Прежде чем нас оставить, Ирена поведала грустную историю про бывшую хозяйку дома, сухонькую пожилую латышку, которая встретилась нам в коридоре и даже что-то проворчала на наше «здрасьте».
История банальна: огромный доходный дом экспроприировали в грозном сороковом для семей трудящихся. Но коммунисты проявили удивительный гуманизм — саму хозяюшку не угнали туда, где даже известный всей стране Макар не пас телят, а предоставили «раскулаченной» две комнаты в ее же собственном доме. В одной из комнат теперь находилась цветочная оранжерея. Старуха днями пропадала на рынке.
Достаточно было одного взгляда бывшей домовладелицы, чтобы понять — Ирену она, мягко говоря, недолюбливала как явную представительницу «оккупантов».
Но все же на нас не донесли, несмотря на то, что, ко всему прочему, мы вынужденно (и бездарно!) своровали для камина хозяйские дрова.
Судя по всему, власть бывшая хозяйка ненавидела еще больше.
Есть нам было совершенно нечего. На всё про всё (а это несколько дней пребывания и дорога обратно) у нас на двоих оставалась одна десятка. Камин кое-как разгорелся. С голодухи завели музыку: пластинка крутилась и «подсыпала» обычный для винила «песочек», но даже Бах не особо радовал.
Страшно хотелось хлеба и мяса, однако утром добрая фея Ирена на завтрак привезла торт, состоящий из одного крема. Что ж, дареному коню в зубы не смотрят. Мы давились, но ели.
Затем началось знакомство с отечественной «заграницей».
Домский собор
В Домском соборе орган гремел «Смело, товарищи, в ногу» — выступал хор старых большевиков.
Это был полный сюр. Нас понесло на верхотуру: Отряскин во что бы то ни стало пожелал увидеть панораму города. Проскользнув мимо охраны, мы бесплатно вскарабкались наверх под раскаты революционных маршей — а уж пенсионеры внизу старались на славу. Их несомненным хитом стал «Интернационал» — у меня даже мурашки по коже забегали. Наверху гулял легкий бриз, площадь Латышских Стрелков лежала как на ладони. Перегнувшись через перила, Отряскин задумчиво разглядывал бездну.
— Тебе не хочется отсюда сигануть? — спросил он меня.
Я признался, что хочется, поэтому и к краю стараюсь не подходить.
— Мне тоже, — вздохнул мой друг.
Как у всяких художественных натур, с психикой у нас явно было не в порядке. Ничего не поделаешь — приходилось с этим мириться.
А гвоздем рижской программы стал мастер Жора.
Гитарных дел мастер
Мастер выглядел настоящим прохиндеем, и все же я сохранил о Жоре самые теплые воспоминания.
Прежде всего, он, как и мы, был помешан на музыке. Помню его домик в тени деревьев, состоявший из кухни и комнаты, в котором так здорово пахло клеем и стружками. От Риги до Лондона еще ближе — с пластинками у хозяина было все в порядке. Кроме «битлов» и тех же «роллингов» я нашел в его фонотеке весь «Цеппелин».
За окнами стемнело, крутился цеппелиновский диск семьдесят третьего года «Дома святых». Именно на нем нарезана «Песня дождя» — по-моему, лучшее, что создали наркоманы Пейдж и Плант. Жора мастерил очередную гитару и вел с нами деловой разговор — оказалось, он вовсю продвигал в консервативной Риге местный рок-клуб и собирался его возглавить. Сам Жора был тощим, лет под сорок, с насмешливым взглядом и непоколебимой уверенностью в себе как в лучшем гитарном мастере всех времен и народов. Он сразу же принял экзотичный заказ (и, надо сказать, не подвел). Несмотря на явные признаки авантюризма и нескрываемое хвастовство, Жора пришелся нам по душе. Мы славно с ним посидели, однако, кроме чая и хлеба, в его гостеприимном доме больше ничего не нашлось.
Ирена пообещала ужин у своего брата — чуть ли не ученика самого Рави Шанкара. С ее слов, во время посещения великим индусом Москвы брат даже подносил Шанкару на концертах инструмент.
Приглашение мы приняли моментально.
Брат, ситар, мама и долгожданный ужин
Я подозревал, что с экзотикой там тоже будет в порядке, однако не мог представить, что дело зашло так далеко. В квартирке лежали одни маты — невольно вспомнился наш матрац. Жена брата, воробушек в сари, готовила что-то на кухне — это сразу внушило оптимизм.
Запахи откровенно бодрили.
В ожидании ужина Иренин брат сел на пол, скрестил ноги и подвинул к себе ситар. Я был потрясен, так как никогда не слышал ситар вживую. Звуки возносили к самому Эвересту. Если бы не голод, мы расслабились бы окончательно — но вот внесли заветные горшочки.
Первым забеспокоился Отряскин — я видел, как он скребет ложкой по дну горшочка в надежде поймать хотя бы кусочек говядины или свинины.
Надежды оказались тщетными — нам были любезно предложены одни бобы.
Последней надеждой оставалась Иренина мама.
Помню ее взгляд, когда вся наша троица показалась на пороге. До сих пор не могу сообразить, отчего она так расстроилась — то ли оттого, что ее дочь таскается с такими оборванцами, то ли оттого, что эти двое несчастных рок-лабухов на свою голову связались с ее доченькой.
Тем не менее ужин оказался настоящим.
