[1264] И продолжала: «Я же за всю свою жизнь не выиграла и медной пуговицы в беспроигрышную лотерею!!..»[1265] Конечно, на деле все было не так просто: пришлось подавать заявление и собирать различные документы, в том числе подтверждать стаж научной работы. В одном из писем К. А. Морозовой Субботина просила об этом: «Дорогая Ксения Алексеевна в Л[енинграде] ли Вы и Ник[олай] Ал[ександрович]? Можно ли его повидать и попросить подписать копии заявления? Одно — подано в Москве в Комиссию пер[сональных] пенсий, другое нужно подать со всеми копиями в Моск[овскую] К[омиссию] с[одействия] у[ченым] и просить его поддержать ходатайство в К[омиссию] п[ерсональных] пенсий: Олег был в Москве 5 дней по дороге в Ашхабад, подал одно заявление, а для другого нужны подписи копий в том числе заявление Ник[олая] Ал[ександровича] в Л[енинградский] СНРаб. <…> В Моск[овской] КСУ скоро заседание, на к[ото]рое надо представить все документы и копии»[1266]. Но в итоге все устроилось благополучно.
Сумма пенсии была вполне скромной — всего 200 рублей. Для сравнения в тот же день были назначены пенсии академику Н. Я. Демьянову — 350 руб[лей][1267]; профессору Кириллу Семеновичу Калиненко — 350 р[ублей][1268]. В списке «академических пенсионеров на 1/1–1934 г., получающих пенсию через НКФ СССР», в котором фигурирует имя Субботиной, указано, например, что пенсия О. Д. Хвольсона составляет 600 рублей; В. Н. Фигнер — 400 рублей; К. Э. Циолковского — 500 рублей[1269]. Размер пенсии, назначенной Нине Михайловне, примерно соответствовал пенсиям, назначавшимся членам семей выдающихся ученых и организаторов науки: вдовам, сестрам, детям, матерям. Например, в начале 1934 г. была назначена пенсия дочери Д. И. Менделеева Марии Дмитриевне Менделеевой-Кузьминой в размере 200 рублей[1270]; дочери Луначарского — Ирине Луначарской до достижения совершеннолетия в размере 225 рублей[1271] и др.
Нину Михайловну, однако, не смущал скромный размер выделенной ей суммы. Наоборот, она была в полном восторге. И по одной-единственной причине — получение постоянного, хоть и скромного дохода высвобождало ее время и позволяло вернуться к научным исследованиям. «Итак, теперь можно будет спокойно продолжать заниматься астрономией, в к[ото]рой столько новых блистательных достижений, не затрачивая силы на изнуряющий физический житейский труд!» — писала она М. А. Шателену. И продолжала, сообщая о своих ближайших планах: «Спасибо еще раз за Ваше содействие! Буду продолжать заниматься в библиотеке ВИМС (кстати, нельзя ли мне брать книги на дом? Это очень бы облегчило работу!). А весной буду просить Вашего разрешения воспользоваться обсерваторией ВИМС и произвести некоторые наблюдения, как во времена Д. И. Менделеева, когда я работала года 4 зимой. Помните? Еще до В[ысших] ж[енских] курсов»[1272].
Планы были большими: приближался 1936 г. и вместе с ним полное солнечное затмение — «русское затмение», видимое на всей территории нашей страны, затмение, которое сообщество астрономов ожидало с нетерпением и предвкушением. Нина Михайловна, конечно, не являлась исключением. Однако тревожное и печальное событие нарушило летом 1935 г. наладившуюся было жизнь Субботиных. В связи с реконструкцией Тихвинского кладбища Александро-Невской Лавры могилы их родителей должны были подвергнуться разрушению и перемещению в иное место. Подобное не могло не затронуть чувства родственников, тем более что Субботины предали земле свою маму всего за несколько лет до этого. Когда пришло известие, Нина Михайловна находилась в санатории в «Узком», располагавшемся тогда в Подмосковье, а сегодня уже в самой Москве. Она спешно отправилась вначале в Москву, а потом вернулась в Ленинград, чтобы хлопотать о сохранении могилы родителей. Сестры и братья Субботины составили обращение в отдел благоустройства Ленинграда, находившийся при Ленинградском городском совете депутатов. Обращаясь с просьбой оставить могилу в неприкосновенности, они между прочим писали следующее: «Тихвинское кладбище б[ывшей] Алекс[андро]-Нев[ской] Лавры превращается в своего рода музей, на котором будут оставлены могилы знаменитостей в области искусства, поэзии, литературы и науки и вообще видных литературных работников на указанных поприщах. К этой категории лиц безусловно должны относиться деятели техники (ИТР) согласно тому назначению, которое ныне придается технике и ее работникам партией и правительством. <…> горный инженер М. Г. Субботин, как видно из прилагаемой краткой справки, являлся видным инж[енерно]-техн[ическим] работником старого времени, вложившим своим культурно-техническим трудом ценный вклад в техническое наследие Советскому Союзу». Субботины также пытались