Диалог в метро:
— Бедный Булгаков! Ему, как писателю, приходит определенный конец!
— В чем дело?
— Включили в обязательную школьную программу.
Номенклатура наша, конечно, чудовище. Но чудовище какое-то несчастное. Сидит на мешке с золотом. «Царь Кощей над златом чахнет». Ну, была бы в ее правлении хотя бы радость, жизнь там какая — так нет же: эти дачки, машины, торопливый переводец денег туда, за кордон — все несет отпечаток казенщины и тоски. Ни одной искринки в глазах. Сплошная нумерация серости.
Все более-менее живое, попадая наверх, поближе к Кремлю, мгновенно костенеет, скукоживается, покрывается зеленью. Аномальная зона у них в Москве, что ли?
В Белом доме маршируют зомби; заседания правительства — собрание автоматов. Это уже даже не смешно. Выхода никакого — вот что читается на каждом сановном лбу. Как туда попал, шлепнули на тебя печать, будь любезен намотать на шею обязательный галстук. Сплошные камешки-голыши. Чувствую — они, как только вырываются в отпуск, запоями пьют, иначе попросту невозможно…
Сто тысяч семейств подмяли под себя Россию, уныло подмяли — боятся любого ветра, как черт ладана. Петра бы воскресить на всю эту свору. И топором, топором по бородам…
С чиновничеством выхода никакого. Есть все-таки в жизни неразрешимые вопросы. Один из них — вопрос российской власти.
Парадокс женщины: без нее нельзя, с нею невозможно.
Чехи пьют пиво. Ну и что же тут оригинального? Банальщина. Они пьют пиво. Расползаются по кабачкам, кабакам, трактирам, щелям, в которых всего-то два-три стула. Ничего героического, чтобы там рубаху на груди! Швейк Гашека — вот пример отношения к войнам и вообще к так называемому героизму. Гус, Жижка в чешской истории — досадные недоразумения. Прилетит завтра инопланетянин, соберет чехов на площади Св. Вацлава, скажет им: «Всё! Баста! С этого дня вы покорены. Я ввожу самую страшную драконовскую диктатуру. Демократию — вон! К утру мне на завтрак ваших лучших жен и девиц!» Немец бы возмутился. Бельгиец, не говоря уже об испанцах и прочих. Наш Иван — и тот как-то воспрянет. Чех почешет в затылке и пойдет пить пиво в «У чаши». Не восхищаться невозможно.
Человеческий разум настолько изощрен, что постоянно ищет над собой еще более высший авторитет, чтобы ему же и поклоняться. Вот почему бессмертны религии.
Певец (назовем его N) уже тридцать лет прыгает со своими совершенно бездарными песнями. Это уникум. Подпевка, подтанцовка — сплошной дурной тон. Сам — как дергающийся червяк на леске. Но держится на плаву. Значит, есть что-то (я о нем не как о человеке, а как о певце). Надо же иметь такой отвратительный вкус, такую однодневность во всем — от одежды до куплетов — и самозабвенно скакать в свои «пятьдесят с хвостом». Удивительная, нескончаемая банальщина, которая даже какое-то уважение к себе начинает вызывать…
Политика — искусство возможного. Искусство невозможного — война.
Ничто мы так не лелеем и не бережем, как наше прошлое…
Что такое для меня ностальгия? Четыре растрепанных молодых человека, которые на фотографии вечно переходят Эбби-роуд.
Детство — Эдем. Как только выскочил из него — все! Дверь надежно захлопнута. Ангел отгоняет мечом, словно метлой: «Давай, давай отсюда. Поше-е-ел… поздно “Боржоми” пить…»
Южное кладбище под Питером — древний Египет. Город мертвых. И повсюду камыш — между могил, на могилах, вокруг дорожек… Шуршит и шуршит, словно какой-то стотысячный тихий шепот.
Человеку надо пробиваться, что-то делать, куда-то стремиться — но это бессмыслица (все равно тлен, прах, могила и т. д.). И тем не менее, зная, что «бессмыслица», пробивается, стремится и т. д. Таков двуликий Янус жизни.
Верх литературы — анекдот! Краткость, доведенная до совершенства. Только суть — ничего лишнего (чем не мечта А. П. Чехова). Два-три слова — и целая повесть. Да что там повесть! Роман! Сага о Форсайтах! Вот пример.
Пожар в публичном доме. Все бегают: «Воды! Воды!» Распахивается дверь: «А в тринадцатый номер — шампанского!»
Ну как же можно с литературной точки зрения этим не восхищаться?
Любовь к женщине — романтическая, плотская, какая угодно — есть попытка возвратить себе потерянный рай. Не выйдет. Ни у кого не выйдет.
Ницше — не философ. Кто угодно — поэт, мечтатель, сумасшедший, только не философ.
