— Да хоть сейчас приходи и работай, дорогой человек.
В углу на скамейке председатель горсовета Бирников уговаривает старого доктора Алексея Николаевича Челышева взяться за восстановление городской больницы. С ним приходится поговорить. Он стар и слаб и дышит трудно. Только что пришел из деревни, где скрывался от немцев.
— Я стар уже... Знаете ли вы это?
— Знаем, Алексей Николаевич, — говорит председатель. — Отца еще моего лечили, а он умер в 1906 году. Надо сделать. Вы видели, что понатворили у нас враги. Больницу, ясли, летний сад — все сожгли, все разрушили мерзавцы.
— Видел, видел, звери. Ох, стар. А доски у вас есть, медикаменты, суммы?
— Все достанем, поможем, вы работайте только.
— Головокружения у меня бывают такие целый день. Но придется все-таки сократить терапевтическое отделение, а хирургическое расширить, какие там уж головокружения. Следует ожидать больше ран рваных, рубленых, пулевых, осколочных. Детское отделение открыть придется, пожалуй...
И, продолжая сетовать на свою старость, и без того видную в каждом его дыхании, старый доктор подымается и уходит, чтобы, как смолоду, начать свой труд.
И по дороге он шепчет, говорит сам с собой:
— Какие уж там головокружения. Сказал, что согласен, и все. Надо трудиться. Враг у нас один. Горе и благо одно.
СОВЕТСКИЙ УЧИТЕЛЬ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ
Будущие историки, описывая общую картину Великой Отечественной войны, вряд ли обратят внимание на одно обстоятельство, которое нам, военным корреспондентам — прямым свидетелям этой войны, столь отчетливо бросается в глаза.
Куда бы мы ни заглянули: в лесок ли к разведчикам, на огневые позиции артиллеристов, под броню ли тяжелого или легкого танка, или в кабину летчика, — мы всегда находим там советского учителя, того самого учителя, которого в мирное время встречали в больших и маленьких городах в стенах роно, в деревенских избах на собраниях сельсоветов, в наших школах, где с утра до вечера раздавались голоса детей.
На войне советского учителя можно всегда узнать — одет ли он в форме простого бойца или на нем шинель командира. Есть в них одна общая черта. Я не говорю о мужестве и храбрости — эти качества свойственны каждому русскому воину. Но учителя все же удается легко отличить от других.
То ли долгая привычка руководить шумной толпой детей, давать ей направление в действиях и чувствах, то ли профессиональная память на лица и характер людей, или другое что, но только всегда в советском учителе обнаружишь одно удивительное свойство — драгоценнейшее свойство в бою — умение остановить, повернуть бойца в нужную сторону, подчинить себе и увлечь за собой, сметая на пути своем врага подчас более многочисленного и вооруженного лучше, чем мы.
Вспоминается мне отважный танкист комиссар и командир Печерица — учитель одной из украинских школ. Целый день бился он с немцами на своем танке, один со своим экипажем уничтожив несколько вражеских стальных чудовищ и целую роту фашистов. Трубочку его украинскую помню. Он курил ее, сидя на пне у воронки, возле своей машины, стоявшей в засаде, в лесу.
Вспоминается мне самый храбрый разведчик Бараев — тоже учитель. От простого сержанта в бесчисленных и искусных боях возвысился он до командира батальона, создав своей дивизии беспримерную славу.
Он никогда не брал к себе в разведчики бойцов, прежде чем сам не испытает человека в бою. Худощавый, ловкий, всегда отчетливый в своих действиях и приказах, он сочетал в себе беззаветную отвагу с мудрою предосторожностью, которую иной мог бы принять за благоразумие. Но зато бойцы не знали с ним страха. И не было такой боевой задачи, которую Бараев не выполнил бы до конца. Он наводил ужас на немцев и под Десной, и у Малоярославца.
Вспоминается мне славный комиссар эскадрильи Дубинин и простой боец — бесстрашный связист Смородин — директор школы в селе Калинцах в далекой Сибири.
Вспоминается мне, наконец, совсем молодой учитель комиссар партизанского отряда товарищ Федор, о котором мне хочется вам рассказать.
Бывает такое время дня после боя, когда медленно тлеет закат над снегами, когда смуглые зимние сумерки, как полая вода растекается над ближним полем и низиной, когда боевое задание выполнено, когда враг уже выбит с высот и раздавлен и каждый боец, поработав на славу штыком, пулеметом и пушкой, доволен полной жатвой, когда русский воздух чист и крепок — крепче вина, когда так мила земля родная, милы ее снега и хочется спеть какую-нибудь русскую песню, и в сарае, где расположились на отдых бойцы, уже ничего не видно. Вот тогда хорошо присесть подле них и послушать, о чем они поют и рассказывают.
Среди бойцов, одетых в форму красноармейцев, замечаешь вдруг несколько человек в обыкновенных поддевках, в ушанках, крепкие, ладно скроенные деревенские люди. Но за плечами у каждого из них автомат, у пояса противотанковая граната на ленточке, в сумке — солдатские сухари.
Партизаны.
Узнаешь их не столько по вольной одежде, сколько по тому, почти сыновьему уважению, с каким молодые бойцы придвигают к ним свои котелки с кашей, предлагают поужинать вместе.
Комиссар партизанского отряда Федор сидит у самых ворот сарая. Полоса зари догорает у него за плечами над самым дулом автомата, а дальше леса да поля, да русские деревни.
