[838] Тогда же Нина Михайловна дала своей даче «официальное» название — «Дача Робинзон» начала она подписывать письма, отправленные оттуда. «Дача Робинзон. 3.VII. 1913, — сообщала она, например, в письме Н. А. Морозову, — …Я в Евпатории и живу как Робинзон 10 лет после кораблекрушения»[839]. Но это обстоятельство перестало ее огорчать, и даже наоборот. «Милая Ольга Александровна! — писала она О. А. Федченко 26 июля 1913 г. — Хочется много сказать, а есть только открытка! Я все еще в Робинзоне и даже без Пятницы… <…>. Купанье дивное, и в саду целый день работа, т[ак] ч[то] не скучно, но ужасно надоело ждать и волноваться[840]. Сбегу 31-го. Скоро увидимся! <…> Сейчас мы с Вами одинаковые отшельницы и я очень бы желала, что бы Вы каким-нибудь чудом очутились бы у меня! На ковре-самолете — например»[841].
В другом письме, от 6 августа 1913 г., Нина Михайловна подробно и с видимым удовольствием рассказывала О. А. Федченко о своих евпаторийских делах: «Я наконец попала в Евпаторию, хотя и не совсем легальным путем: именно бежала с дороги из Ростова (мама заехала к Олегу в Пятигорск). Думаю, что поступила правильно: ехать в Москву только затем, чтобы искать себе попутчика в Евпаторию, было мне совсем не по душе: я вообще ужасно не люблю затруднять собой других, а очень люблю быть самостоятельной. Ну вот, в Симферополе я нашла своих друзей, которые сами сюда ехали и охотно направились ко мне погостить. Живем втроем — (1 дама и девочки) стряпает жена сторожа, купаемся мы в море и планируем камушками сад. Посадки весенние почти все пропали, но я даже рада: так они были безобразно посажены — все бы пришлось пересаживать! Очень жалко, что пропали елочки и сосны: Pinus Maritima[842], Pinus Excelsa[843], и некоторые туи. Пропали все citrus trifoliala (25)[844], т[ак] к[ак] садовник их рассудил посадить по морскому берегу, а не по улице, как я велела… Ну и все в таком роде. Ужасно это обидно! Теперь сама набью колья туда, где надо будет посадить новые кусты, а деревьев не буду сажать: из 200 акаций посадили только 15, прочее, говорят, пришло сухое, но это конечно вздор… Ужасно жалко, что не пришлось сажать самой! Стоило это 140 р., и уцелело на 10. Ну, а все остальное очень хорошо, и я рада, что начала здесь первая. Совсем не плохо, все довольно близко, и мы не испытываем больших неудобств. Поживем недели 2. Море меня восхищает — я не видала такого разнообразия красок, как теперь, пот[ому] что не жила раньше на берегу. Вот бы где Вам пожить и покупаться! Приезжайте в гости! Солнышко и песок живо излечат Ваш кашель! …Вот только ярко для глаз и трудно ходить по песку, но скоро наладим дрожки… Будьте здоровы. Крепко, крепко Вас целую и желаю всего хорошего! Увидите маму — скажите, чтобы не сердилась!»[845]
Лето 1914 г. было, однако, целиком посвящено подготовке к наблюдению солнечного затмения, и никаких свидетельств того, что Нина Михайловна нашла время выбраться на свою евпаторийскую дачу, обнаружить не удалось. Лето 1915 г. прошло в Собольках в хлопотах и работе с ранеными, беженцами и прочее. Но уже в июне 1916 г., освободившись от забот о Собольковском лазарете, не решаясь предпринять требовавшую немалых физических сил поездку на Кавказ с коллегами-астрономами и вместе с тем не желая проводить еще одно лето в Собольках, Нина Михайловна начала планировать поездку в Евпаторию. 26 августа 1916 г. Надежда Владимировна Субботина жаловалась О. А. Федченко: «Нина, конечно, удрала давно из Собольков. Поехала с Наташей [Митиной] в Евпаторию к себе на дачу, но оказывается их там приняли очень не любезно, т[о] е[сть] все там больны и не могут дать [комнату]. Не знаю, куда теперь Нина поедет, наверно из Евпатории сбежит куда-нибудь»[846]. И, рассказав о других своих заботах, с грустью продолжала: «Нина тоже сокрушает меня: мечется и только устает больше»[847].
