Надо сказать, однако, что настоятельная потребность Нины Михайловны в астрономических наблюдениях оставалась удовлетворенной не до конца. Так, 12 февраля 1948 г. она частично жаловалась, частично спрашивала совета у Тихова: «Не знаю — куда поехать летом понаблюдать хоть немного звезды? Очень это стало затруднительно…»[1772]. Но наблюдать Солнце она продолжала, когда только позволяла погода, так же как и интересоваться новостями из этой области научного знания. «Изредка видно Солнце, а на нем очень много пятен и довольно большие группы, — сообщала она Тихову 16 февраля 1949 г. — Часть оч[ень] близко от экватора. Начинает преобладать северное полушарие. Из Кисловодска присылает КИСО первые снимки Солнца на том Солнечном телескопе Пономарева, первую модель которого Вы показывали мне в начале 1941 года. А Пулково восстанавливается черепашьим ходом!.. Впрочем „тише едешь, дальше будешь“…»[1773].
16 марта 1949 г. Н. М. Субботина отослала Г. А. Тихову результаты своих наблюдений солнечных пятен за 1947–1949 гг. «Дорогой Гавриил Адрианович! — писала она. — Шлю Вам свои выводы W за 2 ¼ года и очень бы хотела знать Ваше мнение о [намеченной] среднегодовой кривой (красный пунктир). Ведь <…>[1774] много пятен ускользает от наблюдений, особенно пятна-однодневки. Изображенье тоже смутное — [Солнце] низко и облака для минимумов кривой W могут быть выше? Очень обяжете за указания»[1775]. Случалось, к Субботиной обращались за научной консультацией. «На днях я получила просьбу из Сочи, Ин[ститу]та Сталина (О[тде]л климатологии), — рассказывала она в том же письме, — сообщить мои W для сравнения с их исследованиями прямой солнечной радиации. Пишут, что возобновили съемку W [Солнца] на м[алом] кварцевом спектрографе Цитиса, но на пленках. Спрашивают, где можно обработать их на спектрофотометре?»[1776] И уже сама спрашивала: «Годятся ли снимки на пленках для обработки напр[имер] на <…>[1777] Молля? В свое время я послала Ин[ститу]ту Сталина весь свой материал и полученные у Вас молеграммы, но Ин[ститу]т был в эвакуации и все пропало… Не знала я, что они находятся так близко от Ташауза! Даже брат Олег Мих[айлович] ездил туда в командировки»[1778].
Нина Михайловна также старалась поддерживать связи со старыми друзьями и коллегами, следила, правда издалека, за постепенным восстановлением Пулкова, радовалась, когда удавалось попасть на какое-нибудь мероприятие и ощутить привычную дружескую атмосферу. «12.III состоялось на Чернышевском пер. 18, юбилейное чествование С. В. Романской и Л. Л. Маткевич (40 л[ет] службы), — рассказывала она Тихову. — Собралось чел[овек] 80 — читали много адресов, телеграмм, писем, потом было тов[арищеское] чаепитие в вычислительной. Очень приятно мне, что удалось побывать там и снова окунуться в старую Пулковскую тов[арищескую] атмосферу. В само Пулково я [еще] не ездила: грустно было бы смотреть на его развалины!»[1779] Такие оказии выдавались не очень часто по разным причинам, но всегда были приятными и служили поводом для рассказа: «Ездила я на защиту диссертации на д[окто]ра ф[изико]-м[атематических] [наук] А. В. Маркова. Народу было много, все Пулковские и отчасти из у[ниверсите]та, ГОИ и Г. А. И. так было приятно очутиться в старой, доброй астрономической семье! Редко приходится бывать и только благодаря Н. И. Идельсону, к[ото]рый дает иногда свою машину. Спасибо ему!»[1780] Поддержание связи со старыми друзьями Нина Михайловна считала очень важным. «Право, я так вспоминаю Пулково своей юности и так охватываю мыслью прошедшие 55 лет, что оно д[о] с[их] п[ор] радует и бодрит, особенно когда <…> надо поддерживать связь и со старыми тов[арищами] — друзьями!.. — писала она Тихову 18 декабря 1951 г. — Не беда, если на письмо уйдет 10–15 минут — это в память юности, свежего воздуха в Пулковском парке, ясных звезд и ясных мыслей о науке и жизни в своей стране. Сколько мы пережили, перевидали, в скольких начинаниях участвовали, когда надо было строить все с начала и не унывать, во имя жизни и науки!» И заключала с оптимизмом: «А сколько интересного, нового давала жизнь и наука! Сколько она еще даст! Надо только уметь любить свою страну…»[1781].
Надо сказать, что академическое начальство и коллеги старались не обижать Нину Михайловну. Почти каждый год она получала путевки в санатории (например, в Болшево, Узкое, Репино), и если санаторий был подмосковным, то обязательно заезжала в Москву. Нечастые путешествия в Москву и встречи с московскими астрономами доставляли искреннее удовольствие Субботиной, даже когда никакая «научная» часть ею специально не планировалась. «Я собственно приехала за путевкой в Болшево, но поскольку астрономы меня встретили с распростертыми объятиями, Шайн сразу повел под руку в 1 ряд и усадил рядом, то значит все было в порядке вещей», — рассказывала она об одной из таких встреч[1782].
