Нине Михайловне хотелось, чтобы полный вариант ее работы стал известен и доступен специалистам, и она пыталась найти способы осуществить это желание. «А что сделалось с моим вторым рукописным экземпляром Египетских затмений? — спрашивала она Тихова и предлагала: — Если он цел, м[ожет] б[ыть] удалось бы его послать в Эрмитаж? Они интересовались, говорили, что эта работа поможет им перестроить их ист[орико]-худож[ественное] исследование Востока д[о] с[их] п[ор] базировавшееся на верованиях и уровне народных масс Египта и др[угих] стран древности». Если вспомнить, сколько лет Субботина занималась изучением этой темы, то неудивительно, что она не была готова так просто остановиться. «Задумала я эту работу еще в 1898 г., работая в б[иблиоте]ке Академии Художеств, а вот когда дописала!» — говорила она[1486]. Хотя, конечно, не дописала. Несмотря на скептицизм коллег, она до последних дней своей жизни, пока позволяло здоровье, продолжала заниматься изучением этой темы.
26 января 1946 г. она писала С. И. Вавилову, перечисляя интересовавшие ее вопросы: «Глубокоуважаемый Сергей Иванович! По поводу Вашего доклада о физике Лукреции[1487], мне хочется показать Вам свое исследование о наблюдениях египетских гелиофизиков XV века, и спросить Вашего мнения»[1488]. «Это продолжение моей работы о форме короны древних солнечных затмений, — писала она, — напечатанной в „Астрономическом журнале“ по отзыву Г. А. Шайна в 1943 г. Тот же материал Гос[ударственного] Эрмитажа помог мне найти несколько древних появлений Кометы Галлея (см. мою монографию об этой комете, премированную Рус[ским] астр[ономическим] об[щество]м). В настоящий момент мне сильно хочется получить консультацию В. В. Струве[1489], но я его не повстречала в Москве и думаю, что он теперь в Ленинграде? Не посодействует ли Академия? — спрашивала Субботина и продолжала: — Мне хочется знать: не существуют ли уже аналогичные исследования обелисков Луксора с их надписями — сводками солнечных наблюдений, и если такие работы имеются, то какие они выводы делают? Где найти эти работы? Определить эпоху? Обелиски эти — 28 метров выс[отой] — по 350 тонн каждый <…>; были воздвигнуты у входа в величайший храм древности, посвященный Солнцу (Амон Ра). В нем массивные двери отворялись сами, жертва загоралась на алтаре, звучали статуи, а в дипломатическом архиве Эхнатона недавно найдены увеличительные стекла, т[ак] ч[то] можно предположить, что они применялись и для наблюдений Солнца на экране? А с большим экраном, при затмении, отлично видны в [полутени] пятен вихри, направленные в разные стороны… То, что как будто отмечается на обелиске? Этот удивительный народ снабдил и нас своими знаками планет, солнца, а также арифметическими, т[ак] ч[то] даже не зная египетского языка, понятно о чем говорят обелиски — о наблюдениях пятен, протуберанцев, о смене знаков заряда — совершенно такие как и в наше время? Какая удивительная наука погибла в Египте, а стоит прочесть хотя бы отрывочные сведения Библии о чудесах Моисея и катастрофических явлениях природы, к[ото]рые тогда умели предсказывать, или описание кометы, к[ото]рая „облаком дымным“ указывала путь на небе — к Солнцу…»[1490].
«По части электротехники имеются описания <…>[1491] и жертвенника. Высокие столбы с обкладками из меди, золота, <…>[1492], соединенные проводами, — где толпа, ворвавшаяся в храмовый двор, падала мертвая, касаясь ступеней святилища… — электростатический мощный генератор?» — предполагала Нина Михайловна[1493]. Субботина писала Вавилову о своих планах. «Надеюсь, — если попаду в Ленинград, продолжить исследования по Древнеегипетской и Вавилонской астрономии в Эрмитаже, а пока очень бы хотела получить указания и отзыв В. В. Струве! Хочется знать и Ваше мнение как физика. По линии астрономии я послала эти чертежи А. А. Михайлову[1494] и В. А. Амбарцумяну[1495]», — подводила итог Субботина[1496]. К письму были приложены чертежи вершин обелисков Луксора, сопровождавшиеся вопросом: «Сводка гелиофизических наблюдений египетских астрономов?»[1497]
Сергей Иванович ответил на это письмо 11 февраля 1946 г., прося Субботину быть осторожной в выводах. «Глубокоуважаемая Нина Михайловна! Я с большим интересом прочитал Ваше письмо, касающееся египетской астрономии, — писал он. — Мне самому приходилось читать несколько книг по поводу египетской астрономии. Многие из них несомненно содержат преувеличения и выводы мало обоснованные. В частности, я далеко не уверен в справедливости сообщаемых сведений о нахождении оптических линз в гробнице Эхнатона. Легенд по истории науки очень много и здесь требуется всегда большая осторожность и критицизм». Тем не менее он не призывал Нину Михайловну совсем отказаться от ее работы. Наоборот. «Надеюсь, что В. В. Струве окажет Вам необходимую помощь. Сейчас в Государственном Эрмитаже получено из Германии большое количество египетских папирусов, каменных надписей, в том числе и астрономического содержания», — писал Вавилов[1498].
