[798] 21 января 1915 г. она вновь писала К. А. Морозовой с некоторой смутной надеждой: «М[ожет] б[ыть] удастся выбраться из лазарета на недельку — приехать в П[етербург], тогда м[ожет] б[ыть] увидимся?»[799]
Рис. 37. Апрель в Собольках. Н. М. Субботина (крайняя справа). 22–26 апреля 1915 г. (Домашний архив И. Куклиной-Митиной)
Рис. 38. Лазарет в Собольках. [1915 г.] (Домашний архив И. Куклиной-Митиной)
В письме к Н. А. Морозову, которое можно приблизительно датировать концом мая — началом июня 1915 г., Н. М. Субботина продолжала эту тему: «…Мы с мамой в Собольках, наш лазарет продолжает существовать, еще я бываю в городских лазаретах, — заведую там ручным трудом: мы плетем гамаки и туфли, но сейчас кризис — нигде нет материалу или все очень дорого и не оправдывает расходов. В моем лазарете параллельно существует огород: это очень полезное и приятное занятие. Работают, кто может с удовольствием и даже приходят помогать на наш огород»[800].
Нина Михайловна все еще пыталась находить время для научных исследований, но это становилось делать все труднее и труднее. Так, неожиданно она оказалась свидетелем немецких погромов в Москве, бывших 27–29 мая 1915 г. В продолжение процитированного нами выше письма она рассказывала Николаю Александровичу Морозову: «Недавно я ездила в Москву, в ун[иверсите]т Шанявского на лекцию об целях естествознания и попала на погром. Отвратительное зрелище! Говорят, много раненых и убитых; под конец громили винные склады, (кажется и казенные) и на др[угой] день на улицах валялась масса пьяных. Около нашего дома разбили и подожгли 2 немецких фабрики, горело до 5 ч[асов] утра. На одной Мясницкой насчитали мы 42 разбитых магазина, а толпы повсюду были такие, что по дороге с Арбата я могла перебраться на <…>[801] Тверскую только около Александровского вокзала, т[о] е[сть] в самом конце улицы. На др[угой] день всюду стояли войска, с какими-то пасмурными лицами, понурые, а на углах улиц молча стоял народ — не менее пасмурный, странный…»[802]. Все это, конечно, не могло оставить Нину Михайловну равнодушной. «Ужасно, если беспорядки широко разольются и ослабят ту энергию народной души, к[оторая]рая сейчас должна быть направлена вся в одну сторону, на защиту страны! — писала она. — Приходит на мысль возможность немецкой провокации. Все это им так на руку… Как теперь Ваше здоровье? Что поделывает Кс[ения] Ал[ексеевна]? Вот бы она посмотрела, как разбивали чудные рояли Эрара или Эберга — весь тротуар был в клавишах, а из окон выбрасывали ноты и книги. Мой трам[вай] застрял в толпе против <…>[803], когда я ехала из больницы от раненого, и мне пришлось увидеть, как разбивали этот магазин»[804]. Время было тревожное, и не чувствовать эту витавшую в воздухе тревогу становилось все труднее и труднее. Тем не менее Нина Михайловна старалась сохранять присущий ей оптимизм и надеяться на лучшее. «Очень серьезную эпоху переживает наша родина (сколько Вам пришлось перевидать событий на Вашем веку!!); и не только родина, но и вся земля, — писала она Н. А. Морозову. — Не сбывается ли теперь пророчество Апокалипсиса о печатях книги времен? Не преддверие ли это великого будущего? Я верю, что после этого времени наступит светлое будущее, когда народы успокоятся и заживут светлыми идеалами, за осуществление которых выходило уже столько борцов!»[805]
Тем не менее жизнь продолжалась и никаких улучшений видно не было. Сохранившиеся письма Нины Михайловны этого периода полны усталости, грусти и, как нам кажется, попыток примириться с обстоятельствами. 1 ноября 1915 г. она перечисляла список своих повседневных дел в письме к С. К. Костинскому следующим образом, одновременно спрашивая его о том, как обстоят дела в Пулкове: «Спокойно ли работается в Пулково или война мешает и тем, кто живет „в таинственном мире чистой науки и творческих дум?“ Скорее бы она кончилась и люди вернулись „к звездам“ во всех областях своей деятельности! Мне тоже вместо звезд приходится заниматься вот какими делами: 1) лазарет в нашем имении; 2) врачебно-санитарное попечительство (беженцы привезли скарлатину); 3) уездный и районный комитеты о беженцах (я председатель в последнем)»[806]. И не без грусти продолжала: «Масса войск в окрестных деревнях и у нас; даже на обсерватории предполагается установить военный прожектор, а сам телескоп давно уложен в ящик»[807]. «Я живу в Собольках, работаю в Земстве, как районный представитель беженского уездного комитета, очень много дела и усталости!» — писала она Н. А. Морозову 5 декабря 1915 г.