«Пикейные жилеты» и прочие хендриксы
На следующий день Жора развил невиданную активность: потащил знакомиться со своей будущей паствой.
Рижский рок-клуб располагался в проходном дворе. Попав в продуваемый со всех сторон проходняк, мы внезапно оказались окружены спорящими и активно жестикулирующими молодыми людьми. Жора бодро вмешался в спор. Судя по всему, он действительно слыл здесь авторитетом — к нашему мастеру прислушались, мы были представлены как обитатели Олимпа.
Действительно, по сравнению с состоянием дел в Риге Питер казался настоящим раем. У наших рокеров была крыша над головой. Зал со сценой. Аппаратура. Прожекторы. Собственные фотографы. О наших писали. О наших разве что ленивый не судачил.
Кое-кто из местных побывал на последнем фестивале, так что и об экстравагантных «Джунглях» знали не понаслышке.
Посмотрев на двух посланцев олимпийских богов, «пикейные жилеты» здорово приуныли. Чтобы хоть как-то сгладить собственное ничтожество, они повезли меня и Отряскина в один из окраинных клубов на репетицию местной команды. Там повстречался нам еще один персонаж — тип, кстати, на Руси достаточно распространенный. Подобные ребята в позапрошлом веке уходили в народники, в начале двадцатого становились большевиками, а в бамовские семидесятые поголовно шли в диссиденты. Тот же взор горящий, та же небрежность в одежде, те же чуть ли не лапоточки — и совершенно нескрываемый фанатизм. Нет, в заплечном мешке нашего нового знакомого не лежали революционные листовки. У него вообще мешка не было — за плечами болталась гитара в старом самодельном чехле.
Этот человек пришел почему-то в Ригу чуть ли не из Сибири, подозреваю, пешком. Я так понял, что он по простоте душевной считал Латвию преддверием Запада. Какая наивность! Однако он обосновался именно здесь, спал на вокзалах и играл на гитаре. Вот, собственно, и все. Особенность этого подвижника заключалась в том, что он играл исключительно Хендрикса. Он бредил Хендриксом. Кроме черного Джимми, для него никого и ничего вокруг не существовало. Сколько я навидался подобных несчастных, один из которых тщился переиграть Пейджа, другой бредил «Дип Пёрпл», третий рвался в Англию, вбив себе в голову, что его непременно примут в состав «Куин» — за невероятную крутость игры. О несчастная моя родина! О милые дураки, невесть где затерявшиеся сейчас на ее необъятных просторах! Имя вам легион. И ведь что самое интересное — на своих чудовищных раздолбайках (производства Ленинградского завода музыкальных инструментов) играли вы действительно «один в один». Но Блэкморами вам никогда не быть. И Хендриксами. И Маккартни тоже. Хочется верить, что вы не спились, не свели счеты с жизнью, но нашли в себе силы избавиться от этого наивного идиотизма и сейчас ведете нормальный, обыкновенный образ жизни — пьете с друзьями пиво и возитесь с детьми. Или на худой конец с машиной в гараже. Но нет, у нас все привыкли доходить до конца, до края — боюсь, паренек все-таки закончил плохо: слишком горело в нем то самое, отечественное, святое, народничество.
В тот день он вытащил из холста свою «мандолину» и сыграл нам Хендрикса.
Один в один сыграл. И потом стеснительно так признался, что целый год (год!) корпел над хендриксовской пластинкой и снимал все пассажи — вплоть до каждой ноты. До каждой! Помню, сидя с нами на ступеньках заштатного рижского ДК, трогательно прижимая к себе гитарку и ту самую пластиночку — единственное его сокровище, — босяк вслух мечтал податься теперь в Америку. Не знаю, что ему там открывалось, какие дали и города, но он просто трясся, когда в его присутствии упоминали Нью-Йорк.
Я хотел возразить, что Хендрикс — это уже вчерашний день. Yesterday! Милое такое вчера, но возвращаться к нему не имеет никакого смысла. Я хотел сказать, что, кроме него, Хендрикс никого особенно не волнует, разве что небольшую группу любителей ретро, и лучше бы парень занялся чем-нибудь другим — к примеру, сочинением собственных песен. Я хотел сказать ему, что ни черта не найдет он на Западе, что будет там совершенно никому не нужен. То есть в качестве каменщика или подметальщика улиц еще приглянется какой-нибудь фирме. А вот в качестве рок-музыканта — однозначно нет. Там своих гитаристов хоть пруд пруди, девать некуда. Там уже и знать не знают про всякие «Слэйд» или «Свит» — для них это так, второсортные командочки. И того же Джимми там не особенно уже помнят. Слишком много нот утекло, слишком быстро меняются вкусы. Но посмотрел в эти святые, полные неофитского рвения глаза — и поддакнул: «Ну конечно, стоит попробовать. Там действительно круто».
Помню, я даже улыбался при этом. Хотя, честно говоря, хотелось плакать. Я так и представлял себе: сидит этот любитель Хендрикса где-нибудь в Свердловске или Чите на кухоньке задрипанной пятиэтажки, «снимает» Хендрикса (один в один) и мечтает о заоблачной стране, в которой он рано или поздно окажется. А там — «свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут». И глаза его светятся, и хватает он гитарку и заезженную пластинку, и тащится сюда, на край советской земли. При этом никто из советских людей доморощенного Хендрикса в упор не замечает. Люди здесь другими делами заняты: латыши тихо не