И более того, в трудные времена, во времена душевных потрясений, астрономия становилась для нее спасением и защитой. «…от всех тревог и огорчений прячусь в свою неприступную цитадель — астрономию! — писала она 28 декабря 1907 г. Марии Александровне Островской-Шателен. — Я не трус, не думайте это, только подчас жизнь ранит очень глубоко и есть какое-то утешение сознавать, что твоя мысль работает на пользу человечества (хотя бы в самом малом размере) — и через 200–300 лет твои выкладки и наблюдения пригодятся снова, хотя про тебя никто и не будет подозревать — что это и ты работала! А человеку так надо, чтобы у него была цель! Все-таки, я человек и по временам выхожу из своего бесстрастного спокойствия и вместо мысли о том, что будет через 300 лет, прислушиваюсь к тому, что чувствует мое простое человеческое сердце! — А ведь оно умеет радоваться — и расплачиваться за свою радость!»[432]
Кто бы ни был безымянным московским наставником Н. М. Субботиной, но наибольшее влияние на развитие ее научных интересов, и прежде всего интереса к кометной астрономии и метеорам, оказал не он, а Федор Александрович Бредихин (1831–1904), с которым Нина Михайловна познакомилась, видимо, на заседаниях Русского астрономического общества. Например, она писала Н. А. Морозову 8 июля 1906 г.: «Не хотите ли принять участие в наблюдении метеоров с 27 июля до 1 авг[уста]. Надо отмечать их пути на карте и время до 1/2 минуты. Покойный Бредихин очень пропагандировал эти наблюдения, я их уже давно произвожу, иногда наблюдаю до 4-х звезд. Очень было бы желательно производить такие набл[юдения] одновременно с нескольких пунктов»[433]. В 1930 г., как ей тогда казалось, на закате жизни, Нина Михайловна вспоминала о Федоре Александровиче: «Встреча с Ф[едором] А[лександровичем] в РАО оставила на мне глубокий след, в том направлении — кометами и метеорными потоками я интересуюсь и теперь, но — глаза мне изменяют, и наблюдать негде»[434]. Через много лет, в 1958 г., в письме к А. Н. Дейчу Нина Михайловна вспоминала: «С С[ергеем] К[онстантиновичем] [Костинским] нас связала память о Ф. А. Бредихине, который указал мне, еще девочке, начать наблюдения солнечных пятен с трубой работы Фраунгофера, принадлежавшей моему отцу. Это было 63 года назад и я еще веду эти наблюдения из своего окна, как вела в Симеизе на спектрогелиоскопе у Шапошниковой с разрешения директора Неуймина и мысленно охватываю теперь эти циклы солнечной активности и глубоко признательна памяти Ф. А. Бредихина»[435].
1900-е гг. стали одним из самых интенсивных периодов жизни Нины Михайловны. Страстная увлеченность окружающим миром, ощущение сопричастности и сопереживания всему происходящему вообще были в ее характере. Круг ее интересов был чрезвычайно широк: ее увлекала наука, интересовала политика, не оставляла безучастной общественная и художественная жизнь. Среди ее писем этого периода можно встретить, например, такое (Н. А. Морозову от 24 мая 1906 г.): «Сейчас вернулась из Думы. Какое она на Вас произвела впечатление? Знаете, я в первый раз почувствовала уважение к власти, м[ожет] б[ыть] потому что она наша — выбранная, которой мы добровольно подчиняемся? А до сих пор при встрече с какой-либо „властью“ мне только неизменно хотелось всякий раз сделать ей какую-нибудь гадость!.. Ах, как будет хорошо, когда у нас окончательно установится настоящая выбранная от всего народа власть! А пока я своим деревенским друзьям буду рассказывать про Думу»[436].
Рис. 15. Н. М. Субботина (крайняя справа), читает газету (Домашний архив И. Куклиной-Митиной)
В голодном 1906 г. Нина Михайловна разрывалась между желанием продолжать учебу и чувством долга, требовавшим от нее включиться в работу по оказанию помощи голодающим. В том же письме от 24 мая 1906 г. она писала Н. А. Морозову: «… меня теперь мучительно тянет сразу в две стороны — одна — это работать у моего профессора в Москве <…> — а другое — это бросить работу и ехать в Тульскую деревню — кормить ребят. И я не знаю, что мне выбрать, потому что там уже есть одна барышня и кроме того меня туда боятся отпустить! Как бы то ни было — завтра я окончательно уезжаю в Москву и там решу это…»[437]. Сохранился черновик ответного письма Н. А. Морозова (к сожалению, написанный простым карандашом, он очень плохо поддается расшифровке), в котором Морозов, как нам кажется, пытался мягко отговорить Нину Михайловну от этой затеи. «Меня не удивляет, дорогая Нина Михайловна, Ваша идея бросить на время науку, город, поехать в Тульскую губернию, как Вы выразились „кормить ребят“, — писал Н. А. Морозов. — Это естественный великий порыв, [характеризующий] всякую [живую] душу! Если б у Вас не было в виду [работать для более][438] более великого дела, то я это совершенно [вполне] одобрил бы и не сказал бы, что филантропическое дело…[439]»[440].
