Я спросил:
— Как поживают «Джунгли»?
И услышал:
— Группы больше нет.
«Поющие велосипеды»
Последним проектом Отряскина оказался совершенно безумный перформанс, суть которого для меня так и осталась загадкой.
В одно место стаскивалось множество велосипедов. Отряскин выступал то ли на их фоне, то ли вместе с ними.
Действо называлось «Поющие велосипеды».
Он всерьез мечтал о гастролях с подобным хламом.
Все тогда увлекались чем-то вроде этого (см. «Поп-механику»). Кондрашкинская «АВИА» разъезжала по всей Европе, выставляя на сцену дамочек в красных галстуках: те самозабвенно выполняли кульбиты а-ля массовые спортивные праздники тридцатых годов. Особый успех «советиш акробатика» имела у немцев.
Впрочем, на фоне художников, расписывающих полотна собственным калом, лжепионерки и отряскинские велосипеды были весьма безобидны.
Визит на Суворовский
Где-то с полгода экс-педагог снимал две комнаты в доме возле Суворовского проспекта: чуть ли не подвал — пол вровень с землей. Без обогревателей было не обойтись даже летом.
Как-то весной я нанес ему визит с одной знакомой, весьма экзальтированной певичкой. С одной стороны, дамочка упрашивала меня свести ее с более-менее известным музыкантом — она мечтала петь хоть в джазе, хоть в роке. С другой — страшно боялась, что мы вдруг возьмем да и тут же ее изнасилуем, не в силах устоять перед ее неземной красотой. Поэтому, прежде чем мы с ней отправились в путь, заговорщицки сообщила:
— У меня «дела».
Я уставился на нее как баран на новые ворота. И только потом догадался, какова подоплека. О, эти милые женские хитрости!
Отряскин возлежал на полу на одеяле, он сразу сообщил моей спутнице, что ничем помочь не может. И предложил бледного, как белые ночи, чаю.
Никто никого насиловать не собирался. Более того, никто не интересовался никакими прелестями. Кажется, дамочка разочаровалась. Она быстро собралась и упорхнула, оставив двух ослов наедине.
Разговор традиционно был сумбурен и перескакивал с одного на другое — то политика, то музыка, то жизненные невзгоды. Отряскин рвался на Запад, удерживать его здесь было уже бессмысленно: в Питере ни кола ни двора и никаких перспектив — ни в личной жизни, ни в жизни столь критикуемой им советской страны. Кажется, он лучше меня чувствовал — всему наступают кранты.
Нельзя сказать, что он был любителем розовых очков.
Но при этом твердил: в Америке можно найти лечение.
Последние встречи
Последние встречи прошли не менее сумбурно.
Переулок возле Московского вокзала, Отряскин на постое у девушки, живот которой наползает на нос, — кажется, он сошелся с ней из чистого сострадания (беременную девицу бросил парень). Хотя, скорее всего, опять нужна была крыша над головой. Я на кухне рассматриваю навороченный синтезатор. Андрей сияет (редкое для того времени настроение) и показывает, на что способно приобретение. Кажется, он вложил в него последние сотни долларов. Мы долго жмем на клавиши и радуемся, словно дети малые.
Случайное столкновение на Невском: неизменный рюкзачок, черные очки, штаны-слаксы. Наморщенный лоб, очередные проблемы и неизбежный вздох:
— Ильич, это совдепия, ну что ты будешь с ней делать?!
Последнее выступление
В 1991 году (Концертный зал возле Финляндского вокзала) мэтр дал свою «прощальную гастроль».
Удивительно, но народу набилось под завязку — еще один факт в пользу того, что даже во времена развала находились любители и на самый отчаянный авангард.
В фойе расхаживала элегантно одетая публика. Попадались офицеры. Все билеты были проданы. Отряскин взволнованно бродил по сцене, проверяя аппаратуру.
Из памяти начисто выветрилось, с кем он тогда играл. Совершенно не помню что. Ни Тихомирова, ни Мягкоступова рядом не было.
Оставался я — в зале.
После концерта перекинулись парой слов.
— Сваливаешь?
Все тот же глубокий вздох.
Действительно, здесь делать ему было уже нечего.
И Отряскин уехал.
Что было потом
Потом были путч, Пуща, танки на улицах (о, где ты, где ты, Дядюшка Игла!), залп по Парламенту, талоны — помню, чтобы достать по этим талонам паршивые китайские жестянки с сосисками «хот-дог», однажды в холодном поту (дома жрать абсолютно нечего) я обегал несколько кварталов. Совершенно, до какого-то звона, пустые магазины (на прилавках почему-то в огромном количестве одни трехлитровые банки вишневого сока). Вечерняя и ночная пальба на улицах; иногда постреливали и днем. То здесь, то там взлетали на воздух автомобили: конкуренты «мочили» друг друга с каким-то совершенно детским азартом. Дальше — лучше: Гайдар, Чубайс, приватизация, ваучеры. Чечня. Наш пьяненький президент дирижирует оркестром. Покатывающийся со смеху Клинтон. Богатые, бедные. Полугодовое отсутствие зарплат. Батальоны, полки, а затем и дивизии нищих. Переименование города. «Юрай Хип» в Москве. «Дип Пёрпл» в Петербурге. Предприимчивый мэр Лужков. Предприимчивый Церетели. «Мерседесы», рекламы с голыми девицами. Стриптиз-бары и казино. Взявшая свое постсоветская буржуазия. Конкурсы красоты (все с той же стрельбой после их окончания).