И кто-то, указав на этот багровый свет потухающей зари, на это бескрайнее пространство, спросил:
— Значит, вы сейчас туда, в тыл к врагам.
— Туда, — ответил комиссар, — мы туда уже шестой раз ходим. Враг нам преградить дороги не может, потому что мы на своей земле. Мы, как орлы в степи, мы, как волки в поле.
— «В небе крик орлиных стай, волчий голос в поле», — вспомнил я вдруг стихи старого поэта. — Так вот они, партизаны.
— Вот, вот, — повторил комиссар, — именно, волчий голос в поле. Ох, и боится же враг нашего голоса. Не спит. Трепещет. Но случается, что и нам не приходится спать, потому что и он бывает хитер.
Стали мы однажды в лесу у большой дороги. Стоим рядом с врагом, из одного колодца воду берем. Днем немцы, ночью мы. И вот разведали наши, что по дороге идет большое движение вражеских машин. Устроили засаду, смотрим — автобус идет и на прицепе у него зенитная пушка. Этого-то мы как раз и дожидались. Открыли огонь, снял я сам лично двух фашистов с пушечки этой 76‑миллиметровой. Сняли с автобуса еще двенадцать человек. Ликвидировали мы все это как следует вместе с их офицером и еще в подарок немцам мины раскидали по дороге. Поставили их на взрыв точно по-военному в десять тридцать и, чтоб ошибки не было, на столбах повесили часы. Все как полагается по минерному делу. А сами назад подались, ищем, где бы фронт перейти.
И тут подстерегли нас немцы. Устроил враг засаду, окружил тропинку нашу проволокой, минометы поставил. И сошлись мы с ними близко, грудь с грудью. Залегли и приняли бой. Он в нас из минометов бьет, а мы его гранатами. Уложили их человек сорок, а было там еще много. Однако командир наш пробился сквозь них. А я с частью бойцов остался. И пришлось нам опять в лес уходить. Вот тут-то и покружили мы как следует. Вышли мы опять на дорогу. Видим, часы наши на столбе висят, а под часами раненые фрицы ползают. Наскочили, значит, на наши мины. Две машины их разбитые валяются. Ну, думаем, и то хлеб. Поработали мы еще тут на дороге немного и опять в леса ушли кружить. Восемь суток не спали. Идешь, об каждую елку лбом стукаешься, в глазах все сады какие-то цветут, и всюду снег да снег, на снегу лежишь, снегом укрываешься. Пробиваешься иной раз к деревне, думаешь, уже к своим попадешь, а там опять немцы.
И так вот волчьими тропками добрались мы все-таки до самой тонкой линии фронта. Кое-кто уже переполз эту линию, кое-кого в боях и в лесах потеряли, один замерз, и остался я в ту минуту сам собой переползать. И сил у меня уже не стало. Ползу я и думаю в эту ночь глухую: господи, далеко ли наши? И слышу вдруг уже близко кто-то по-русски ругается. Как услышал я это — русский человек, — так и силы прибавилось, поднялся во весь рост, автомат за плечи закинул и пошел.
Вижу: впереди часовой стоит.
— Стой, — кричит, — кто идет?!
Я остановился. Но слышу крик-то будто не русский. Лег опять на снег и думаю: неужели немцы, бывает, что и они нас так обманывают. Лежу и гадаю. Нет, не немцы. Уверенно знаю, что свои, но, должно быть, нацмен, какой уж, не знаю, на посту стоит, может быть, татарин, может быть, узбек. Поднялся я снова и пошел. Иду, шатаюсь, сил моих больше нет. А часовой уже винтовку поднял и кричит мне, как полагается по уставу:
— Стой, одна ко мне, остальные на месте.
А я-то всего один. Кому же, думаю, идти, а кому оставаться? Вот задача.
— Свои! — кричу.
А он опять:
— Одна ко мне, остальные на месте.
Ну что ты будешь делать. Вижу, что сейчас убьет. И целится мне прямо в голову. Убьет. И свой ведь, вот что обидно. Изловчился я из последних сил. Всю свою хватку партизанскую вспомнил и... прыгнул прямо на него. Не успел он выстрелить. Приставил я автомат к его груди, а сам кричу ему, целую его и плачу:
— Свой, милый, свой, русские мы, партизаны.
БИБЛИОГРАФИЯ
СПИСОК ПРОИЗВЕДЕНИЙ Р. И. ФРАЕРМАНА
(в алфавитном порядке)
Буран: Повесть. — М.: Федерация, 1929. — 154 с. 4000 экз.
Васька-гиляк: Повесть. — М.; Л.: Огиз Гос. изд-во худож. лит., 1932.
Васька-гиляк; Никичен: Повести/ Худож. А. Короткин. — М.: Детгиз, 1959. — 221 с. — (Школ. б‑ка. Для сред. школы). 100 000 экз.
Волшебное существо: Пьеса в 4‑х д., 6‑ти карт./ Платонов А. П., Фраерман Р. И. — М.: ВУОАП, 1967.
Вторая весна: Повесть/ Худож. К. Кузнецов. — М.: Мол. Гвардия, 1932. — 212 с. 20 000 экз.
Вторая весна: Повесть. Для колхоз. ребят ст. возраста. — М.: Мол. Гвардия, 1933. —174 с. 100 000 экз.