Иногда он звонит мне: критикует Америку, возмущается ее политикой, признается, что жить стало тяжелее, чем раньше, — налоги, рост не желающей работать «цветной» иммиграции.
Гитару в руки не берет уже давно. Жалуется — пальцы болят и уже не те. И вообще: «Кому, Ильич, это нужно?»
И все-таки…
Мне кажется, он счастлив.
Часть II. Записки идиота (1989–2016 г г.)
Сальвадор Дали представлял себе Россию прелюбопытно и поэтично: белый снег под черным небом и какие-то волшебные, разноцветные города, какое-то нагромождение куполов «а-ля Василий Блаженный»… Он все видел в ярких, шизофренических цветах, как всякий художник.
Из всех биографий более всего мне нравятся биографии Босха, Рублева и Грека: они настолько коротки, что запросто умещаются в одно-два предложения.
Среда 14 (27). Ноябрь 1918. В стране дикое варварство Гражданской войны. И вдруг: «…Г. О. Чириков расчистил лик левого ангела. Вечером Г. О. Чириков, И. И. Суслов и В. А. Тюрин расчищали золотой фон иконы и нимбы ангелов». В вихре всё и вся сметающих сражений — Москва, а в самом центре ее, как в центре страшнейшего в нашей истории циклона, — тишина древнего храма. Так и вижу: склонилась сосредоточенная, спокойная троица художников над расчисткой рублевской «Троицы».
И пронеслось над ними. Целый поганый век пронесся с громами и катастрофами. И исчез. А «Троица» расчистилась. Просто поразительно, что именно в мире жестоком и яростном, в мире большевизма, в самом его эпицентре, в 1918 году была расчищена мастерами и явлена всем рублевская «Троица».
Дисциплина армейская (то есть полная, безоговорочная, по уставу) вещь вообще чрезвычайно редкая… Как правило, дисциплинировать войска даже великим полководцам удается лишь на достаточно короткий срок — во времена величайшего напряжения сил, судьбоносности момента для армии, страны, кампании, — а так, особенно в праздности мира, армейская масса начинает неизбежно разлагаться. Огромное количество здоровых, молодых людей, находясь в скученности казарм либо полевых лагерей, начинает томиться, выходить из уставного подчинения, дезертировать и т. д.
Во время войны — настоящее безумство анархии! Редко кому удается держать хотя бы в относительном повиновении массы войск: неподчинение младших старшим, грабежи, мародерство, насилие — все это сопровождает походы любой армии. Бывают времена, когда никакие военно-полевые суды, никакие расстрелы не могут остановить расхлябанность и разгильдяйство военных.
Наполеону солдаты из рядов кричали ругательства, Александра Македонского поносили, Барклаю чуть ли не в глаза бросали: «Немец» (не знаю, как насчет Суворова)! А стоит только забуксовать любой военной машине — американцы во Вьетнаме, наши в Афганистане, — еще быстрее активизируется разложение… Неповиновение, пьянство, средневековое ландскнехство торжествуют. Если все это помножить на отсутствие цели, смысла той или иной войны — все вышеперечисленное уничтожает любую армию, неизбежно делая из нее толпу грабителей и убийц.
Умер композитор Свиридов — русский человек. Отпевал его патриарх.
И никакого космополитизма.
Одно из самых тяжелых испытаний для тщеславия человеческого и вообще для человека, подвиг в каком-то смысле (многие не выдерживают и нескольких лет) — так называемая спокойная обывательская жизнь. Многие спиваются, сходят с ума, бегут черт-те знает куда и черт-те знает что творят, не имея ни сил, ни мужества жить именно тихой, незаметной, «обывательской» жизнью. Поистине испытание тихостью, банальностью бытия, в котором год за годом одни и те же стены, одна и та же кровать, одни и те же сны, работа, дорога, и ничего не происходит, и ничего не меняется, зачастую чудовищнее, ужаснее любой из самых страшных пыток… Год, два, пять лет, и счастливо женившийся человек, которому посчастливилось и дом свой заиметь и т. п., задумывается, грустный какой-то делается — и, глядишь, руки хочет на себя наложить…
Поистине мужественен воин в условиях войны, пожара, крови, но не меньшее мужество и в том, чтобы год за годом терпеть жизнь «обывательскую», не вешаясь, не топясь, не сходя с ума, а пребывая в полном рассудке. Бой кончается через несколько часов, через день, через неделю… но в так называемой обывательской жизни, зная, что ничего не изменится, не произойдет и через год, и через десять лет, держаться не всякий сможет…
Так что удивительны миллионы так называемых обывателей, героев, о которых никто никогда не узнает. Втройне ценнее такое мужество, такая стойкость! На миру и смерть красна, а попробуй-ка не на миру, а в своей кровати, а во вселенском одиночестве, когда и мужество-то некому показать… Разве что только Богу!
