Нина Михайловна Штауде в автобиографии также коротко описала неудачное затмение 1945 г. и встречу с Субботиной. «Зима 1944–[19]45 г. прошла в подготовке в затмению. Порадовались окончанию войны 9.V, а через несколько дней отправилась наша экспедиция в Иваново для наблюдения затмения. Особых приключений на этот раз не было, — писала она, ссылаясь на затмение 1914 г. и на их с Субботиной общие приключения, — но и удачей похвастаться не могли: день был с утра ясным, но к началу затмения налетела буря с грозой и градом, так что предполагавшееся фотографирование внешней короны и окрестностей Солнца, мне порученное, невозможно было выполнить, как и другие астрономические наблюдения. Удалось лишь произвести серию снимков облачного неба трубочным фотометром и построить кривую изменения освещенности вблизи полной фазы», — писала она о самом затмении. О встрече с Субботиной и ее роли во время этого затмения Штауде написала следующее: «К нашей экспедиции примкнула и упоминавшаяся ранее Н. М. Субботина, которой удалось наблюдать редкое явление шаровой молнии во время затмения. Очень радостна была наша встреча с Н[иной] М[ихайловной] после долгой разлуки (с 1935 г.)», — присовокупила она[1710].
Осенью того же года, точнее, 2 ноября 1945 г. Нина Михайловна написала В. Л. Комарову и в том числе упомянула свой опыт наблюдения затмения. «Глубокоуважаемый Владимир Леонтьевич! — писала она. — Поздравляю Вас с октябрьскими праздниками, желаю доброго здоровья и сил! Рада была увидеть Вас на Юбилейной сессии и пожать руку. Из Туркмении я вернулась, сдав „Климат Ташауза“ (в Кара Кумах) Т[уркменскому] ф[илиалу] А[кадемии] н[аук]. А после сессии ездила на солнечное затмение в Богородское к В. Г. Фесенкову. Несмотря на дождь, мне посчастливилось увидеть интересное явление: разрыв шаровой молнии между 2-х грозовых облаков, сопровождаемый фейерверком резонансных молний. В. Ф. Миткевич нашел, что это исключительно интересно, т[ак] к[ак] обычно „шаровые“ наблюдаются только близко от поверхности Земли… Это наблюдение В[ладимир] Ф[едорович] сообщил Энергетическому институту. Таким образом я оправдываю Ваше доброе внимание и поддержку мне в Туркмении, где я получала паек ученого раб[отника] благодаря Вашей телеграмме в Облисполком»[1711].
Это было последнее полное солнечное затмение в жизни Нины Михайловны. Не очень удачное, к сожалению, но все-таки не без интересных моментов. Удивительно, как мало она переживала о неудаче. Видимо, все-таки тяжелое жизненное положение в этот момент беспокоило ее больше, а может быть, беспокоили мысли о пережитом и потерянном без возврата, вызванные встречей со старыми друзьями. Трудно сказать. Н. М. Штауде, в этот момент уже работавшая у Г. А. Тихова в Алма-Ате (не без настойчивых просьб, высказанных в свое время Н. М. Субботиной), звала ее жить к себе, хотя сама жила в деревянном сарайчике, который описывала следующим образом: «Так как наблюдения удобно было продолжать вне города, то В. Г. Фесенков разрешил мне поселиться за Головным арыком, где уже жил и работал Г. А. Тихов. Предполагалось, что со следующего года начнется строительство дома для его сектора астроботаники, где будет комната и для моей „сумеречной лаборатории“, пока же меня поселили в уютной крохотной избушке, где когда-то жил ослик, потом была там столовая для приехавших на затмение в 1941 г. пулковцев»[1712].
Намерение пригласить Субботину жить к себе зародилось у Н. М. Штауде не спонтанно: она уже некоторое время думала об этом. «От Н. М. Субботиной получаю письма, — писала она К. А. и Н. А. Морозовым еще 30 марта 1945 г. — Мечтаю взять ее к себе, когда устроюсь с квартирой»[1713]. В другом, более позднем по времени письме, рассказывая Морозовым о своей не очень удачной поездке на затмение, Н. М. Штауде также писала: «Ездила на затмение, часто вспоминала Вас <…>. Хотя затмения и не видела, но поездкой я осталась довольна, так [как] после многих лет увидела своих друзей и добрых знакомых. <…> Н. М. Субботина приезжала в Иваново на затмение. Хотела я ее увезти в Алма-Ата, но пока этого не удалось из-за отсутствия у меня здесь определенного помещения. Живу в астрономической будке. Наслаждаюсь тем, что снова нахожусь среди старых друзей и работаю по специальности»[1714].
Но поездка не удалась не только потому, что жилье Штауде было, мягко говоря, мало приспособленным для жизни. Нина Михайловна всерьез обдумывала предложение Штауде и уже готова была ехать, но… не получилось. «Звала меня после затмения Н. М. Штауде ехать к ней в Алма-Ату, — рассказывала она Морозовым, — но у меня на вокзале украли чемодан со всем имуществом и нельзя было ехать дальше… Так и пришлось вернуться в Инв[алидный] дом с его казенным костюмом и 11 человеками в палате… В чемодане были и 3 написанные мной работы — основание для диссертации по гелиогеофизике», — сокрушалась она[1715]. Но опять-таки сдаваться не собиралась и просила Морозова: «Не сохранилась ли у Вас копия отзыва Г. А. Шайна для экспертной комиссии? Если, случайно, сохранилась, пришлите — подлинник пропал со всеми документами, бывшими в чемодане, а надо добиться степени, чтобы можно было работать…».
