ях молодежи, а тем временем члены кружка рассеялись - одни примкнули к сионистской партии, выработавшей свою конституцию на первом Базельском конгрессе, другие - к только что зародившемуся Бунду.
В статьях этого периода, печатающихся в "Восходе", развиваются подробно и всесторонне те мысли, которые были темой собеседований. Писатель доказывает, что идея строительства культурных центров в диаспоре вполне осуществима; ее сторонники исходят из существующего и тянут далее многовековую нить истории еврейства, в то время как сионисты создают утопический идеал новой Иудеи; созданная историей духовная территория реальнее, чем несуществующая земельная.
Дань, которую писатель платил общественности, не мешала ему продолжать собирание материалов. Самым верным сотрудником в этом деле был Владимир Дубнов: часто наезжая в Одессу из соседнего города, где он работал в качестве школьного учителя, Владимир прилежно рылся в городской библиотеке и делал выписки из старинных русских изданий. Младший брат делился со старшим своими литературными планами и всегда находил чуткий отклик. Неудачник в личной жизни, Владимир умел всецело проникаться волнениями близких людей и помогать им бескорыстно и самоотверженно. Семен ценил это; дни, которые брат проводил в его доме в серьезных беседах или играх с детьми, он считал самыми лучшими в своей одесской жизни.
Обсуждая планы работы, братья неоднократно возвращались к вопросу - имеет ли смысл обработка одной какой-либо области истории, если до сих пор нет общего курса еврейской истории на русском языке. Попытка перевести Греца закончилась в свое время провалом; но на Западе существовали наряду с крупным трудом Греца более скромные работы, как, например краткая "История еврейского народа" д-ра Бека и двухтомный курс М. Бранна, профессора бреславльской семинарии. Обе эти книги нуждались в переработке: Бек был слишком элементарен, Бранн сводил историю народа к истории раввинской науки. С. Дубнов в конце концов решил издать однотомный сжатый курс еврейской (97) истории, в основу которого были бы положены труды обоих ученых. Но чем больше он втягивался в работу, тем сильнее становилось желание сбросить тесные путы и излагать историю по источникам и специальным монографиям. Объем книги расширился, и вместо одного тома материал пришлось расположить в двух. Когда книга вышла в свет, Ахад-Гаам заметил, что имена немецких ученых оказались псевдонимами настоящего автора.
Усердно работая над компилятивным трудом, автор старался урвать время для оригинальных исследовательских работ. Очерки о ритуальных процессах и о евреях в эпоху реформации в Польше основаны были на новых материалах. Статья о франкизме, напечатанная в "Восходе" в 1896 году, являлась коррективом к давней юношеской работе; постоянному читателю становилось ясно, какой большой путь пройден писателем с 1883 г. Десятки новых увлекательных тем копошились в мозгу, но для них не хватало времени: издание двухтомного труда требовало типографских и экспедиционных хлопот. С. Дубнов с горечью сознавал, что он неприспособлен к выполнению этих деловых задач. Материальные его расчеты тоже не оправдались: низкая цена книги свела к минимуму авторский гонорар. Напряженная двухлетняя работа не избавила писателя от острых материальных забот и сильно подорвала его здоровье. - "Припадки головокружения, - пишет он в автобиографии - чередование нервного возбуждения с угнетенным состоянием и каким-то болезненным безволием - все это свидетельствовало о глубоком нервном расстройстве и необходимости продолжительного отдыха. Я чувствовал такой упадок сил, что не мог даже совершить ту научную экспедицию по черте оседлости, которую наметил себе раньше в виде отдыха по окончании большого труда". В конце концов, писатель решил использовать для лечения небольшую субсидию, ассигнованную Обществом Просвещения в связи с пятнадцатилетием его литературной деятельности. Накануне поездки заграницу он уехал на несколько недель в родной город.
(98)
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
МЕЖДУ ПУБЛИЦИСТИКОЙ И ЛИРИКОЙ
Миг еще - и нет волшебной сказки,
И душа опять полна возможным ...
А. Фет
Родной город встретил странника мягкими бликами солнца на молодой зелени городского бульвара, птичьим гомоном в ветвях старых кленов. Северная медленная весна - радостно было вдыхать ее горьковатые, свежие запахи после семилетней разлуки. Мать, вышедшая на крыльцо, постаревшая, съежившаяся, в мешковатой черной кофте, прослезилась, обнимая морщинистыми руками бледного сына и румяную внучку. Застенчиво улыбались гостям немолодые приветливые сестры. Комнаты были маленькие, уютные, с аккуратно разостланными половичками, с окнами, раскрытыми в нежную зелень сада. Но приезжему гостю не сиделось дома: он горел нетерпением увидеть сам и показать дочери места, с которыми связаны были воспоминания детства. С волнением вошел он в кагальный бес-мидраш, где в былые годы читал нараспев тексты Библии и Талмуда, а потом декламировал стихи Лебенсона. Тени прошлого неотступно сопутствовали ему. "Смотрю, воспринимаю и припоминаю - писал он в дневнике - и что-то бесконечно грустное и вместе с тем бесконечно отрадное чудится мне в этой тихой, полусонной жизни еврейского царства, которого ... не разрушить никакими гонениями и погромами. Я был на Шульгофе: те же жалкие дома, оборванные ребятишки на улицах, полусонные женщины, прикорнувшие на порогах своих лавчонок, те же заунывные голоса из хедеров и иешив".
