P. S.
Что-то говорил там, на партийных собраниях сидел разных и т. д., а сам, верно, думал: «Да идите вы все…»
У нас философии нет и не было. Бердяев, Шестов — это газетные статьи. Беда в том, что у нас каждый литератор — философ и каждый философ — литератор (см. Достоевского). Классическая немецкая философия (Кант, Гегель) перевернулась бы в гробу, ознакомившись с «Апофеозом беспочвенности» или «Смыслом истории». Да что там перевернулась — выскочила бы! Представляю себе оторопь Канта — это от его-то логических построений, схем, строго научного инструментария, томов, в которых все следует одно за другим, вытекает одно из другого, и вдруг — на тебе — импульсивный, издерганный, шарахающийся в стороны бесшабашный русский еврей с «Афинами и Иерусалимом». Дерзко кричит старику (совсем как господин у Достоевского, из упрямства желающий «неправильного», «неразумного»): «Весь ваш хваленый разум, все ваши построения и схемы — бред собачий, изощрение ума и гордыня, они уведут в ад и никуда более — и вас, Эммануил Батькович, уведут, и Сократа, и Аристотеля! Опомнитесь и перед обыкновенным чудом склонитесь, которого доказать, взвесить и оценить ну никак невозможно!»
В этом-то господине, который посреди «немецкой благоразумности» ногой топает, в этом-то больном, воспаленном, рвущим рубаху на себе русском иммигранте (Шестов), как и в захватывающей дух ахинее Федорова (тот вообще предлагает, словно механик, «технически» воскресить весь род человеческий), — все наше, доморощенное! Рефлексия скорее художественная, религиозная, чем так называемая научная, поэтому и Шестов — литератор, и Бердяев, и Соловьев, а Федоров — настоящий фантаст, да и прочие — читаешь, как романы и эссе. Бунина так же можно читать, Толстого с Лесковым, а уж Чехова — и подавно. Из всех немцев один лишь Ницше грешил подобной «русскостью».
Бах — по-немецки «ручей» («Имя ему не ручей, а море» — Бетховен); Иоганн — Иван; Себастьян — Севастьян. В итоге: Иван Севастьянович Ручьев — по-нашему звучит как-то обыденно. Совершенно никакой торжественности.
Иная дама посмотрит — и вдруг из-под косметики, парфюма и прочего такой сверкнет Дракула — до дрожи пробивает. А потом, глядишь, и вновь ничего — щебечет, как птичка Божья. И вроде бы не было секундного превращения.
Любой средний литератор в России не должен даже заикаться о собственном честолюбии. Он должен забыть о нем. Стереть его, растоптать, ра змазать…
В стране, где пишет каждый второй, где редакции завалены целыми монбланами бездарных, средних и более-менее дарных рукописей, честолюбия «середняка» не должно существовать вовсе. Смиренно автор должен дожидаться вердикта. Повезет — и слава богу! Не повезет — что случается намного чаще — смиренно брести домой и думать о чем угодно, но только не о «подлеце-издателе», не понявшем гения или, на крайний случай, крупный талант. У нас вообще литературных талантов — пруд пруди. Дорогу можно ими вымостить до Владивостока. Так что, сердечный, не приняли — лучше зай мись чем-нибудь другим.
Потрясаюсь Рихтеру. Каждый раз, когда вспоминаю о нем, потрясаюсь.
Иногда, при посещении музыкального магазина, возникают совершенно безумные мысли — вот взять бы да и всю музыку мира включить одновременно.
Хожу, хожу, пялюсь на тысячи дисков. Голова начинает трещать, ну и выцарапываю какую-нибудь полузабытую Дженис Джоплин или «Би Джиз» образца 68 года.
А вообще, по этим звездам (как в музыке, так и в литературе) непременно нужен проводник, путеводитель, который хоть как-то сориентирует посреди безбрежного моря — иначе труба. Конец. Никакой круг не спасет. Хороший вкус прививается именно навигатором, сталкером, который порекомендует: «Вот это взять и это прослушать»… «А это, батенька, вы читали?» В итоге и прокладывается курс от Платонова к Ричарду Баху, от него — к Сэлинджеру, Зюскинду (великолепен господин Зоммер!). Ну и пошло-поехало. Именно курс!
Литературы сейчас нет — есть высокотехнологичное производство (конвейер) литературного товара. Та к и сходят триллер за триллером, детектив за детективом, госпожа Роулинг за госпожой Роулинг…
Писатель ныне — завод или заводик. Или гигантский синдикат. Либо прогорает, либо приносит прибыль — и тогда он желанный гость для всех издательств и менеджеров.
Жаль! Забываются вещи совершенно замечательные — то же самое, как забываются старые холодильники и телевизоры, когда всё новые и новые ставятся на полки.
Живу посреди распоясавшейся цивилизации.