Однако, так или иначе, жизнь в подмосковном доме инвалидов не была прописана в будущем Н. М. Субботиной, и прежде всего потому, что уже осенью 1945 г. дом, в котором она нашла пристанище, закрыли. Еще летом 1945 г. казалось, что жизнь вошла в какую-то колею, приобрела некоторую стабильность. Нина Михайловна рассказывала об этом В. Л. Комарову: «Проживала я под Москвой, в Интернате НКСО № 3 (Переделкино) и кроме астрономии изучала местную лесную флору. Часть растений выкапывала и сажала в грядки. Хочется и на будущее лето где-ниб[удь] поработать в Моск[овских] лесах, или в Никитском заповеднике или ехать в Алма-Ату… На ноябрь собиралась в „Узкое“». Но… интернат, который она в этот момент считала домом, вдруг закрыли. «Интернат № 3 неожиданно закрыт и больные в 3 дня вывезены в Серпуховской инв[алидный] дом, где 1300 инв[алидов] войны и труда», — рассказывала она Комарову[1716]. Само переселение людей было, по-видимому, осуществлено очень грубо, но Нина Михайловна беспокоилась не за себя — за других, беспомощных своих товарищей по несчастью: «Очень было тяжело видеть как вывозили на телегах к ж[елезно]д[орожной] станции, и потом на автобусах (потом они застряли в грязи и ночевали в лесу) прямо в Серпухов таких заслуженных людей как вдову нашего воен[но]-мор[ского] атташе в Лондоне, В. Л. Беренс[1717] (ее муж командовал всем флотом в Гр[ажданскую] войну)[1718]; нач[альника] полярной ст[анции], контуженного авиабомбой; заслуж[енного] педагога и др[угих] почтенных больных… Все были очень расстроены и потрясены, т[ак] к[ак] новые условия быта гораздо хуже… Т[оварищ] Беренс работала здесь по итальянской литературе XIII века даже в постели, знает 5 языков».
Конечно, и в Переделкине, как мы уже знаем из писем Субботиной, жизнь не была особенно комфортной. «Жили мы 11 чел[овек] в одной палате. Было шумно и тесно… — писала Нина Михайловна Комарову и тут же высказывала идею: — Невольно думается: как нужно создать интернат повышенного типа для научных работников где-ниб[удь] недалеко от Москвы! Так было в Ленинграде». Глухота Н. М. Субботиной усугубляла ее положение: «Психологически интересно изучать людей, но моя глухота мешает общению с неграмотными инвалидами труда, которых и здесь было много…».[1719]
Но особенно беспокоила ее судьба совсем молодых женщин, оказавшихся в этом доме, покалеченных на войне. Нина Михайловна считала своим долгом заступиться за них и попытаться хоть как-то повлиять на их судьбу. «Интересна группа молодых девушек — инвалидов О[течественной] Войны, — писала она. — Без рук, без ног, на протезах они ревностно учатся в Моск[овских] ВУЗ’ах, одолевая снег, грязь, стужу, тяжелый путь до ст[анции] ж[елезной] д[ороги], а в Москве трамвайную давку… И этих девушек переводят в Серпухов, за 12 км от ж[елезной] д[ороги]. Хлопочем за них, но нет для них общежития при МГУ, а сюда переводят чл[енов] О[бщест]ва ст[арых] большевиков из Иванова». «Как помочь? — задавалась она вопросом. — И что устроить для трех молодых будущих аспиранток, таких бодрых, смелых, несмотря на тяжелые физические увечья?? Ведь и я, старый научный работник 50-летнего стажа, так же совершала свой путь при поддержке А. П. Карпинского, Д. И. Менделеева, С. П. Глазенапа и теперь Вашей… Спасибо! Это морально обязывает меня в свою очередь поддержать чем могу молодые талантливые научн[ые] силы, обиженные войной! Очень бы хотелось знать Ваше мнение, обменяться мыслями: как помочь и поддержать? — писала Субботина и немного рассказывала о самих девушках: — Одна — Аня Акулова — медичка без ноги; другая — Кучмина Анна [Павловна], без 2-х рук и ноги! Перо держит в зубах. На III к[урсе] филологич[еского], готовится к аспирантуре. Оч[ень] талантливая по отзыву профессоров <…>[1720]»[1721]. Неизвестно, чем закончилось это дело — письмо Субботиной написано 2 ноября 1945 г., а через месяц, 5 декабря, Владимир Леонтьевич Комаров ушел из жизни.
Сама Нина Михайловна, однако, не поехала в Серпухов — она смогла добиться возвращения в любимый Ленинград, правда, случилось это не сразу. М. Н. Неуймина пишет, что Н. М. Субботина вернулась в Ленинград в 1945 г. Но если судить по ее переписке, то еще в начале лета 1946 г. она находилась в Москве или в Подмосковье и не знала, где окажется в итоге. В конце весны — начале лета 1946 г. Нина Михайловна провела некоторое время в академическом санатории, что улучшило ее настроение. «Я пока нахожусь в здравнице А[кадемии] н[аук] на месяц, до 26 VI. Здесь чудесный лес и Москва река, но дорога утомляет, — писала она К. А. Морозовой 7 июня 1946 г. — Не знаю — куда направит судьба потом. Обещали в общежитие Ст[арых] ученых в Л[енингра]д, но оно еще не открыто». И тут же сообщала многообещающие новости об «астрономической трубе»: «Трофейные трубы от Цейсса прибыли в М[оск]ву, но еще на складе техснаба А[кадемии] н[аук] и не заприходованы. Одну из них назначали для меня. Интересно — где я буду наблюдать с ней?»