[808] И продолжала далее: «Затем у нас еще лазарет и [попечительство] о семьях призванных. Как видите — дела много и работа меня удовлетворяет»[809]. Или вот что писала она же О. А. Федченко 20 декабря 1915 г.: «Дорогая Ольга Александровна! Сердечно поздравляю Вас с днем Вашего рожденья 18 декабря и очень, очень извиняюсь что запаздываю — я здесь очень устала, захлопоталась с беженцами. Все это народ бедный, невежественный, тупой. Новые понятия не воспринимаются и оч[ень] подчас устаешь с ними»[810]. (Здесь надо заметить, что, будучи глухой, Нина Михайловна практически не могла общаться с людьми, не умевшими писать и читать. Как в этих условиях ей удавалось помогать беженцам, раненым, многие из которых несомненно были неграмотными, трудно себе представить, тем не менее ей это удавалось. В одном из писем О. А. Федченко также 1915 г. она, например, писала: «Все о Вас подумывала и не знала где Вы — очень рада что дали о себе весточку! Как только уехала от Вас так и захлопотала с беженцами. Расселили уже 80 чел[овек], у многих пропали дети, их разыскиваю. Вот и времени не вижу, а Управа все новых и новых присылает. Устраиваем с [Тяжеловыми] Попечительство, рабочую артель и т. д.»[811].) Однако возвращаясь к письму от 20 декабря 1915 г. — Нина Михайловна продолжала с грустью: «Как Ваше здоровье? Как идут работы? Что нового и интересного в Ботанич[еском] саду? С каким бы большим удовольствием я побывала бы у Вас и побеседовала как-ниб[удь] вечерком! Приезжайте сюда на Рождество!»[812]
А ее мама, хоть и не скучавшая по шуму большого города, в это время раздумывала уже о продаже Собольков, поскольку вести хоть какое-то хозяйство становилось все труднее и труднее. Почти одновременно с Ниной Михайловной, 23 декабря 1915 г., Надежда Владимировна Субботина также писала О. А. Федченко: «Хорошо в деревне и если бы не близкие и друзья меня бы не тянуло в город. Да, жаль будет, если придется расставаться с Собольками, но хозяйство так идет плохо, что в таком виде как нам его оставил арендатор, его поправить кажется будет нам не по силам. Напасть на добросовестного арендатора <…> трудно, а это было бы единственным выходом, по моему мнению, когда нам можно было бы удержать <…> Собольки как бы дачу. Но искать арендатора можно только имея молочное хозяйство, иначе какой же можно иметь доход с Собольков. И на этом пункте я и Олег расходимся с Игорем и Сережей — они советуют продать коров и сено, а весной опять <…> завести коров. Но весной будут недоступные цены на скот; при том оставить лошадей для полевого хозяйства и сена много не будет. Мы продали 12 коров и все за невысокую цену <…>. Приедут сынки — пусть решают прекратить ли все молочное хозяйство. Может быть решим все покосы и пашни сдавать крестьянам, потому и удобрения не будет без скота конечно. Мне уже трудно все это решать — вижу только что продолжать так больше нельзя»[813].
Но все разговоры о продаже имения, видимо, оставались только разговорами. Старшие братья Субботины разъехались в разные концы страны по делам службы. Младшему, Олегу Субботину, грозил призыв в армию. Младшая сестра, Ольга Субботина, несмотря ни на что планировала ехать в Петербург поступать учиться на Стебутовские сельскохозяйственные курсы. Надежда Владимировна боялась оставаться в Собольках одна только с Ниной Михайловной. Она писала об этом О. А. Федченко предположительно уже в 1916 г.: «Относительно себя и Нины пока не строим никаких планов, но если возьмут Олега (в армию. — О. В.) то в Собольках не останемся, <…> будем сюда приезжать — придется приглядывать за хозяйством»[814].
Однако в целом зима 1915/1916 гг., вторая зима, проведенная Ниной Михайловной в Собольках, прошла без особых приключений. На новый год в имение съехалась вся семья, и праздники прошли весело и традиционно для Субботиных. «Праздники 14 провели отлично. Наша молодежь разыграла „Цыган“ и „Евгения Онегина“ (живой кинематограф). Я хохотала до слез. Особенно был хорош Олег в виде Ленского, „Старой тетки 4-й год больной в чахотке“ и наконец испанского посла. И все это экспромтом!» — писала Нина Михайловна О. А. Федченко 19 января 1916 г.[815] 14 января офицеры поднесли Нине Михайловне «чудесный альбом с награвированными надписями»[816]. Но несмотря на шумную семью и внимание офицеров Нина Михайловна чувствовала себя неважно. «…запустила ужасно свою корреспонденцию, — сокрушалась она в цитированном нами выше письме О. А. Федченко, — хворала 2 ½ нед[ели]. И была не в духе, да и компания отвлекала все время. Очень они милые — меня так и тянет помолодеть вместе с ними!»