Ко всему прочему, следом за нашей толпой в готический холл ввалились негритянки поистине гулливеровского роста: приехала женская сборная Кубы по волейболу. Поэты нагло знакомились с добродушными великаншами и тут же назначали им свидания.
Вскоре в коридорах были устроены танцы. Волейболистки сверху вниз философски рассматривали лысины своих партнеров, а коротышки поэты пускали слюни от вожделения. И ведь не стеснялись прижиматься к партнершам — где-то на уровне их пупков.
Сам съезд помню смутно.
Поселившийся вместе со мной в номере любвеобильный Коля Горячкин то и дело ссорился со своей очередной пассией-поэтессой. Одной из них он сгоряча отдал свой последний полтинник (большие по тем временам денежки) и страшно по этому поводу переживал.
Ночью перед нашей дверью намертво сцепились в поединке опять-таки два поэта. Соперники застыли в партере, словно борцы классического стиля. Оба — совершенно голые. О них спотыкались девушки-коридорные.
В местном буфете исчезли спиртные напитки — приходилось посылать гонцов с рюкзаками.
Шли какие-то семинары и обсуждения. Появлялся в своей неизменной винной ауре Петя Паламарчук. Мы ехали с ним в знаменитый ЦДЛ. Там играл рояль. Гудели мэтры. Пил водку и закусывал лососиной запомнившийся мне элегантный высокий старик с гвардейской осанкой — брат Сергея Михалкова.
Глеб Горышин, вооружившись ножом и вилкой, «разговаривал» с карпом.
В ЦДЛ пускали только членов Союза и их гостей.
Поэты доставали и там. Пока мы сидели за столом, кто-то постоянно хватался за мои коленки.
— Это Вася! — говорил Паламарчук, когда над скатертью показывалась очередная косматая безумная голова. — Совершенно гениален! Совершенно! — и тут же приказывал: — Вася! Пошел вон отсюда…
Вася кивал и нырял под стол — он не мог и слова вымолвить.
Последняя ночь в готическом замке была совершенно дикой. Поэты устроили прощальный джем. В главной зале бродили люди, закутанные в простыни. Каждый бормотал свои стихи. Такого количества сумасшедших в одном месте я еще не видел. С балкончика обращался к луне очередной Северянин. Сквозь однотонное гудение сотоварищей прорывались его отдельные выкрики: «Время!», «Бессмертие!», «Пространство!» Взлетали «боинги». Что-то хрюкало.
Сережа Янсон — также безвременно ушедший — обижался, что его не приняли в Союз писателей.
Горячкин рвался «вершить великие дела».
В довершение праздника рухнула люстра.
Мы и глазом не моргнули.
Продолжение жизненной рутины
А «Джунгли» всё куда-то ездили, где-то выступали. Однажды даже маханули во Владивосток. Странно, несмотря на абракадабру, которую они иногда не совсем удачно исполняли, у ребят появились стойкие поклонники. В рок-клубе Отряскина и К° очень даже уважали. Надо отдать должное и эпатажному интеллектуалу Артемию Троицкому — о «Джунглях» он всегда отзывался только в превосходной степени. Хотя находились и скептики, не видевшие в отряскинских экспериментах ничего особенного: опять-таки шло сравнение с «забугорными авторитетами» (удар ниже пояса). Слава богу, наш самоучка не обращал на критику никакого внимания. Он продолжал свои многочасовые упражнения, оттачивая стиль и по-прежнему витая в собственном мире, — рассеянный, забывчивый, постоянно думающий о чем-то своем. Он грыз ногти и часто отвечал невпопад. Помню, как однажды он варил себе манную кашу, неожиданно бросил ложку, ушел в комнату, взял гитару, начал что-то наигрывать, мотая, по обыкновению, головой и закатывая глаза. Пока совершалось это почти получасовое упражнение, каша превратилась в сажу.
