармане водились деньги (а они не водились), ходил в гости к друзьям и все же часто бывал одинок даже в своей семье.
— Не дай бог никому, — говорил он мне часто, — не дай бог в молодые свои годы и в пожилом возрасте, уже с седеющими висками, ходить по редакциям журналов и предлагать свои очерки и глядеть на рецензентов, которых все вдруг удивляет в твоей рукописи, даже песня птицы на заре, выслушивать замечания юных секретарш и по нескольку раз повторять им свою фамилию. Не дай бог никому это в зрелые годы. Начинаешь шутить над собой.
И он шутил.
Книгу свою называл «Колосья-волосья». Часто пил валерьянку.
Сочинял сам на себя некрологи и на своих друзей. На меня, например, некролог начинался так: «Детская понесла...»
Письма его в эти годы были невеселые.
«Что я делаю? — пишет он в это время... — Составляю очерк, в котором вновь скрещиваю яка и зебу до полного истощения этих симпатичных животных. Неужели так до конца!
...На старости лет собираюсь заняться беллетристикой. Есть интересный сюжет, настолько интересный, что держу его в секрете.
...Я все-таки еду в Армению.
...Дальше. Я в Эривани. Арарат. Здания из розового туфа, канаты, коньяк. Жилкризис. Фанопы.
...Я в Ялте. При большом желании можно ходить в белых брюках.
...Дам с собачкой теперь здесь нет. Все больше собаки без дам...
...Но осенние леса в горах — лучшее, что придумала природа.
...Напишите мне что-нибудь ласковое. Век буду за это благодарен.
...Я знаю, что Вы не влюблены в меня. Но Вы тысячу раз правы, ибо дружба бесконечно ценна. Особенно ясно это для меня сейчас, когда я один. В общем и целом, сухо, Роскин шлет Вам привет».
А на Мещанской в комнате его по-прежнему посередине стоит огромный рояль, всегда полураскрытый для звуков, и не было даже места, где спать. А на стене, у двери, — портрет Маяковского во весь рост, в кепи, с папироской! И советский поэт шагает прямо с улицы, с булыжной мостовой в эту тесную комнату к огромному роялю. А на рояле книги — Чехов и Горький. Горький и Чехов — на полках, на полу, на клеенчатом диване. И на столе записки, наброски, листы, испещренные мелким, изящным, почти графическим почерком.
Эти записки, бережно уложенные в чемодан вместе с тонким одеялом и теннисной ракеткой, привозил он к нам в деревню, где жили все друзья: Гайдар, Паустовский, Халтурин.
И именно здесь, вдали от сутолоки московской жизни, в старом доме, где в толстых бревнах, как часы, тикали жучки-дровоеды, он снова начал работать над Чеховым, уезжая только в Таганрог.
«Местные жители, — писал он оттуда в шутливом тоне, — в один голос твердят, что Чехов родился и вырос в Таганроге и, между прочим, как раз в тот период, когда доживал в Таганроге свой век Кукольник... Вечером каждодневно я отправляюсь в гости. Меня самого удивляет моя способность быть гостем в самых неблагоприятных условиях».
И письма его становятся веселей, радостней, состояние духа спокойней и выше.
Возвращение к своему любимому труду, с какого он начинал свою творческую жизнь, именно возвращение к размышлениям об искусстве, к анализу его, придавало этому глубокому таланту крылья.
Очевидно, трудно потерять свою тему.
А таланты у нас не теряются.
Но время... время Роскин потерял. И прошло его немало с той поры, когда он шел по улице, громко бормоча, — до того дня, когда сам Немирович-Данченко вызвал его к себе и долго советовался с ним, как ему поставить «ТРИ СЕСТРЫ», и так ли он, Владимир Иванович Немирович-Данченко, понимает Чехова, как надо его понимать.
И Александр Роскин на репетициях сидел рядом с ним за его режиссерским столиком.
Многие лучше, чем я, могут рассказать о блеске и глубине трудов Александра Роскина и что он сделал для советского театра и искусства. Но тот, кто знал его в жизни, никогда не забудет его драгоценных бесед о великих творениях искусства, его ума, полного силы, изящества, тонкости, когда он сам являлся перед нами, словно удивительное явление искусства. Невозможно забыть его внимательного взгляда, его лица с крупными, но мягкими чертами, его седую, чуть склоненную голову, когда он сидел за роялем, аккомпанируя себе и тихо напевая романсы Чайковского или что-нибудь другое, всегда извлекая из глубины звуки, точно дивные, полные смысла рассказы.
Он умел и сердиться, и обижать друзей, и подолгу молчать. Тогда мы его боялись. Удирали на рыбную ловлю. Даже прятались в шкаф. Но больше всех доставалось от него ему самому. Ибо он был беспощаден в правде.
Справедливость, правда и благородство жили в его душе, как глубочайшие черты советского человека.
