навидят русских, а русские строят социализм. И вообще, почему нам на наших кухнях обязательно нужно выдумывать себе некую туманную даль, полную прелести и очарования? Чтобы всю жизнь потом стремиться к призраку? За океаном — та же земля, те же деревья. По большому счету то же небо. Может, с «вэлферами» там полегче, однако привыкаешь даже к Голливуду, и опять начинается неизбежное томление. Куда еще бежать с земного шара? Но все-таки, все-таки, к чести того безымянного мечтателя следует признать — даже в моей сегодняшней седой скептичной голове засел с детства такой вот куплетик:
Далёко-далёко за морем Стоит золотая стена; В стене той — заветная дверца, За дверцей — большая страна.
Короче, «под небом голубым есть город золотой»…
Не знаю, бродили ли уже тогда подобные фантазмы в голове и у моего рассеянного друга, но по крайней мере внешне Отряскин был занят другим: радовался, что заказ будет готов, продумывал очередную программу и уже откровенно скучал на берегах гостеприимной Даугавы.
Подобные анахореты, такие как тот повстречавшийся нам любитель Хендрикса, его не занимали: Отряскин был «сам с усам». Не знаю, помнит ли он сейчас о том представителе большого и наивного нашего народа?
Я — помню.
Популярность, репетиции, смена караула
В Питер мы вернулись благополучно, рутина жизни продолжилась.
Отряскина теперь постоянно куда-то тянули: то Курехин в «Механику», то какие-то совершенно отвязные типы, про которых я даже стеснялся расспрашивать, на очередной богемно-джазово-рок-н-ролльный джем. Случилось и неизбежное: небесную дворницкую посетил сам Борис Борисыч. Местный далай-лама милостиво приоткрыл моему другу дверь в «Аквариум».
Отряскин ухватился было за предложение.
— Безумец! — прозорливо откликнулся на это наш бессменный перкуссионист Мягкоступов. — Он долго там не задержится!
Конечно же, долго Отряскин нигде не задержался: сыграли роль независимость плюс нежелание играть чужие вещи.
Кроме того, игра его была совершенно нестандартна — верный крест на попытках прописаться в подобном «Аквариуму» коллективе: там нужны обыкновенные крепкие профессионалы — сессионные музыканты. Так что Отряскин на роль приглашенного «варяга» решительно не подошел и в конце концов вернулся «к своим баранам».
Музыка «Джунглей» окончательно превратилась в разнообразнейший компот из стилей и направлений, щедро приправленных фантазией нашего лидера. С той поры смело можно было перефразировать бунтаря Маяковского: «Мы говорим: Отряскин, подразумеваем: “Джунгли”. Мы говорим: “Джунгли”, подразумеваем: Отряскин». Остальные безмолвно отдали пальму первенства дворнику Ленинградской филармонии, превратившись в послушное орудие его замыслов. Таким образом, сложилась группа, состоящая по большому счету из одного человека — явление не такое уж и редкое. Ни Тихомиров, ни Мягкоступов, ни ударник Кондрашкин особой роли в этом действе уже не играли — они имели право голоса, вносили свои предложения, старались улучшить ту или иную вещь, но их в любое время можно было заменить другими, не менее уважаемыми статистами.
Более того, «Джунгли» окончательно трансформировались в инструментальную команду. Редким пением грешил только сам лидер — правда, дальше подвывов и голосовых упражнений в стиле тирольского «голориоголо» дело не продвигалось. Посещая репетиции на правах теперь уже исключительно слушателя и раз за разом оценивая новую программу, даже я со своей природной терпимостью к экспериментам начинал теряться. Порой (на мой тогдашний взгляд) это была настоящая мешанина, совершеннейшая абракадабра, звучавшая набором случайных звуков (что только не использовали при исполнении, включая обыкновенное бревно!). Иногда изыски нашего главного героя напоминали мучения небезызвестного Керогазова из старого доброго довоенного фильма «Антон Иванович сердится» (тот, помнится, трудился над «Физиологической симфонией», привлекая в арсенал творчества молотки и стиральные доски). Так что звучали «Джунгли», честно говоря, ошарашивающе. Вносило свою лепту и традиционное качество аппаратуры. Паяльник был обязательным репетиционным атрибутом.
Словом, многое не получалось.
Отряскин не на шутку расстраивался.
Все теперь висело только на нем, и прежде всего замыслы. Днями и ночами выдумывались новые, изобилующие импровизом композиции. Кроме того, приходилось следить за мировыми музыкальными веяниями. В каморке окончательно прописались «Кинг Кримсон» и Майлз Дэвис. Не чурался Отряскин и «Дайр Стрейтс» — Нопфлера он всегда уважал как гитариста. Безусловно, хоть как-то приблизиться по качеству звука к английским и американским музыкальным гигантам не представлялось возможным. Все это напоминало соперничество Эллочки-людоедки с поганой заокеанской миллионершей мисс Вандербильд. «Шанхайского барса» еще можно было изобразить. Но не более. Думаю, Отряскин, как всякий творец, мучился от невозможности осуществить «громадье» своих планов. Придирки к составу все более учащались. Рано или поздно должно было случиться неизбежное: хотя все в команде привыкли друг к другу, но требовались музыканты иного качества. Игорек Тихомиров соответствовал задачам, а вот дни Мягкоступова были сочтены.