Приближались времена очередей за алкоголем (две бутылки в руки) и тотального дефицита, но музыкальная жизнь по-прежнему бурлила, и «Джунгли» были полностью ею увлечены. Андеграунд окончательно выскочил из подполья, отношение властей к прежним жизненным аутсайдерам становилось все более трепетным. Несколько лет назад о подобном даже наглецы «секретчики» с их удивительной пробивной способностью не мечтали, а сейчас самые отвязные команды типа «Бригады С», которой лихо заправлял бесноватый Гарик, приглашались на всевозможные передачи. Почуяв, откуда ветер подул, наиболее продвинутые местные функционеры принялись носиться с рок-музыкой как с писаной торбой, устраивая различные сейшены под эгидой вездесущего ВЛКСМ. Неважно, что под неизменным лозунгом «Любовь, комсомол и весна» выкатывались на сцену нетрезвые гопники в кожанках, которые считали своим долгом поливать государство матом, обвиняя КПСС чуть ли не в людоедстве. Хоть горшком назови, только в печь не ставь. Милиция ненавязчиво выдергивала из зала особо обкурившихся, а концерт следовал за концертом. Питерский Дворец молодежи медленно, но верно превращался в рассадник самых свободных нравов: некоторые из выступающих там уже чуть ли не Джима Моррисона копировали. Гремела скандальная «Алиса». Возле команд все оживленнее начинали крутиться дельцы и продюсеры: на бывших кочегарах теперь можно было прилично заработать. С импресарио повезло «Секрету» и «Кино». «Джунгли» продолжали оставаться вне коммерции и жили своей зачарованной жизнью. Кажется, именно во Дворце молодежи они снялись на фоне пальм и кактусов где-то в фойе — единственная фотография, которая у меня с того времени завалялась в ящике письменного стола.
В гримерках было оживленно, так как выступали обычно целым веером, сразу команд по пять-шесть. Тут же обменивались новостями и выпивали. К любому тогдашнему рок-идолу мог зайти любой желающий: околомузыкальная богема щедро снабжала музыкантов сигаретами и портвейном. Дым висел коромыслом. Сновали восторженные девочки-пискуньи, фотогра фы, просто любопытные. Иногда у Отряскина просили автограф. Конечно, «Джунгли» по популярности не шли ни в какое сравнение с тем же «Кино», но, что важнее, ребята пользовались беспрекословным уважением самых продвинутых рокеров — от «Аквариума» (а куда от него деваться) до «Странных игр» и ставшей популярной благодаря своим постсоциалистическим инсталляциям «АВИА». Так что колеса творчества хоть со скрипом, но крутились, а о будущем тогда особо никто не задумывался. Просто не хотелось — чтобы не портить себе настроение.
«Обводный канал»: разочарование и кое-какие деньги
В то лихорадочное во всех отношениях время режиссер Алексей Учитель замыслил один из самых первых своих проектов. С Отряскиным свел его все тот же Володя Ивченко, который оказался автором сценария. Сценарий был совершенно авангардным: от показа водолазных работ до посещения знаменитой Пряжки с ее поющими и бегающими по двору пациентами — вот здесь-то могла по полной разгуляться своеобразная отряскинская фантазия. И она разгулялась — Андрюха всерьез засел за музыку к фильму.
После показа «Обводного канала» в тогда еще не сгоревшем Доме писателя Отряскин вышел из зала пришибленным. Оказалось, из всего великолепия (полтора часа выстраданной музыки) в фильме прозвучала ничтожная малость — чуть ли не минута.
Остальное в картину почему-то не вошло — до сих пор не понимаю почему.
Правда, причитающиеся деньги автору выплатили — слабое утешение для истинного творца.
Позднее я услышал музыку «Джунглей» в одном мультфильме (кажется, «Девочка и слон» по Куприну): там был воспроизведен «Хоровод» из «Весны в Шанхае».
Как говорится, на сегодня все.