Вообще, при слове «философ» мне всегда вспоминается Ксанф (Эзоп — Ксанфу: «Пойди выпей море»).
Об ассоциациях.
Покупаем с женой ламинат. Немцы, как всегда, на высоте с их аккуратизмом — упакована каждая досочка. И разумеется, яркая реклама. Вот что на ней изображено: ламинат, чуть грязный, настелен в огромной прихожей. Собака, тапки, сапоги, ботинки и… в углу листья. Якобы случайно нанесли. Все очень мило, по-рекламски, по-немецки. Я тут же вспомнил чудесную притчу.
К учителю дзен пришел лоботряс, чтобы поступить в учение, и тот для начала дал ему следующее задание — подмести храмовый дворик. А сам отлучился. Мальчишка чуть ли не языком дворик вылизал и, довольный, ждет. Приходит учитель. Первый вопрос к ученику:
— Ты хорошо подмел двор?
— Да, учитель.
— Ты совершенно уверен в том, что хорошо подмел его?
— Конечно, учитель. Вы же видите — ни одной соринки!
— Все в порядке?
Недоуменный ученик кивает.
И тогда — первый урок дзена:
— Сынок, посмотри-ка вокруг! Какая замечательная осень! А осенью во дворе должно лежать хотя бы несколько листьев…
И все. Вся красота здесь, в этой притче. Весь Левитан с Шишкиным и Моне…
Писатель N подошел ко мне — и в сторону другого писателя X (тот мало пишет, все по редакциям, совещаниям и т. д.):
— А что ты хотел? X много спал, вкусно ел. Вот и результат.
Бедолага N! Уж он-то точно мало спал, все писал, писал, исписался… А результат — тот же! Выходит, не в лошадином труде дело. Кто-то в халате, полусонный, полупьяный чиркнет «чудное мгновенье»… и в сторону — в карты, по кабакам…
А другой пилит, пилит, словно конь, весь в мыле, в копоти словесной — и все не выпилит ничего.
Воспоминание: мне шесть лет. На коленях тяжеленный баян. Играю:
— Ты ж моя, ты ж моя, перепелка…
Пиль моя, пиль моя, перепелка…
Тоска даже сегодня хватает за глотку. Ничего более муторного не могу припомнить во всей своей жизни. Эта перепелка до сих пор колом во мне стоит.
— Пиль моя, пиль моя, перепелка…
Застать бедного принца Чарльза без штанов, сидящим на унитазе, — вот триумф современной журналистики.
Премьер Японии Коидзуми посетил храм Ясукуни. Что в этом? А вот продолжение: живет в Корее или в Китае некий японец, содержит ресторан. К премьеру Коидзуми не имеет никакого отношения. Однако, когда Коидзуми посещает Ясукуни, к этому японцу в далекой Корее (или в Китае) врывается толпа, громит его ресторанчик, дай бог, если самого не убивает — и так каждый раз! Хочет ли Коидзуми обидеть несчастного соотечественника? Разумеется, нет. Но у премьера выбор — не пойдет в храм, в него будет плеваться вся Япония. Пойдет — его проклянут в Корее и в Китае. Он размышляет, взвешивает — и идет. Толстой говаривал: сила обстоятельств.
Благодаря этой чудесной силе, после того как Коидзуми, поразмыслив, принимает решение, на другом конце цепи (и часа, возможно, не проходит!) точно искра пролетела: корейцы (или китайцы) идут громить маленького, непричастного (и несчастного) человека. Злы ли корейцы (китайцы) по природе своей? Вряд ли. Но — обстоятельства! И вот благодаря совершенно определенному решению японского премьера (то есть мысли: «Пожалуй, я схожу в Ясукуни») мгновенно вырастает корневая система следствий — в результате бедный ресторатор на другом конце света получает в лоб! И ничего не поделать!!! Так заведено. Такова сила вещей: этот пробегающий электрический ток не разомкнуть… Меня в пот бросает, когда подумаю, что из-за какого-нибудь там неведомого «Коидзуми» в Москве я сам вполне определенно могу получить в лоб здесь, в Петербурге — совершенно невиноватый… Сила обстоятельств — ужасная, страшная, демоническая сила. В ней только буддист и разберется…
Да-да, корневая система, в которой за тысячные доли секунды из каждого следствия вырастают миллионы новых причин, а из них — уже мириады следствий… Непрекращающаяся цепная реакция.
Уберите человеческое негодяйство — и история тут же захлопнется.
А что ты делал в страшные девяностые?
Да ничего. Бегал, думал, «пил чай с вареньем». Так и пробегал — и торжество демократии, и передел собственности, и Чечню.
«Сон в летнюю ночь» Мендельсона — полет ангелов, порхание их от цветка к цветку. Как можно передать само движение воздуха в музыке? Это невозможно, за гранью — только безумная юность автора сделала подобное. Впрочем, какое там сделала — совершила, со-тво-ри-ла!!!