Н. М. Субботина и не собиралась отказываться от своих взглядов. М. Н. Неуймина, с которой она поддерживала связь до конца своей жизни, вспоминала: «Последние годы Нина Михайловна работала в книгохранилище Эрмитажа. Изучая древние египетские рукописи, она разыскивала среди иероглифов изображения ущербного (затменного) Солнца — крылатого бога Ра — и пыталась отождествлять время их начертания с вычисленными датами солнечных затмений, которые в древности происходили в Египте. Кстати, в одном из писем, она выражает недоумение, почему в египетских письменах совершенно отсутствуют изображения комет? Неоднократно Н. М. Субботина приезжала в Пулково, работала там в библиотеке»[1499]. Однако статья 1943 г. «О форме корональных оболочек солнца в древности по рисункам некоторых египетских и ассиро-вавилонских затмений» стала последней (по крайней мере выявленной на сегодняшний день) публикацией Н. М. Субботиной.
Но это было потом. А пока шли еще первые годы войны. И Нина Михайловна не лукавила, когда писала, что работа, посвященная древностям, отвлекала ее от малоприглядного настоящего. Из огромного количества житейских трудностей и тревог, свалившихся на нее, первое место, конечно, занимала судьба родных и друзей, рассеявшихся по свету, контакт с которыми был потерян. Сначала, еще во время их с братом путешествия в Ташауз, Субботина предполагала, что ее сестра с детьми эвакуировались из Ленинграда. «Моя семья тоже эвакуирована и я потеряла их из [виду]», — на первый взгляд почти спокойно рассказывала она Г. А. Тихову в письме, которое писала несколько дней, с 3 по 8 сентября 1941 г.[1500] Но тревога и неизвестность брали верх над оптимизмом, и во втором варианте этого письма она не могла удержаться: «Не знаю, где моя сестра с детьми и др[угие] родные — москвичи — никто давно не отвечает»[1501]. Какие-то вести, видимо, были получены, поскольку 27 января 1942 г. Субботина написала Тихову: «Моя сестра с детьми застряли: голодают. Хлеба по 125 грамм, а больше ничего… с 2/XI нет писем»[1502]. Время шло, писем от родных все не было. «Есть ли вообще с ними почтовая связь? Я не имею писем от сестры с 2/XI и оч[ень] волнуюсь. Пишет ли Марине Дав[ыдовне] ее мать или она уехала оттуда? На телеграммы тоже нет ответа. А Вы получаете письма от Тани? Долго ли они идут? Приедет ли она в Алма-Ата?» — спрашивала она Тихова 1 марта 1942 г.[1503]
В эти первые месяцы ни Субботина, ни ее коллеги-ленинградцы, отправившиеся наблюдать затмение и оказавшиеся вдали от своих семей, не знали, что именно происходит в городе. Их тревога была тревогой о близких, потерявшихся в суете войны. Но постепенно известия о происходившем в Ленинграде стали до них доходить, и их письма друг другу наполнились неподдельным страхом: «Из Л[енингра]да, от семьи 4 ½ м[еся]ца нет вестей, — писала Субботина Тихову 22 марта 1942 г. — А мы их ждали всех сюда. Живы ли? Так больно и страшно за них!»[1504] 28 апреля 1942 г.: «Из Л[енингра]да, от семьи не имеем никаких ответов с декабря, хотя посылали 3 денеж[ных] перевода и 4 срочных телеграммы. Приезжие оттуда гов[орят], что тел[еграммы] на дома не разносятся»[1505].
18 мая 1942 г. Н. М. Субботина послала сразу два запроса в Народный комиссариат социального обеспечения (НКСО), и в обоих она упоминала свою пропавшую семью, прося о помощи. В письме заместителю наркома НКСО она писала: «Семья осталась в Л[енингра]де, кв[артира] пропала. Нет вести от них уже 5 месяцев…»[1506]. В тот же день и по тому же адресу ею было отправлено еще одно письмо, более подробное: «Мне необходимо получить броню на мою комнату (Л[енингра]д 22 Пет[роградская] Стор[она], Кировский проспект, д. 65, кв. 16) — если дом вообще цел? Я несколько раз телеграфировала, писала в <…>, посылала квартплату, но ответов не имею. Не знаю: жива ли моя семья? Сестра Ольга Мих[айловна] Ласберг с 4 детьми, с к[ото]рыми я постоянно жила вместе. Нет вестей с 22 дек[абря]. Говорят, что частные телеграммы и письма не доставляются в Л[енингра]де. Не сможете ли Вы справиться от Рос НКСО о судьбе моей семьи? Наш районный Сов[ет] Петроградский был на ул. Скороходова. [Отдел Л. Милиции № 17 там же]. Очень тяжело ничего не знать — так долго, тем более, что я уехала из дому так давно [год назад] в санаторию в Сочи и попала сюда…»