Тянуть все на себе Отряскин долго не мог, требовался хотя бы крохотный перерыв, но вот этого-то он никак не мог себе позволить. Впрочем, везде тогда было дискомфортно, горбачевское ускорение действительно заработало: всем скопом мы куда-то покатились — правда, радости такая скорость ни у кого не вызывала.
Душевное равновесие моего друга оказалось серьезно подорвано.
Что при такой жизни было совершенно неудивительно.
Потеря душевного равновесия
Случилась совершенно прозаичная вещь — маниакально-депрессивный психоз. Я бы удивился, если, оказавшись в подобном положении, Отряскин смог бы его миновать. Такие проблемы — отличие любого творца: видно, несчастная голова художника на какой-то момент оказывается не в состоянии одновременно пребывать в мире грез (а творчество в подобных людях есть самый настоящий, крепко засевший фантом) и чертовски неустойчивой реальности. Вещь в богемной среде обыкновенная — периоды невиданного энтузиазма и побивающей все рекорды энергии по-джентльменски уступают место тоске. Отряскин по-настоящему мучился и боялся, что сходит с ума.
Мои речи, что, мол, как раз эта боязнь и выдает в нем нормального человека — настоящие сумасшедшие подобным вопросом не задаются, — его не убеждали.
Как-то ночью (еще в каморке) случился особо тяжелый приступ: Отряскин, весь белый, ввалился в соседнюю комнату к поэту-дворнику, человеку практичному и сострадательному. Тот привел его в чувство, но мне все-таки позвонил.
Тем более я знал, что это такое, не понаслышке.
В то время мы с Отряскиным были еще те психопаты! Правда, я боялся закрытого пространства, а он — открытого. Меня всегда приводила в восхищение простирающаяся во все стороны бесконечность. Тот факт, что наш шарик — один из миллиардов ему подобных, традиционно вызывал прилив оптимизма. Отряскин же приходил от этого в полный ужас!
Кончилось тем, что я отвез его на консультацию в Рощино, там снимал у нашей семьи дачу известный психиатрический авторитет, сиделец в сталинских лагерях, диссидент и профессор Юрий Львович (жаль, что фамилия этого доброго человека совершенно стерлась из памяти).
Результаты собеседования оказались неутешительны.
Требовались таблетки, а их в тогдашнем разваливающемся Союзе было днем с огнем не сыскать.
Кроме того, именитый дачник настаивал на стационаре, чего практически бездокументный, обретающийся в Ленинграде даже не на птичьих, а на эскимосских правах Отряскин позволить себе не мог.
Мы долго потом сидели на Рощинском озере. Отряскин мрачно молчал и ковырял в носу, потом впервые произнес сакраментальную фразу:
— Пора сваливать!
Не знаю, какие иллюзии зародились в моем друге насчет зарубежного будущего (неужели он всерьез думал, что там мы кому-то нужны со своими гитарками?), но вот что касается лекарств, я не мог с ним не согласиться — в Штатах действительно всегда с этим полегче.
Бегство мистера Мак-Кинли было уже не за горами.
Но тогда приходилось еще как-то жить здесь и хоть чем-то зарабатывать. И отвлечься от мыслей насчет всяких там бесконечных пространств!
Новое ремесло
Отвлечению посодействовала моя энергичная жена Светлана. Сусанинская средняя школа (шестьдесят километров от Питера по дороге на Вырицу) хорошо помнила ее как физика. Составить протекцию даже такому чудаку, как Отряскин, труда ей не составило.
Решалось еще одно важное дело: закон позволял учителям снимать угол у местных жителей, временно там же прописываясь.
Подобный ход конем был безупречен — местная веселая любительница самогоноварения и прибауток бабушка Ксения, у которой мы со Светланой еще молодоженами ютились в шестиметровой комнатке, тут же пошла на сделку.
Да Отряскин у нее и не жил — мотался в школу из города, а деньги старушке исправно платило государство.
Так «приметив-рок» на время стал педагогом.
Не знаю, о чем он рассказывал местным детишкам, но в том, что с удовольствием после занятий гонял с ними в футбол, — не сомневаюсь.
А экономика «Союза нерушимых» все веселее шла под откос. Горбачев витийствовал, власти на местах добрели. Гласность вовсю распахнула свои крылья и над ободранным Ленинградом, и над Сусанином, и над такими представителями прежде гонимой музыки, как наш главный герой.
О, эта сладостная заграница!
Наконец-то в сторону солнечного заката распахнулись — правда, не двери и даже не окна, а еще только форточки.
Доморощенными Гилморами и Дэвисами заинтересовались, скорее, как экзотикой — наше дурачье обрадовалось и повалило покорять пока что еще только Варшаву и Прагу.
«Джунгли», захватив Мягкоступова, укатили в Польшу на рок-фестиваль. А я остался ждать возвращения.
Тамошние дороги Отряскина просто восхитили.
— Дуешь с аэропорта как по маслу — хоть бы одна колдобина! — восхищался он. — Автобан, одно слово!
О самом фестивале особых рассказов я не дождался: понял, что пионеры советского рока стояли табором чуть ли не под самым Краковом (а может, и под Варшавой) и что-то удачно играли. Кажется, даже записались.