В самом центре Азии (до Тибета рукой подать) простодушные монголы рассматривали фотографии небоскребов Нью-Йорка (Рерих показал). И, прищелкивая языками, говорили уверенно: «Шамбала!»
До чего грустна поразительная еврейка Раневская! Особенно это ее — про Пушкина: стоит поэт, она подходит, грешная: «Александр Сергеевич, я вас так люблю. Так люблю…» — а он: «Пошла отсюда, старая б…»
Конечно же, напыщенные, полные патетики слова «гвардия не сдается» приписали бедняге Камбронну гораздо позднее. В тот момент, когда уже готова была брызнуть английская картечь, генерал смог только грязно выругаться.
Почему не стал так называемым рок-музыкантом?
На всю жизнь запомнил: собрали нас, когда я еще в одной группе подвизался, на каком-то конкурсе в «Юбилейном» — чистая «солянка», в режиме нон-стоп десять часов сплошной музыки. И вот когда неожиданно вывалили в коридор из гримерных все эти честолюбия — кто клоуном наряжен, кто чертом, какие-то упомаженные девицы с красными ртами, рога, цилиндры — и вся куча (сотни две, не меньше) двинулась с гитарами и бубнами на выход, мне чуть плохо не стало. Истинный Феллини! Помню — так и прут по коридору ряженые: майки, фраки, ирокезы. И в глазах каждого — выбиться! Любой ценой, пусть даже перед всеми шкуру свою снять, вытряхнуть и натянуть наизнанку.
Я выступил, конечно, что-то промямлил. А потом бочком-бочком оттуда — на воздух.
У творца должна быть не обязательно трагичная, но все-таки достаточно трудная судьбина… Когда слишком уж идет все по маслу, как-то неловко за него делается.
Взялся за «Лолиту» — переварил. Тотчас — за «Лужина». Съел моментально. Затем — «Приглашение на казнь», а за ним потянулся было к «Машеньке» — и понял: Набоковым уже перекормлен. Деликатеса много не скушаешь.
Вспоминается Данилыч (Меншиков — Жаров). Кажется, у Нотебурга. Нашел лозунг (точно большевик):
— Ребята! В крепости вино и бабы!
И куча самцов побежала на крепость.
В чем суть искусства? Оно одно убежденно говорит об ином мире. Оно — свидетель его существования. И свидетель, который не может соврать…
Всегда сторонюсь всяческих соревнований. Тошнит от мысли, что, напрягая жилы, придется, как гончая, носиться по кругу «за конфеткой» и обязательно «ставить кому-то ногу на грудь». Всякое соревнование отвратительно хотя бы тем, что неизбежно пробуждает в человеке все самое низкое и мелочное, прежде всего неуемную гордыню и жажду лидерства — то есть то, что в себе нужно задавливать в первую очередь. Вот почему не люблю спорт.
Хочешь познать счастье? Настройся на скорби. Если ничего такого не произойдет — будешь поистине счастлив.
Для кого я пишу все эти записки, разбросанные во времени?
Конечно, для вас, друзья мои!
Многие с удовольствием продали бы душу дьяволу. Вся их беда в том, что дьявол ими попросту не интересуется.
Я с детства поражен какой-то дурацкой созерцательностью. Тут действовать надо, как-то шевелиться, куда-то бегать — а я все стою, глаза вытаращив. И ни-че-го.
В следующий раз Христос вполне может сыграть с фомами неверующими очередную Божественную шутку — возьмет и явится в другом обличье. Все две тысячи лет ждут статного молодого красавца, а он возьми и появись в образе горбуна, слепца, покрытого струпьями нищего… да мало ли образов в гардеробе Господнем! И ведь не узнают! Поволокут на крест («нечего под ногами болтаться, когда мы все тут Господа ожидаем»), а потом: «Ну, промашка вышла!», «Опять проглядели!», «Да кто же знал, что Он таким сойдет!» и т. д. и т. п. Поздно, господа! Ждите еще две тысячи лет, если не поумнели.
Вся литературная жизнь, после которой раньше сохранялись хотя бы письма, черновики и проч., с повальным торжеством компьютера пропала начисто. Архивисты жалуются — от авторов не остается архивов. Все сжирает так называемое виртуальное пространство, все ухается в какую-то бездонную яму и там исчезает бесследно, как в дыре. Вместо бумаги (относительно вечной) мгновенно сгорающие СМС. Умирает человек (современный литератор) — и все вместе с ним растворяется как в соляной кислоте: ни писем, ни рукописей. Истинное торжество пустоты.
Угораздило меня жить в эпоху, когда на глазах уходит в прошлое старая добрая почта! Для чего теперь традиционный почтовый ящик?
Для рекламного идиотизма и бесплатных газетенок, которые выгребаешь, как мусор.