объяснить, что расположение могилы не будет мешать реконструкции. «Касаясь современного состояния указанной могилы, таковая находится в полном порядке и огорожена железной решеткой на гранитном основании и имеет цветочные насаждения. Могила расположена в конце Тихв[инского] кладбища, у самой ограды и нисколько не будет мешать намеченным работам по перепланировке кладбища», — писали они. Они также обещали провести любые работы по благоустройству, которые администрация сочтет необходимыми: «В случае надобности, мы обязуемся произвести по Вашему указанию изменения в архитектуре памятника (гранитной глыбы и креста) и подновить окраску решетки»[1273]. Прошение подписали: Нина Михайловна Субботина — персональный пенсионер, Сергей Михайлович Субботин, управляющий Ленинградского Локомотивснаба Народного комиссариата танковой промышленности, Олег Михайлович Субботин, ученый секретарь Туркменского ботанического института, и Ольга Михайловна Субботина (Ласберг), жена инженера. Они также обратились с просьбой к Н. А. Морозову поддержать их петицию. С. М. Субботин писал ему 16 июня 1935 г.: «Глубокоуважаемый Николай Александрович! Помня Ваше доброе расположение к покойному горному инженеру Михаилу Глебовичу Субботину (сконч[авшемуся] в 1909 г.) семья покойного позволяет себе обратиться к Вам с просьбой не отказать поддержать Вашей подписью прилагаемую при сем краткую характеристику М. Г. Субботина, каковая нам необходима для хлопот по оставлении в покое могилы М. Г. Субботина на Тихвинском кладбище Алекс[андро]-Нев[ской] Лавры в Ленинграде»[1274].
Николай Александрович, по-видимому, не отказал в просьбе. Нина Михайловна благодарила его за это и немного подробнее рассказывала обо всех хлопотах в письме от 3 июля 1935 г.: «Дорогой Николай Александрович! Сердечно Вам благодарна за ответ, он пришел вовремя: 7.VII будет заседание, где выяснится это дело! Я поспешила уехать из „Узкого“ для хлопот, но в Москве никого не застала, Бонч-Бруевич болен и не бывает в музее, а Горький, к[ото]рый задумал этот Пантеон, не отвечал мне на письмо — я предлагала ему отвести на кладбище уголок для ИТР — прежних работников. Здесь тоже все в отъезде!.. Ваше доброе отношение и сочувствие тем более нас порадовало. Спасибо Вам дорогой, дорогой друг!» И продолжала: «Здесь, в музейном отделе Ленсовета, тоже все в отпуску, и поэтому уничтожено еще мало могил, но хотят перевести на Волково даже Тарханова, а из старинных могил даже Сперанского. В общем гораздо рациональнее было бы устроить Пантеон в Лаврском саду (бывшем Митрополита), а не разрывать 900 могил — большинство столетней давности (со времен холеры в 40-х годах!» «Я очень опечалена и расстроена!» — подвела итог своему изложению Нина Михайловна[1275].
Настроение было испорчено, все виделось в мрачном свете. «После милого моему сердцу „Узкого“ в городе особенно душно и скучно, — рассказывала Субботина Морозову. — Сестра Оля в деревне с детьми около Невеля и здесь нет даже прислуги и друзья все в отъезде. Навещает меня брат Сергей М[ихайлович]. В „Узком“ узнала, что Вы были там у Веры Ник[олаевны][1276]. Правда, как там хорошо и уютно? А летом еще лучше, чем зимой. Не хватает только телескопа»[1277]. Несмотря на слабые попытки увидеть в жизни хоть что-то приятное, удавалось это с трудом, и беда с могилами родителей не выходила у Субботиной из головы. «Собираюсь в Пулково как только выяснится наше дело с могилами родителей! — писала она, возвращаясь к больной теме. — Так хочется их сохранить! <…> Папа вырос на идеях Чернышевского и так же воспитал нас. Ни тени принуждения, это был наш друг и руководитель и друг учащейся молодежи»[1278]. К сожалению, «дело с могилами родителей» уладить, по-видимому, не удалось и они были разрушены.
Дела астрономические тоже не радовали и не давали особых поводов для оптимизма. «Жаль, что не закончилось вычисление Канонов затмений в которых участвовала Н. М. Штауде: она теперь в Уфе, ул. Рыкова 62, и пока работает как я, индивидуально, над теоретическими исследованиями стратосферы. Работы платной у нее еще нет — хотя и оч[ень] нужна!» — сообщала Нина Михайловна новости об осужденной в очередной уже раз и сосланной в Уфу коллеге. Даже сами природные явления, казалось, сговорились против Субботиной. «„Popular Astronomy“ говорит и о Солнечном затмении 25 XII 1935 в полночь на Южном Полюсе. Избрало себе хорошее местечко это затмение! Как туда поедут экспедиции?» — возмущалась почти серьезно Субботина. Разговор о затмении, однако, был способен немного улучшить ее настроение, правда совсем немного. «А куда собираетесь в буд[ущем] году Вы? — спрашивала она Морозова. — Мне бы очень хотелось пронаблюдат