Потом была Дания, опять лихорадочные записи в студиях, какой-то то ли датчанин, то ли финн с гармошкой.
И в итоге — сведенные позднее в пластинку «Шесть марокканских ямщиков» несколько композиций: в одной из них Отряскин излил всю свою светлую грусть по поводу кражи у него инструмента.
Продолжение бродяжничества
В Питере возвращенцев не ожидало ничего хорошего: рок и попса еще собирали залы, а вот что касается «серьезной музыки» — наступала полная амба. Отряскин задумывался все чаще и чаще. Перспектив он уже не видел и потихоньку превращался в бродягу космополита: вновь где-то болтался — ездил, кажется, в Берлин.
Депрессия то покидала, то возвращалась; подозреваю, мой друг ей не на шутку нравился. По крайней мере, разводиться они в то время еще не собирались.
Напротив, роман со средней сусанинской школой довольно быстро завершился: педагог-авангардист предпочел свободу.
И продолжал мыкаться по квартирам и коммуналкам, тягая с собой свой рюкзачок.
Однажды он заявился ко мне, мрачный и традиционно бездомный.
— Только не кури! — просили мы с женой, отдавая ключи от собственной купчинской комнаты. — Соседка дыма терпеть не может. А там хоть год обитайся…
Славный гитарист продержался неделю.
— Ну а как тут еще быть с этой свинской жизнью, — жаловался он, собирая вещи. — Такое вокруг творится. Пришел, не выдержал, затянулся пару раз…
В комнате были прокурены даже стены: нервничал Андрюха, конечно, здорово.
— Может, женишься на какой-нибудь местной? — взмолился я, когда мы оказались на улице. — Подлечишься. Остепенишься. Смолить бросишь. А то — вот, за сердце хватаешься каждую минуту.
— Сам думаю! — нервно признался Отряскин.
И в очередной раз закурил.
Женитьба
Невероятно, но он женился. Подозреваю, с тоски. Свадьбу я пропустил. Однако на следующий день повез подарок — дефицитное тогда постельное белье.
Опять была очередная старая квартира в старом запущенном районе — с коридорами, комнатами, проигрывателями, колонками, брошенными на полу вещами.
Невесту помню смутно — что-то маленькое, серенькое, но с гонором и жаждой творчества.
Мать новобрачной (тоже творческая натура — то ли артистка, то ли художница) от отчаяния заламывала руки: знала — ничего хорошего с подобным зятьком не получится. Впрочем, доченьке-тусовщице все это было по фиолетовому барабану.
Отряскин по-прежнему думал о заоблачном, ковырял в носу и страдал.
Тут и кретин мог заметить: долго идиллия не продолжится.
Через месяц новобрачный забрал вещи и опять куда-то ушел.
Пропал мой подарок!
Страна проваливалась: открыли границы, расколотили Берлинскую стену. Тихой сапой от пускающего пузыри соцлагеря отделились поляки, венгры и чехи.
Все это передавалось по телевизору, разгорались дискуссии, ведущие были просто невменяемы. Потоком шли демократические «Взгляды», «Точки зрения» и прочая белиберда.
На местном «Чапыгина, 6» гремел «Музыкальный ринг» журналистки Максимовой.
Лебединая песня «Джунглей»
Последний раз я увидел отряскинское детище именно на голубом экране.
Сказать, что у меня защемило от ностальгии сердце, нельзя: я был уже давно и по горло занят другими делами.
Но, признаться, что-то все-таки дрогнуло.
Не помню, что за состав тогда был заявлен — то ли Мягкоступов с Тихомировым, то ли Бомштейн с Литвиновым, — но Андрюха запомнился хорошо. Спокойно ходил себе по рингу и время от времени разражался гитарными пассажами.
На заднем плане звенели колокольчики и металлические пружины.
По условиям максимовской передачи шло соревнование с какой-то московской группой. Показывали действо на весь дышавший на ладан Союз. И тут же, в эфире, подсчитывали голоса.
«Джунгли» выиграли вчистую.
Это был полный и последний триумф.
Мои бесполезные доводы
Напрасно я робко доказывал, что все образуется даже здесь, в этом удивительном болоте, которое звали Советским Союзом, хотя бы только потому, что все имеет привычку когда-нибудь образовываться.
Я выражал сдержанный оптимизм по поводу будущих выступлений: если поклонников имеет Валерий Леонтьев, почему бы им не быть у такого продвинутого парня, как Отряскин? В конце концов, даже традиционные джазмены вниманием не обделены. У каждого — маленький круг почитателей. Стадионы «Джунгли» не соберут, но нужны ли они, эти стадионы? Клуб всегда найдется, пусть и на двадцать — тридцать мест.
Что же касается денег, большой зарплаты подобная музыка не принесет никогда. Хотя что-то, вне всякого сомнения, принесет даже она. Смысл идеи: продолжай свое дело, любитель чернокожего Дэвиса.
Тоскующий по миражам Отряскин был непреклонен:
— Здесь никому ничего не нужно!
В то время он всерьез боролся со своей неотступной болезнью: позарез нужны были лекарства. Он по-прежнему мыкался по знакомым — то здесь поживет, то там. Проблемы множились.