Неспособность Н. М. Субботиной долго усидеть на одном месте, о которой когда-то сокрушалась ее мама, не оставила ее и в пожилом возрасте после всех пережитых приключений. Она по-прежнему живо интересовалась всем окружающим, и, конечно, прежде всего научной жизнью, оставалась внимательной, наблюдательной и охотно делилась своими наблюдениями. «Дорогой Гавриил Адрианович! — писала она, например, 8 июля 1950 г. из Можайска. — Шлю Вам привет и добрые пожелания всем. Как живете? Я думала Вас повидать в Москве, но сессию для выборов академиков отложили. Была только „Павловская“ в Доме Ученых. После санатория я заглянула туда: удивилась как ожесточенно спорят и бранят друг друга за ошибки физиологи. Тех, кого год назад возносили (Купалова, Анохина, Сперанского), теперь жестоко критикуют. Астрономы деликатнее! И наука наша точнее… Интересно, что Павлова сравнивают с Ньютоном и Коперником!» [1783]
Невозможность путешествовать более свободно, как она это делала до Великой Отечественной войны, печалила Нину Михайловну, но она хорошо понимала, что ничего не может с этим поделать: ни сил, ни денег для дальних поездок у нее не было. «Мне-то, конечно, в Сочи не попасть, — писала она Тихову, завершая обсуждение одной научной гипотезы, которую неплохо было бы проверить на месте, в Сочи, — теперь не дают путевок в санаторий, как НКСО, ни ж[елезно]д[орожного] проезда, а на пенсию я могу побывать не дальше Москвы, да и силы уже не те после эвакуации…»[1784].
Несмотря на убывающие силы, Субботина ни на миг не теряла интереса к жизни, к науке и даже к политическим событиям, хотя эти последние, надо сказать, тревожили Нину Михайловну. Пережив две войны (три, если считать Гражданскую), она понимала цену мира и не раз писала об этом. «Конечно, надо все силы напрягать, чтобы сохранить на Земле мир и процветание! — считала она, вполне осознавая ответственность ученых. — Как мне жаль Жолио-Кюри! Работал ученый с энтузиазмом, а его замечательное открытие атомного распада послужило для бомбы! Как он должен быть угнетен сознанием величайшей ответственности перед человечеством!»[1785]
Но, несмотря на живой и ясный ум, физические силы Субботиной постепенно убывали. «7/XI мне исполнилось 73 года, — написала она Тихову 13 ноября 1950 г. — Не могу уже зимой ездить одна по городу и особенно вечером на заседания, да еще по снегу…»[1786]. Один за другим уходили из жизни друзья и коллеги Нины Михайловны — все меньше и меньше оставалось в живых представителей ее поколения. Каждая потеря переживалась ею, но некоторые — намного, намного больше, чем другие. Так, узнав о смерти С. И. Вавилова, она написала Тихову: «Интересное время мы переживаем <…>[1787], и как больно, что дорогой Сергей Иванович ушел так рано!..» «Все налаживается, — продолжала она, — мощные механизмы, техника, наука, наша воля к труду — а сердце и тонкие сосуды мозга не подчиненные перенапряжению и ускорению непрерывной работы, рвутся… Надо и в эту сторону направить исследования, а пока беречь жизнь таких драгоценных деятелей, каким был незабвенный Сергей Ив[анович] Вавилов! Не уберегли его, как в свое время Пушкина… Маруся говорила, что Сергей Ив[анович], узнав 24.I о внезапной смерти И. Ю. Крачковского[1788], заказал венок и хотел ехать в Л[енингра]д 25-го. А в ночь на 26 оборвалась и его светлая жизнь — он сидел на кровати и что-то писал… Для руководства АН СССР выступили другие работники, но — кто повторит его творческий, оживляющий все дух? Больно мне очень… Я знала С[ергея] И[вановича] еще когда он работал у П. Н. Лебедева[1789], как знавали его и Вы? Каким надо быть поэтом, чтобы выразить в стихах такую жизнь? Так писали Некрасов, Лермонтов о Пушкине, Белинском, Добролюбове… Летом, в разговоре с Сергеем Ив[ановичем] я мысленно сравнивала его с Лапласом — по ширине деятельности и кругозора, по скромности великой, жертвующей себя души»[1790].
Любимая наука спасала Нину Михайловну от грусти потерь, монотонности повседневной жизни, все усугублявшейся физической слабости. Узнав о «выходе в отставку» Н. М. Штауде, она искренне удивлялась этому факту, и не только потому, что не понимала, как Штауде сможет прожить на пенсию в 210 рублей. Тем не менее это было далеко не главным. «Знаю по себе, — писала она Тихову, — что оторваться от Науки о Небе невозможно. Я хоть и еле „ковыляю“, а все тянусь к телескопу, и к научным библиотекам… Жить без этого в инвалидном доме — смерть заживо!» И тут же продолжала о своих планах (и куда только делась хандра?): «Жду весны, чтобы поехать подышать чистым воздухом полей и березовых подлесков… Зовут друзья в Можайск, где была в пр[ошлом] году»