Бродяжничество, начало кризиса
Удивительно, но Отряскин все-таки ухитрился отучиться пять лет, сдать «госы» и получить «сверхпрестижный» диплом учителя. Прямым следствием этого дипломирования стало то, что его тут же попросили из филармонии. По тогдашним законам после окончания учебного заведения наш новоиспеченный учитель не имел уже права там дворничать. Не помню, каким образом ему удалось избежать распределения (иногородних безжалостно выпихива ли из Питера в деревни и поселки страны). Совершенно выветрилось из памяти и такое знаковое событие, как неизбежное «па-де-де» с Вооруженными силами. Кто только из моих бывших знакомцев не просеялся тогда через скворцовостепановское сито! Это была истинная швейковщина — жаль, на целый пласт нашей оте чественной жизни не нашлось своего Гашека. Перед призывными комиссиями разыгрывались настоящие спектакли — потеря памяти, битье головой об пол и обильное заговаривание. Некоторые представления впечатляли даже врачей: на Пряжку увозили прямо с медкомиссии. Один наш общий знакомец на глазах бесхитростного военкома схватил со стола и, не поморщившись, выпил целую склянку предназначенной для написания документов туши.
Добрые военкоматовские дяди явились и за Тихомировым, Игорек заплакал, убежал в какую-то больницу и долго там прятался — кажется, даже от нас.
Подозреваю, упражнялся в подобном и Андрей Мягкоступов.
О Кирилове уже упоминалось.
Отряскин избежал призыва. Но вот жить ему стало негде — филармоническая каморка с ее чудесными крышами отошла в прошлое.
В конце восьмидесятых Отряскин кочевал по друзьям и знакомым. Встречи наши сделались редкими. И, честно говоря, печальными. Со страной явно творилось что-то неладное. Питер становился все более серым, дряхлым, ободранным, словно помоечный кот. Отряскин мыкался по городским районам. Я навещал его то на Петроградке (помню, звонил из телефонной будки, чтобы он вышел меня встретить, а весь пол будки был залит кровью), то в большом мрачном доме напротив Мариинки. Именно там застала нас весть о гибели Башлачева. Мы сидели на кухне, невесело разговаривали — и тут как раз зазвонил телефон.
Погруженный в свои обычные фантасмагории, Отряскин быта старался не замечать. Его гораздо более беспокоило, скорее даже угнетало, творчество: а там, несмотря на периодические выступления и набранный вес, наплывали друг на друга кризисы — отсутствие репетиционных залов, застоявшийся репертуар и, наконец, самое главное — полное отсутствие денег. Отряскин продолжал упрямо противопоставлять себя традиционному, столь популярному у молодежи, рок-жанру. Несмотря ни на что, он отважно лез в авангардные дебри. И расплачивался за это сполна. Развернувшихся на традиционном роке и поп-музыке продюсеров творчество группы совершенно не интересовало: из него ничего нельзя было выкачать — так, жалкие гроши. Устроить хоть какое-то коммерческое турне не представлялось возможным. Даже как гитариста после эксперимента с «Аквариумом» Отряскина перестали использовать, да, судя по всему, он никуда и не рвался. Нет, уважение к его заковыристому стилю никуда не ушло. Но по большому счету «Джунгли» были предоставлены сами себе. Все потихоньку как-то расползалось. Тихомиров превратился в полноправного члена группы «Кино» и колесил теперь по всему Союзу: концерты, записи и съемки полностью сжирали у перегруженного басиста свободное время. Кондрашкин перебрался в «АВИА». Литвинов с Бомштейном также выступали на стороне. За исключением узкого круга интеллектуалов и поклонников, никто о «Джунглях» справок не наводил. Единственной пластинкой оставалась «Весна в Шанхае», в которой звукорежиссеру «Мелодии» удалось свести записи разных лет и разных составов, выстроив некое подобие концептуальности. То был редкий момент, когда отряскинский всплеск энергии притянул к исполнению самой «Весны» даже негров из Ганы. И, что удивительно, композиция, давшая название диску, записанная непосредственно на дряхлой отечественной студии, с технической точки зрения получилась весьма профессиональной.