P. S.
Какие умы, какие сердца не выдерживали — Ницше, Ван Гог! Александр Македонский сбежал от этого — не мог вынести, а вот какая-нибудь Пульхерия Ивановна с муженьком — пожалуйста… попивали себе чаек.
Памятника мне не надо. Возможен крест — скромный, без упоминания имени и прочего. Возможен просто камень. Эпитафия следующая: «Счастлив, что не увижу того, что увидите вы…»
Безмерная усталость лежит на нас всех: всё снесем, вытерпим любую сволочь — оттого, что измотались, выдохлись: уже на генетическом, молекулярном уровне. Грабите?.. Ах, идите вы, делайте что хотите, занимайтесь, чем хотите: отделяйте Чечню, проводите свои газопроводы, бомбите Америку — только отстаньте от всех нас. Дайте хотя бы выспаться!
Этим и пользуются! Отделяют, проводят и бомбят!
Толпа более хитра, чем о ней думают. Толпа отнюдь не безголова. Толпа выбирает себе кумира с большим удовольствием — вот на кого, в случае чего, всегда можно свалить ответственность за все ее, толпы, инстинкты. Так легко «под сенью» того или иного Ирода натворить безобразий, и невинно воскликнуть: «Я только выполнял (выполняла) приказ!» И дело не столько в Сталине и не столько в Гитлере… все гораздо сложнее.
Полстраны ходило в палачах (многие с удовольствием), а потом дружным хором: «Проклятый культ личности!»
Чудовищ может породить только человеческий разум. А сон его — благодеяние для природы.
Давно заметил: прочитаешь что-нибудь Толстого — день потом ходишь потрясенный, второй, даже третий — ну жить после такого откровения не можешь, как прежде, и т. д., так потрясешься, поахаешь — а там, глядишь, неделя прошла, другая… и как-то все незаметненько возвращается на круги своя. И уже подойдешь к книге да и подумаешь: «А чего потрясался-то?» То же самое с Достоевским. Как попадешь под ток — трясет. А отойдешь, осмотришься, повздыхаешь — и ничего, уходит потихонечку или, лучше сказать, отходит… Такова особенность искусства — заряжает, конечно, но ненадолго — дня на два-три. Затем все утрясается, и «затянулась бурой тиной гладь старинного пруда»… А ведь кажется — жить больше по-прежнему не сможешь после таких громов и молний — ан нет, живешь, похаживаешь себе, как и прежде… и с домашними иногда схватишься, и мыслишки опять мелкие полезут. А под током-то все время — тяжело! Вот так подумаешь, поразмышляешь и потихонечку закроешь книжную полку с Достоевскими, Чеховыми, Фолкнерами, Борхесами. Пусть себе пылятся, жизнь-то и помимо великих журчит ручейком, и дела ей до них нет никакого: вот человек по улице прошел, вот собака пробежала, вот птичка какая-нибудь посвистывает. Чудны, Господи, Твои дела…
Жизнь людей настолько пошла и скучна, что они принимаются всем скопом следить за жизнью какой-нибудь принцессы Дианы, чем делают ее пошлую и скучную жизнь вовсе невыносимой.
Русский народ сгорел в топке государственных нужд.
Чем церковь хороша — всем открывает учение Бога. Эзотеризм прячет для «посвященных», для «избранных», а здесь — для всех! Это принципиально. Это здорово. Но такая-то простота, такая открытость отпугивает стадо. Оно готово топать к «избранным». Вот и получается, что развелось столько «избранных» и «посвященных» всех мастей и рангов. То, что открыто, как правило, предпочитают не брать — неинтересно! Ты нам тайну подавай, да такую, чтобы сосед не знал!
Задача евреев — быть своеобразными «санитарами природы», и не за что обижаться на этот в высшей степени оригинальный народ. Просто когда концентрация их на вершинах и у вершин власти переходит уже все мыслимые пределы — это безошибочный знак серьезной болезни того или иного общества, того или иного государства… так было во все времена, начиная с Хазарского Каганата.
Какой одной фразой можно охватить век прошедший? Какой, самой емкой, самой вмещающей в себя все и вся? Пожалуй, вот: Россия истекла кровью.
Сила Дон Жуана не в его красоте, не в его «мужском достоинстве», нет, вещи это второстепенные. Сила Дон Жуана в жгучей искренности его любви. Такой искренности, которая неизбежно сбивала с ног любую женщину.
Кровать объединяет мужчину и женщину крепче всяких клятв, заверений и т. д. и т. п. Пока кровать общая, ссоры, крики, битье посуды — все это несерьезно. Пусть там кричат что угодно, таскают друг друга за волосы и грозят друг другу карой небесной…
«Не печалься о том, что люди не знают тебя, печалься о том, что ты не знаешь людей!» А можно и наоборот:
«Не печалься о том, что ты не знаешь людей, печалься о том, что люди не знают тебя…»