Совершенно обнаглевшие проститутки — и на Тверском, и в политике.
И в довесок — дефолт 1998-го.
Эпилог
Только-только оклемавшись от всего вышеперечисленного, я проживал с семьей в Петергофе. Сын ходил в школу. Жена в ней же преподавала. Мне приходилось учительствовать в Нахимовском военно-морском училище. Несмотря на то, что мы едва сводили концы с концами, жить стало немного полегче.
Позвонил Тихомиров.
— Он вернется, — убеждал Игорек. — Что там ни говори, но родные березки и все такое…
Летом 2002 года в трубке наконец-то раздался знакомый вздох.
Отряскин приехал ко мне с дантистом Вадиком — потолстевший, раздавшийся, по-прежнему розовощекий и, кажется, умиротворенный. Что касается здоровья — заграница явно пошла ему на пользу. Однако скепсис остался прежним: теперь уже по отношению к новой родине. Отряскин коротко и емко доложил о своих неизбежных мытарствах в стране победившего капитализма. И подытожил:
— Дерьма наелся.
Я смолчал. Все мы в те годы наелись дерьма.
Он тоже учительствовал. Подменял заболевших педагогов в совершенно диких окраинных школах для «национальных меньшинств». Как я понял, те заведения посещали дети рабочего класса. И безработных. Веселья было мало, зато демократии — хоть залейся. Отряскину дважды выносили предупреждение (считай, выговоры) за некорректное обращение с отпрысками добрых и милых тамошних иммигрантов, имя коим легион.
Последний «строгач» — за то, что попросил одного юного джентльмена убрать с парты ноги в вонючих носках.
Этот маленький сукин сын обиделся и вкатил встречный иск о защите чести и достоинства.
После такого демарша был разговор с директором. Отряскинская карьера повисла на волоске: третий выговор — и прощай, система народного американского образования.
Отряскин не оставался по отношению к ней (впрочем, как и ко всему остальному) в долгу.
— Там не народ, — твердил он. — Население.
Что касается творчества, то он разыскал какого-то парня, вдвоем они играли по кабачкам, пока партнер не подался в Лос-Анджелес делать себе карьеру рок-музыканта.
Безнадежное занятие, вздыхал Отряскин.
Правда, диск все-таки записать компаньоны успели. Отличный гитарный диск, с прекрасной техникой игры: ничего лишнего, только два исполнителя (Андрюха и его американский товарищ).
А вот потом что-то застопорилось.
В Питере Отряскин давал единственный концерт — в подвале театра «Остров» на Каменноостровском. Я позвал на встречу старого доброго Леху Мурашова, который тоже хлебнул лиха. Вместе мы отслушали программу. А затем посидели в лилипутском буфетике.
— Нет, Америка мне все-таки помогла, — признался Отряскин. — Здесь бы я пропал. Точно бы пропал, даже не сомневаюсь.
Мы с Лехой — старые тощие псы — смотрели на него, такого дородного, успокоившегося. И соглашались.
— Давление иногда пошаливает, — рассказывал наш Джек Восьмеркин, — приходится сбрасывать вес.
Мы, тощие и старые, его утешали: у кого оно не пошаливает.
В Штатах Отряскин время от времени поигрывал в любительской хоккейной команде — для поддержания тонуса. Вел вполне добропорядочный образ жизни. Когда совсем становилось скучно, садился в машину и отправлялся в путешествие по знаменитому американскому хайвею — часиков так четырнадцать туда, четырнадцать обратно. С ветерком, просто чтобы развеяться. Это не раз спасало от грустных мыслей — насчет бесконечности пространства, собственного бытия и всей прочей лабудени.
Как-то на просторах американщины он встретил общего нашего знакомого — мастера Жору. Рижский Страдивари тоже который год болтался по стране обетованной. Несостоявшийся руководитель рок-клуба остался все тем же авантюристом, но гитары продолжал делать.
Из частной жизни — была женитьба на какой-то американке. Что касается тамошних женщин, Отряскин только махал рукой.
— Эмансипация, — объяснял. — Они хороши только до первой ссоры. А там — права человека. Ну и прочее…
Обжегшись на молоке, дуют на воду. Отряскин сделал единственно верный ход: за новой подругой жизни приехал в бывший Союз.
— Может, останешься? — подытожили мы разговор. — С музыкой все наладилось. «Джунгли» помнят. Залов, конечно, никто обещать не может. А вот зальчики… Есть Игорь, есть Марк. Было бы желание…
Желания не было.
В хорошем фильме «Здравствуй и прощай» есть сцена встречи членов сельхозактива с посетившими советскую ферму эмигрантами. Те ходят по ферме, восхищаются достижениями, вздыхают по бывшей родине. Одному деду тогда предлагают: «Дидку, оставайтесь». — «Не могу. У меня ж в Канаде бензоколонка!»
Что-то, видно, осталось и у Отряскина в его «Канаде».
P. S. Настоящее время
В настоящее время Андрей живет в Сиэтле. Он женат, у него свой дом и свое дело.