Быстро пролетели легкие солнечные дни - в прогулках и неторопливых беседах с родными и немногими застрявшими в захолустье друзьями детства. Сестры Дубновы заведовали (99) небольшой библиотекой; из ряда книг в потертых переплетах писатель вынул растрепанный, зачитанный томик Тургенева. Сидя на садовой скамейке, усталый человек подставлял лицо теплому ветерку; мягко звенели в кустах золотистые пчелы, и двенадцатилетняя дочка читала вслух строки, напоенные ароматом застенчивой весны.
Поездка заграницу - первая в жизни писателя - открыла перед ним новые, невиданные дотоле картины. Преддверием к Западу была Галиция со старинными гетто, гнездами хасидизма, где прошлое жило еще в домах и в фигурах людей, сохранивших традиционный облик. Путешественник проезжал мимо Злочова, Збаража и других исторических центров хасидизма, и в мелькавших мимо лесах и ущельях гор чудились ему тени первых цадиков, молившихся и собиравших в горных долинах целебные травы ... Тени эти растаяли в ослепительном блеске солнца над снегами альпийских вершин. Швейцарский врач-невропатолог нашел у пациента признаки переутомления мозга и предписал жить в горах в обстановке полного отдыха. С. Дубнов поселился на Итлиберге, высоко над Цюрихом, среди хвойного леса. Прозрачная, смолистая тишина стояла кругом, и острые снежные вершины на розовеющем небосклоне, замыкая горизонт, преграждали путь заботам и тревогам. Началась феерическая жизнь: кошкой карабкался по скалам горный поезд с зубчатыми колесами, невиданными красками переливались струи озер, пенились водопады по каменистым уступам, сверкала зелень долин, жутко открывались под шаткими мостиками бездонные пропасти. Прекрасным гидом по Швейцарии оказался родственник и старый приятель - цюрихский профессор Роберт Зайчик, увлекавшийся католицизмом эстет, знаток Ницше и Ренессанса. Споры, которые велись во время прогулок, касались вечных мировых проблем и носили мирный характер: они не нарушали величавого спокойствия "природы.
Мягким очарованием овеяла пришельца французская Швейцария с ее виноградниками, небольшими домиками, глубокой лазурью озер. В тихом Невшателе, у подножья лесистой Юры, писатель сказал своему спутнику: "Вот где я хотел бы провести все свои дни в мысли и труде". В неуютную, тревожную одесскую жизнь привез он из далекой Швейцарии мечту о сочетании (100) работы с созерцанием природы, и с тех пор эта мечта его больше не покидала.
Возвращение в Одессу показалось пробуждением от чудесного сна: сразу обступили личные заботы и общественные волнения. 1897-ой год открыл новую эру в жизни русского еврейства. Во многих городах появились сионистские кружки, положившие базельскую программу в основу своей деятельности; одновременно возникла еврейская социал-демократическая партия "Бунд". В этой обстановке С. Дубнов ощутил настоятельную потребность привести в систему те мысли, которые он в свое время формулировал в харьковских рефератах и в беседах с одесскими студентами. Так возникла серия "Писем о старом и новом еврействе", растянувшаяся на пять лет. Впоследствии писатель охарактеризовал это пятилетие, как период национально-гуманистического синтеза, окончательно определившего и концепцию прошлого, и отношение к проблемам современности.
На собраниях литературного кружка постоянно происходили теперь горячие схватки. Особенно волновалась группа сионистов, нападавших на Ахад-Гаама за критику герцлизма. Прислушиваясь к этим спорам, С. Дубнов укреплялся в мысли, что настало время развернуть национальную проблему во всей широте. В октябре и ноябре 1897 года были написаны два первых "Письма". Во вступлении, говорившем о необходимости пересмотреть устарелые воззрения, чуткий читатель мог уловить покаянные нотки. "Каждый обязан - писал автор "Писем" - с полной искренностью объявить, какие уроки извлек он из прежних ошибок, какие поправки успел внести в свое миросозерцание, а не гордиться постоянством своих ошибок..., заставляющих человека наружно исповедывать веру, от которой он в душе отрекся". Он настаивал также на том, что при обсуждении еврейской проблемы нужно исходить не только из современной обстановки, но из всей совокупности данных истории. Первое "Письмо" определяло национализм, как коллективный индивидуализм. Другой основной тезис заключался в том, что в развитии национальности расовый и государственный момент менее существенны, чем духовный и культурно-исторический; наиболее яркое доказательство - еврейская "духовная нация", которая проявляет упорную волю к (101) жизни, хотя не опирается ни на территорию, ни на государственный аппарат.