[1507]. И приписка в самом конце письма: «Пожалуйста, запросите о моей семье! Мучаюсь за них!»[1508] Нина Михайловна писала не совсем наугад. Перед самой войной в сочинском санатории она познакомилась с заместителем наркома и хотя, по-видимому, не смогла вспомнить имя (в письмах указана только должность), апеллировала к этому личному знакомству. «Мы с Вами встречались в конце июня 41 г. в Сочи, в сан[атории] НКСО?» — спрашивала она. Тем не менее письмо Субботиной было переадресовано заместителю заведующего отдела персональных пенсий, и хоть их ответ и не заставил себя ждать, толку от него было немного: «Отдел персональных пенсий ЦКСО РСФСР сообщает, что оказать содействие об установлении места жительства в настоящее время Вашей семьи ЦКСО не может. По этому вопросу рекомендуем обратиться в Бюро по эвакуации населения г. Бугуруслан»[1509][1510].
Когда вести о семье наконец пришли, они были страшными. 26 июня Нина Михайловна благодарила Тихова за подарок — присылку почтовых конвертов, которых никаким образом нельзя было достать в Ташаузе и которые теперь были особенно нужны, чтобы «посылать по делам детей: теперь особенно нужно писать заказные чтобы искать детей сестры Ольги Мих[айловны]». И далее она сообщала о судьбе своей семьи: «Они выехали все еще 10 марта из Л[енингра]да, но только 1/VI пришла телеграмма ст[аршего] племянника из Краснодарского края от 6 мая: папа, мама, сестра умерли, 2 младших [в] больнице, я застрял [в] дороге нет пропуска дальше. Б[елая] Глина, Крестьянская 150. Пропуск на 3-ех молнировал наш исполком 3/VI, а обком дал письмо в горком Б[елой] Глины; облисполком телеграфировал в краевой и[сполко]м в Краснодар (40 слов). Мы телеграфировали племяннику, писали — нет еще ответов, а уже 3 ½ месяца прошло с их выезда из Л[енингра]да! Что с ними случилось? Кошмар, с к[ото]рым никак не может примириться душа… А это судьба многих миллионов людей, — потерявших свою семью»[1511].
Судьбу детей долго не удавалось выяснить. 31 июля 1942 г. Субботина писала: «Переживаю моральную пытку ничего не зная о судьбе своего 12-ти л[етнего] мальчика племянника, Игоря Ласберга, снятого с поезда 29 марта в Сталинграде и помещенного в I Сов[етскую] б[ольни]цу. Девочка наша 7 л[ет], Надюша там умерла II/VI, пролежав 2 ½ месяца. Положение мальчика тогда было тяжелое. С тех пор нет ответа на тел[еграммы] и письма. Что с ним? А теперь туда [идут] немцы!..»[1512] Время шло, а вестей снова не было. «О нашем бедном мальчике Игоре нет никаких вестей с 22 VII, когда из Сталинграда I Сов[етской] б[ольни]цы от 30 VII сообщили, что он выписан на эвакопункт — и надо запросить туда. Письмо пришло сюда через месяц и на телеграмму, конечно, ответа не получилось…» — писала она Тихову уже 21 октября 1942 г.[1513]
Через два года, 21 января 1944 г., Нина Михайловна рассказывала о судьбе своей семьи супругам Морозовым: «… В Л[енингра]де сгорел дом с квартирой и погибла вся моя семья: сестра Оля с 3 детьми, мужем и свекровью. Лучше бы и мне с ними!.. Сюда добрался через 4 месяца один мальчик, племянник. Жил у меня, учился в школе, через 1/4 года был мобилизован, несмотря на эпилепсию. Недавно получила от него одно письмо с места службы»[1514]. Нам удалось установить, что Михаил Иванович Ласберг (1890–1942), муж О. М. Ласберг (Субботиной), умер еще в Ленинграде в январе 1942 г. и похоронен на Серафимовском кладбище[1515]. Остальные, по-видимому, умерли уже после того, как их вывезли из города. Сведений о времени и месте их смерти найти не удалось. В послевоенных письмах Субботиной упоминается только один из детей Ольги Михайловны, Алексей Ласберг. Можно предположить, что он был единственным представителем младшего поколения семьи, пережившим войну.