И напрасно я спрашивал себя, зачем он там, за Вязьмой, сидит на камне у безымянной речки, в пыльных солдатских бутсах и держит меж колен винтовку.
Справедливо было находиться там и благородно! И он был там. И погиб за советский народ, за Советскую Родину, которой служил своим талантом, своим умом, своей жизнью.
И вот его последнее письмо уже из армии, с фронта, 30 сентября 1941 года.
«И все же помните обо мне, если подвернется какой-нибудь случай. Пишите хотя бы изредка, а то я скучаю по старым друзьям».
К нему некуда больше писать.
И вот он, этот случай.
Милый Роскин! Старый друг наш! Наш драгоценный гость! Ты здесь, среди нас, хозяин!
СЛОВО О СТАРОМ ДРУГЕ
Шли удивительные тридцатые годы, когда молодая Советская страна «в бореньях силы напрягала», мужала и одерживала на всех социалистических фронтах — индустриализации, коллективизации, культуры и литературы — блестящие победы, доказывая всему миру, чего может достигнуть человек, освобожденный от оков рабства и эксплуатации.
Еще в полную меру работали ветераны — Чуковский, Маршак, А. Толстой, Пришвин, С. Григорьев, Вересаев, Житков, уже блестяще заявило себя среднее поколение, был написан «Белеет парус», «Кондуит», «Голубая чашка», стихи Барто, «Великий план» Ильина, «Летние дни» Паустовского, «Лесная книга» Бианки, «Тринадцатый караван» Лоскутова и прозвенел голос совсем юного Михалкова.
А в это время, где-то там, на юге, в Таганроге, в больнице боролся со смертью человек, доказывая ей: «Пока я жив, ты мысль моя, не боле», и, чтобы поддержать свой дух, писал свою первую повесть. Человек этот был Василенко Иван Дмитриевич, а повесть называлась «Волшебная шкатулка». Он все-таки написал ее и послал в журнал «Пионер». Как первый опыт Василенко, повесть нуждалась в доработке, в помощи опытных литераторов. Но и в этой незрелой пробе мужественного человека можно было заметить и подлинную человечность (Василенко один из первых нарисовал обаятельный образ негра Пепса), и поэтичность, и зрительность, лиризм, и очень своеобразный, чуть печальный юмор — все то, что впоследствии стало отличительной особенностью прозы писателя Василенко.
Следующая его вещь «Артемка в цирке» в первом варианте тоже страдала длиннотами. Автор еще только добивался ясности и простоты, которые даются опытом и уверенностью. Но с самых первых дней работы он уважал своих героев, своих читателей и себя. Он черпал чувства и впечатления из своей души, богатой жизненным опытом. Но из этого опыта брал только то, что было ему особенно дорого и близко. Была ему доступна и способность серьезно посмотреть на себя как бы со стороны — это помогало писать просто и правдиво. А искренность дана была Василенко от природы.
Что же питало его дух? Какие жизненные впечатления? Он родился 20 января 1895 года в Макеевке, в скромной семье волостного писаря. Когда мальчику исполнилось 8 лет, отец переселился в Таганрог и там несколько лет заведывал чайной-читальней. И Василенко рано узнал всю грусть жизни среди пьяниц и бродяг, босяков. А позднее — тяжкие события: старший брат Александр. будучи юнкером, отказался усмирять восставших рабочих, был брошен в тюрьму, вышел оттуда нервнобольным. Он покончил жизнь самоубийством. Потом впечатления о 4‑классном городском училище, которое он кончал. Потом — Василенко в Учительском институте в Белгороде, служба в Земельном банке, участие в стачках, организация забастовок и так далее.
В 1920 году он вступил в партию большевиков. А в 1934 году острый туберкулез загнал его в больницу, где он пролежал три года.
Пережитое в больнице, мысли и чувства легли позднее в основу поэтических образов и сюжета его повести «Гордиев узел».
Зная биографию Василенко, воспоминания его друзей, вчитываясь в его рассказы и повести, навеянные жизненным опытом, наконец перечитывая его письма и письма к нему близких и знакомых, мы можем понять его характер, склад его ума, его натуру. Иван Дмитриевич, насколько я его знал, был человек вдумчивый и несколько созерцательный. По складу ума он предпочитал жизнь анализировать, проявляя при этом тонкость понимания жизненных явлений, людей, чуткость и изящество мысли, чуть с грустной иронией.
Он был добрый, мягкий, доброжелательный к людям. А по восприятию мира был реалист. Не любил копаться в самом себе, предпочитая наблюдать и ценить людей противоположных себе.
В годы Отечественной войны он вынужден был срочно эвакуироваться на Кавказ, в Тифлис. Там ему пришлось испытать большие лишения. К счастью, он встретил Вересаева, человека по своему восприятию и складу жизни совсем не похожего на Василенко. Иван Дмитриевич не только полюбил Вересаева, но, выражаясь «высоким стилем», обожал его. Вересаев, видя крайнюю нужду Ивана Дми