Однако это очень мягкое увещевание осталось непонятым и даже наоборот, было принято Н. М. Субботиной за поддержку участия в филантропической деятельности. В ответном письме Н. А. Морозову, написанном уже в середине лета, 8 июля 1906 г., из Москвы, Нина Михайловна писала: «Дорогой Николай Александрович! Спасибо! Я, знаете, боялась, что Вы осудите меня за мои колебания, потому что я прочитала ту Вашу повесть — „Заря Жизни“[441] и поняла — как Вы это решили для себя. Я ужасно обрадовалась Вашему письму и пониманию меня. Откуда Вы знаете так хорошо мои мысли?»[442] Из продолжения этого письма хорошо видно, что по крайней мере часть весны и лета 1906 г. Н. М. Субботина провела в деревне Тульской губернии, работая в общественной столовой; она также объясняла, почему решилась на такой шаг: «Сейчас ко всему этому примешался еще элемент жалости и тянет от науки к народу. Тянет так же сильно и неотвязно, как некогда тянуло и Вас и уж совершенно не принимает во внимание доводы рассудка. Нет, я хочу и непосредственно приносить счастье людям и служить им своей наукой! Наши столовые уже закрыты, т[ак] к[ак] новый хлеб поспел, но сколько еще других несчастных местностей, о которых надо подумать! Не знаю — смогу ли я что-нибудь сделать для них, и для науки. Когда я жила в Тульской деревне — я была счастлива тем, что могла помочь им; а когда я занималась наукой — у меня горит душа, и я не в силах бросить ее! А знать надо так много и жизнь коротка!» И немного далее продолжала: «Недавно я получила статью американца See[443] (Astr. Nachr. 24) „Upon the rigidity of the heavenly bodies“[444] и поразилась ее выводами. До какой смелости в определениях доходит этот ученый, вычисляя среднюю твердость небесных тел! Но от этих тройных интегралов мне стало страшно и взяло сомнение — дойду ли я когда-нибудь до возможности вполне понять и выполнить что-нибудь подобное? — Но я хочу, хотя от этого нет практической пользы человечеству… Но такие выводы окрыляют его!»[445] В другом письме Н. А. Морозову, от 18 ноября 1906 г., рассказывая о завершении очередной работы, Нина Михайловна восклицала: «Работа моя заканчивается, но впереди раскрывается необъятная перспектива и мне почти страшно! Наука так велика, а человек такой маленький»[446]. Впоследствии Субботина не забыла этот эпизод своей биографии и вспоминала о нем с некоторой ностальгией. «А потом работа на селе от Вольно-экономического об[щест]ва…» — писала она в воспоминаниях[447].
Вообще, неуемная энергия Нины Михайловны и ее неспособность долго находиться на одном месте, по-видимому, доставляли немало беспокойства членам ее семьи, переживавшим за свою чересчур шуструю и одновременно не совсем мобильную родственницу. Но очень часто попытки удержать Н. М. Субботину дома, в лоне семьи и, соответственно, в безопасности, заканчивались либо тем, что половина семейства отправлялась с ней (как это было с поездкой в Бургос на солнечное затмение), либо ничем: Нина Михайловна не боялась поступать так, как считала нужным. Например, в январе 1905 г. после расстрела мирной демонстрации и последовавших общественных беспорядков, имевших место в С.‐Петербурге, Сергей Михайлович Субботин (брат Нины Михайловны) писал Борису Алексеевичу Федченко: «Какие ужасные времена переживаем. Последняя попытка мирного разрешения насущных нужд так кончилась. Царь хотя бы вспомнил Эдуарда Английского, который не погнушался выйти к рабочей толпе и выслушать их требования. <…> впоследствии народ в долгу не останется. Ты, верно, слыхал, что убиты 2 ст[удента] Горного института Лури и Шпилев, оба они были в самых хороших отношениях с братьями. <…> Все ли спокойно было у Вас на Песочной[448]? Был ли ты у папы с Олегом[449] и слыхал как они сидели в осаде, а в нижнем этаже толпа била стекла? Папа присылал каждый день по нескольку телеграмм, чтобы Нину не пускали в Москву, а мы чтобы все жили до Масленицы в Собольках, но Нина все-таки удрала 11-го в Москву и вернулась только сегодня 14-го, к своим именинам. <…> В Москве все так перетрусили 12-го под Петербургским впечатлением, что сидели по домам и улицы были пустынны и все было очень тихо. Был ли ты в Москве на земском собрании?»[450]