Но кроме родных были друзья, коллеги, связь с которыми оборвалась, чья судьба оставалась неизвестной, о ком болела душа. Почти в каждом письме начиная с осени 1941 г. Субботина спрашивала о ком-нибудь в надежде, что кто-то откликнулся. «Не знаю, где Шайн, Неуймины, Альбицкий? Где Людмила Евграфовна? Романская? Если знаете — сообщите пожалуйста! Будьте здоровы и благополучны», — писала она еще в сентябре 1941 г.[1516] В другом письме (21 января 1942 г.): «Кончаловские осенью остались в Можайске. Живы ли? Жена Дм[итрия] Петр[овича][1517] болела сердцем и решили там зимовать, надеясь, что будет покойнее, чем в М[оск]ве. Мне они — как самые близкие родные…». И в том же письме: «Жив ли К. Д. Покровский?»[1518]; 1 марта 1942 г.: «Где Максутов[1519], Пономарев[1520]?»[1521] и через несколько строк: «Где Морозовы?»[1522]; 28 апреля 1942 г.: «Из Майкопа ответили, что <…>[1523] Покровский не смог выехать из Одессы, а Н. М. Михальский[1524] умер на Кавказе… Ужасно их жаль!..» и в том же письме: «Имеете ли вести от Тани? Где Романская?»[1525]; 26 июня 1942 г.: «Друзья мои Кончаловские (Дм[итрий] Петр[ович] историк с семьей) попали в плен под Можайском еще в сентябре на даче — вчера получила письмо от его сына-летчика. Он же ничего о них не знает. Тоже судьба: врачи прописали жене Д[митрия] П[етровича] больной сердцем, „покой и пребывание на даче, вне Москвы“!.. Не знаете ли где С. В. Романская? Я ей писала в Ташкент на обсерваторию, месяца 2 назад, но ответа не получила. К. Д. Покровский остался в Одессе. Верно погиб, бедный![1526]»[1527]
Нина Михайловна беспокоилась и переживала не только о людях, но и о местах, в которых прошла ее жизнь, местах, близких и дорогих сердцу. «Что-то теперь дома? Цела ли библиотека, [солнечный] телескоп Пономарева <…>, — писала она Г. А. Тихову 27 января 1942 г. и продолжала: — Страшно представить Можайск, где в юности в огне работы прошли 20 моих лет, а теперь — взорванные здания, дым пожарищ, разоренные села. Тоже меня судьба помиловала — увела, а как жаль было Обсерватории, построенной по замечательной конструкции моего отца и под его наблюдением! Цель их Пулково, Симеиз?»[1528] 1 марта она снова возвращалась к теме потерь: «Пулково для меня оч[ень] дорого: я его запомнила с первого приезда туда 30 VIII 1895 г… Встретилась с Бредихиным, Баклундом, Белопольским, Костинским, Ганским, с Вами, Покровским, дружба с Петром Ивановичем, руководство пулковцев моими вычислениями; работа в библиотеке… Разрешение Д. И. Менделеева заниматься в Палате мер на рефракторе; СПб В[ысшие] ж[енские] к[урсы] и Л[енинградский] г[осударственный] у[ниверситет], Физико-Хим[имическое], Географическое, Астр[ономическое] о[бщест]ва. С. П. Глазенап, Карпинский, Шокальский, Иванов, Фламмарион. Поездки на 3 затмения. [Иванов], Боргман, Хвольсон — как все было связано с Пулковым, как вытекало одно из другого… И вдруг Пулкова нет!.. Больно… Только в душе остался фундамент для всего»[1529].
Казалось, что за всеми этими потерями и тревогами не оставалось времени и сил беспокоиться о собственной жизни. А жизнь эта оказалась очень нелегкой. Нина Михайловна уезжала из дома на несколько недель в разгар весны, предполагая вернуться в середине лета. У нее не было с собой никаких теплых вещей, только одежда, рассчитанная на небольшое летнее путешествие. У нее также не было никакой возможности купить себе какие-либо вещи, и не только потому, что купить их было невозможно: ее скромной пенсии не хватало даже на еду. В попытке получить рабочую карточку и какой-то заработок она, как и многие женщины, взялась вязать шерстяные носки для армии. Однако это занятие окончилось весьма печально — Нина Михайловна заразилась сибирской язвой. Субботина писала письма в НКСО, описывая ситуацию, в которой оказалась, прося помощи, какого-нибудь пособия, но без особого успеха. Например, 12 марта 1942 г. она писала уже в секретариат Молотова в СНК СССР: «Будучи эвакуирована в Ташауз Туркмен[ской] ССР после леченья на юге, в санатории НКСО, я проживаю здесь исключительно на свои 200 руб[лей] пенсии, не имея ни теплой одежды, ни платья. Пенсии хватает с трудом на питанье, а цены все растут. Заработка не имею по инвалидности — (костыли и глухота). Перенесла здесь сибирскую язву от шерсти для вязанья теплых носков РККА, болела 3 м[еся]ца и потом еще плеврит… Письма в НКСО в Москву остались без ответа. Из Куйбышева вернулись назад: — за неразысканием адресата. Очень прошу Вас направить это мое ходатайство в НКСО — по месту его пребывания, или самим назначить мне единоврем[енное] пособие, хотя бы в 300 р[ублей] на одежду и белье. В санаторий из Ленинграда, где я постоянно жила, я ничего теплого с собой не взяла, рассчитывая вернуться домой в июле»[1530].
От местной службы социального обеспечения получить какую-либо помощь тоже не удавалось. «В Ташаузе, в Эвакокомиссии и в Облсобесе мне ничем не помогли: „не имеем распоряжения о помощи перс[ональным] пенс[ионерам] СНК СССР“, да у них и средств нет: Ташауз маленький городок в окружении пустыни Кара-Кум, — писала она и продолжала: — Пенсию за 13-й м[еся]ц я употребила на покупку дров, очень здесь дорогих (1 ½ куба 250 руб.) т. к. до посл[едних] дней было морозно, а кв[артира] (кухня…) с дощатой дверью прямо на ул[ицу] и с 1 рамой на окне. Картофель здесь 7 р[ублей] кило и мест[ный] рис 18 р[ублей]. Не хватает на оставшиеся 2 недели до пенсии. А надо набраться сил после тяжелой заразной болезни [от обществ[енной] работы…]. К счастью в Обкоме отнеслись с тов[арищеским] пониманием и дали ордер на покупку дров (на 175 р[ублей]), керосина, матраса и куртки. Только нет на дрова денег»