Но к этому времени Нина Михайловна уже успела сообщить О. А. Федченко о своих курортных делах: хоть и не без досадных приключений, но ее отдых проходил совсем неплохо. 3 августа она писала из Евпатории: «Милая Ольга Александровна! Как Вы поживаете? Не попала к Вам в Ольгино, а поехала на свою дачу, в Евпаторию. Очень хотелось на Кавказские ледники, но вняла голосу благоразумия (стара становлюсь!) — и, чтобы не очень огорчаться, выбрала среднее, — поездку сюда. Здесь очень хорошо. У моря не жарко, хотя t° бывает до 45° на Солнце, я целые дни на песке, купаюсь. Обленилась, вот и Вам только собралась написать, а уже через 2 дня еду обратно. Не хочется так скоро, а дело в том, что мой дачник, с к[ото]рым я сговаривалась, что приеду на 1 месяц, заболел, и они меня не успели предупредить. Вот явились мы, а они говорят, что телегр[амму] получили только утром сегодня и нашли мне комнату у соседа, в версте от них и от моря; обед, говорят, туда будем присылать. Я так и села. Чуть не заплакала: говорю: устала страшно, ехала далеко, надо сидеть у моря, а по песку ходить далеко не могу. Останусь, говорю недели на две, а потом уеду. Ну, они поворчали, и махнули рукой. Дали комнату с отдельным балконом, а обедать, чай пить и ужинать ходим к ним. У хозяина не то сильная неврастения, не то бывают приступы психастении, или меланхолии, он правда не выносит никаких разговоров, шума и посторонних людей, но по временам делается совсем простой и милый, ходит в гости к своим соседям, на участки Худож[ественного] театра, весело разговаривает… Т[ак] ч[то], видимо, мы попали сюда не во время, но не бросать же мне из-за этого свое леченье? Ездила я в город, искала комнату: 400–300 р. с пансионом, все равно на 2 нед[ели] или на месяц, а без еды 150 р.! Гостиницы же все полны. Так и не удалось иначе устроиться! 2 нед[ели] прошло и дня через 2 уезжаем. Все-таки хорошо что и столько удалось здесь пробыть! Вот Вам моя Одиссея!»[848]
Надо заметить, однако, что члены семьи Субботиных были единодушны во мнении о неспособности Нины Михайловны долго оставаться на одном месте несмотря даже на самые благоприятные обстоятельства. Так, ее брат Олег писал Борису Федченко еще 25 июля, рассказывая о местонахождении своих родственников: «Я все еще пребываю в Собольках, но после 14‐го/IX собираюсь переселяться в Петроград. Сейчас в Собольках мама и Оля; Нина уехала в Евпаторию но наверное долго там не просидит и уедет на Кавказ. На Кавказе сейчас Игорь, он поехал по делам на <…>[849], уговорил [ехать] до Батума Марианну Евгеньевну[850] а у нее по дороге разболелись почки и она лежит сейчас в Боржоми с температурой в 40°. Не везет Игорю: в первый раз уговорил жену поехать с ним в интересные места — и такая неприятная история. Серж в Питере — приедет к нам на недельку в конце августа. Вот наши домашние дела»[851].
Две недели возврата к прежней привычной, беззаботной жизни с ее яркими красками, шумом и радостью пролетели быстро, и Нина Михайловна вернулась в Собольки к повседневным безрадостным и тревожным делам и заботам. Извиняясь перед Ольгой Александровной Федченко, уезжавшей на зиму в Петроград, за то, что не может приехать попрощаться к ней в Ольгино, поскольку лошади больны, а экипажи поломаны, Н. М. Субботина восклицала почти с отчаянием: «Боря[852] говорит — Вы уезжаете дней через 10 в П[етроград]? М[ожет] б[ыть] опять приедете к нам ночевать? Очень были бы рады! Если же дорога исправится и будут лошади м[ожет] б[ыть] и приедем к Вам с Олегом, а то так в П[етрограде] увидимся — ведь попаду же я туда когда-ниб[удь]? На меня находит прямо тоска думать о 3-ей зиме в Собольках»[853].
Ей действительно удалось выбраться в Петроград в начале ноября 1916 г., но пробыла Н. М. Субботина там совсем недолго: из-за болезни тети ей пришлось срочно возвращаться в Москву. Как она с грустью писала Н. А. Морозову 1 января 1917 г.: «… Мне не удалось у Вас побывать, т[ак] к[ак] через неделю после моего приезда в П[етроград], меня вызвали обратно срочной телеграммой о болезни тети доктора, к[ото]рую Вы видели в Собольках[854]. Я ее уже не застала. Она заразилась от больной и умерла в 3 дня. М[ожет] б[ыть] Вы читали в „Рус[ских] Вед[омостях]“ 2 ее некролога?[855] Там собирается подписка и на ее памятник, как пионерки женского образования. Она же — всю свою жизнь отдавала другим и не имела ничего своего»[856]. Субботина спрашивала Морозова о его планах и сокрушалась, что война сильно нарушила ее собственные: «Как думаете провести зиму? Куда собираетесь на лекции и концерты? Какие книги издаете или издали за последнее время? Я очень отстала ото всего в деревне, вообще война нарушает многие мои планы и вечно все приходится переделывать и приспособлять к изменяющимся условиям»[857].
Нина Михайловна не забывала о своих научных интересах, хоть ей и пришлось отложить их в сторону на такой длительный срок. Она поддерживала связь с Г. А. Тиховым и была очень довольна его работой на Кавказе летом 1916 г. по устройству обсерватории, которую они планировали вместе. «По-прежнему очень мечтаю о Кавказе и горных станциях Г. А. Тихова, — писала она Н. А. Морозову. — …Очень приятно, что Г. А. [Тихов] устраивает на Казбеке „летучку“ и хочется всячески содействовать ее основанию. Вот это пусть и будет моим новогодним пожеланием и Вам, как председателю РОЛМ, к[ото]рому будет принадлежать станция. Если бы Вы знали, как мне приятно думать, что моя идея не умерла, и имеет продолжение и самостоятельно развивается таким талантливым человеком как Г. А. Тихов!»