Какое-то время Андрей еще извлекал звуки из тарелок и колокольчиков. Какое-то время «Джунгли» еще выступали классическим старым составом, но в конце концов пришлось сказать верному перкуссионисту неизбежное «не т».
Думаю, Андрей давно приготовился к такому повороту и вслед за мной безропотно сошел на «скамейку запасных». Коней на переправе все-таки поменяли.
Новые кони
Логика развития и творческого роста неумолима: за рояль уселся профессиональный Марк Бомштейн. Пригласили (из «АукцЫона») и Павла Литвинова — на перкуссию. Я их толком не знал и с ними почти не общался, хотя тот же Марк стал полноправным отряскинским партнером до самого конца существования одной из самых оригинальных питерских команд.
Словом, ничего об этих, без сомнения, достойных ребятах сказать не могу.
Я и музыкальная школа
Прежде чем обратиться к Бомштейну, лидер «Джунглей» попытался усадить за клавиши автора этих строк, совершив таким образом последнюю и весьма экстравагантную попытку пристегнуть меня к уходящему поезду.
Не знаю, чем было вызвано его желание, скорее всего, тем, что мы здорово привязались друг к другу.
Так или иначе, Отряскин вполне серьезно заявил, что мне немедленно следует заняться техникой игры. К подобной вспышке энтузиазма я отнесся скептически. Однако он настоял на своем и отвел меня за рукав, как первоклассника, в самую настоящую музыкальную школу. Мы долго бродили по пыльным коридорам, причем из тех классов, где слышались звуки фортепьяно, навстречу неизменно выбегали клопы лет пяти-шести с нотными папками, которые были больше их обладателей.
Никого старше третьего класса в той школе не нашлось — я живо представил себе, как появлюсь в этом муравейнике с подобной папочкой.
В конце концов даже Отряскин хмыкнул.
Дядюшка Игла
В заветной каморке постоянно крутились знакомые и незнакомые мне люди.
Приходил человек, которого наш Карлсон ласково называл Дядюшка Игла.
Судя по всему, Дядюшка сидел на героине. Но он оказался большим провидцем, напророчив, что на наших улицах еще появятся танки (действительно, как в воду глядел!).
Стоит ли говорить о том, с какой всепоглощающей любовью Игла относился к советской власти! Этого неистового диссидента примиряли с действительностью, кажется, только «Джетро Талл». Их стоящий на одной ноге гуру-флейтист не особо меня вдохновлял (как, честно говоря, и его музыка, за исключением, пожалуй что, знаменитого «Акваланга»). Яростно сверкая очами и потрясая очередной пластинкой, Дядюшка доказывал несомненную гениальность Яна Андерсона.
Помню, на одной обложке были изображены море, айсберги и нефтяные вышки.
— И в то время, когда русские закрыли все доступы к собственной нефти, — орал Дядюшка, — в Северном море приходится добывать ее, рискуя жизнью! Вот о чем эти суровые песни…
Мне не было никакого дела до жизни зарубежных нефтяников и до обеспокоенности самого господина Андерсона по этому поводу, но Дядюшка Игла был в ударе. Из вежливости я соглашался.
Интеллектуал Вадик, а также Валера Француз
Из других персонажей помню дантиста Вадика и Валеру Француза.
Скептичный, насмешливый Вадик тогда еще учился на стоматолога (сейчас у него собственные кабинеты и практика) и был законченным меломаном. В чем, в чем, а в особом интеллекте прирожденного критика ему не откажешь: он разбирался и в роке, и в джазовой музыке, и в современной симфонической музыке и, как я понимаю, был тогда для Отряскина авторитетом — они здорово сдружились.
Валера же смахивал на иностранца (всегда с неизменным рюкзачком за плечами) и учил французский. Он то исчезал, то появлялся, как и полагается всякому порядочному тусовщику. Его можно было встретить на всех фестивалях и прочих рок-концертах. Опять-таки он являл собой столь часто встречавшийся в то время тип отечественного человека, всей своею душой тянущегося к западному солнцу. Вольно или невольно, фразами ли, поступками, привычками, одеждой, напускным или природным цинизмом такие, как милейший Француз, самым существом своим показывали, что не желают иметь с советской действительностью ничего общего. Отчего плодились подобные подсолнухи? Чацкими их не назовешь. Видно, действительно приперло. Когда я смотрел на интеллигентного Валеру, на доморощенного рижского Хендрикса, на «аукцЫонного» Гаркушу, еще на десяток-другой подобных борцов с системой, хотелось заорать всем этим престарелым товарищам из ЦК: «Да откройте же вы наконец границы! Выпускайте! Пусть едут — толпами, составами, легионами. Пусть заполонят собой улицы Парижа, пусть их целыми колоннами проведут по Манхэттену. ОТПУСТИТЕ ИХ!!! И все неизбежно тогда успокоятся. Побудут. Посмотрят. Побегают с рюкзачками. И половина вернется. Утомленная солнцем».