В монастырях и прицерковных домах (если говорить об одних монахах и священниках) царит не только дух радости и утешения. Но несомненно — он изобилует там. Их обитатели наслаждаются внутренним миром, который «не от мира сего». Их радость — это плод постоянных побед над природой, очень трудных побед, а есть еще и другие — те верные, которые поднялись до середины горы, они борются, изнемогают, падают, встают и снова бредут по дороге, помеченной кровью предшественников. Все они, и грешники, и святые, поверили слову, доверились торжественному обещанию: «Небо и земля прейдут, но слова Мои пребудут вовек». И те и другие, и святые и грешники восклицали в минуты сомнения и тревоги: «К кому нам идти, Господи? Ты один имеешь глаголы жизни вечной». Зачем бы им делать то, что делали люди, умершие задолго до них? Что им до праха тех, кого им не довелось любить? Для них речь идет вовсе не о том, чтобы унаследовать национальное достояние прошлого или притворяться, что они верят в легенды, которые якобы помогают сохранить кое-какие полезные добродетели. Попробуем представить невозможное, допустим, они получили откровение, что Сын Человеческий — не Сын Божий. В таком случае они перестали бы идти за Ним, бросили Его. крест, даже если бы речь шла о спасении какой-либо цивилизации или культуры. Люди идут за Ним, потому что Он сказал: «Я — Христос…», и они поверили Ему.
Не говорите мне, что надежда, не имеющая под собой основания, все равно остается надеждой, что если бы вечность не существовала, христиане никогда о том не узнали, и что, наконец, никого не смущает мысль о небытии. Подобные рассуждения годятся лишь для тех, кто давно покинул мир, а мир покинул их, кто приносит Богу никому уже не нужные останки. Для тех, кто наверняка одерживает верх в споре с Паскалем. Но для других? Для стольких молодых существ, посвятивших себя Богу в расцвете юности? Они все-таки отреклись от некоей реальности, ведь жалкое человеческое счастье как-никак существует. Любовь кажется нам непрочной и смешной лишь потому, что она — жалкое подобие Божественного единения.
Но если бы это единение оказалось иллюзией, если бы никогда в мире не прозвучали вечные обетования, наша слабая любовь стала бы бесценной жемчужиной, дороже которой ничего бы не было, и стоило бы отказаться от всего, чтобы ее приобрести. Но Слово стало плотью. Мы поклоняемся Кресту, потому что Оно было распято на нем. Крест без Слова — всего лишь виселица.
И потому каждый верующий, пусть даже чувствующий себя слабым и недостойным, должен ответить на этот вечный вопрос: «А вы за кого почитаете этого Человека?» Моя книга, столь недостойная Того, чью жизнь она описывает, — лишь один из тысяч других ответов, свидетельство христианина, знающего, что то, во что он верует, — истина.
Великое древо Вселенской Церкви кажется нам прекрасным лишь потому, что оно действительно живое, и, несмотря на множество омертвевших веток, оно полно животворных соков, кровь Христа продолжает питать его от корней до мельчайших веточек, до последнего листка. Церковь без Христа была бы причудливо выделанной, но пустой раковиной. Пусть даже ураган снесет все храмы и монастыри, дворцы и статуи — ничто на самом деле не погибнет, потому что останется Агнец Божий, чей образ я так неумело попытался здесь начертать.
Я еще раз заявляю, что никому не хочу навязывать этот образ Иисуса. Если каждый из наших друзей составляет о нас свое собственное представление, которое отличается от представлений других людей, то насколько же это справедливо по отношению к Сыну Божьему! И потому для меня как нежданный дар благодати — признание многих читателей, что это Жизнеописание глубоко тронуло столько человеческих сердец. Я благодарен моим читателям за их признания. Анонимные письма не всегда постыдны, среди них встречаются и прекрасные, например те, которые подписаны так: «Неизвестный бедный священник, имя которого вам ничего не скажет».
Париж
6 августа 1936 г.
Предисловие автора к первому изданию
Из всех историков экзегет наиболее уязвим. Если он отрицает сверхъестественное и не видит в Иисусе Бога, мы считаем, что он ничего не смыслит в предмете своего исследования, и все его познания гроша ломаного не стоят. Но если он — христианин, то мы говорим, что его религиозность нередко заставляет дрожать руку художника и порой затуманивает его взор, а Человек по имени Иисус, которого он изображает, исчезает в сиянии Божественной славы.
Несомненно, сочетание эрудиции и мистического опыта в личности писателя привело к появлению во Франции замечательных работ отца Лагранжа, отцов Гранмэзона, Лебретона, Пинара де Лабулэ, Юби. Но, увы, есть и другие! И мы знаем, почему сегодня многие здравомыслящие люди пришли к отрицанию исторического существования Христа: Иисус евангельский или ставится историками в один ряд с обыкновенными людьми, или от любви и почитания возносится слишком высоко над землей, на которой Он жил и умер, и теряет в глазах и верующих и неверующих реальные черты, так что от живой личности ничего уже не остается.
Итак, перед вами всего лишь католический писатель, пусть совсем несведущий, романист, который не раз узнавал себя в выдуманных им героях, — но и он, я думаю, имеет право принести свое свидетельство. Несомненно, «Жизнь Иисуса» надо было бы писать стоя на коленях с таким чувством собственного недостоинства, которое заставило бы выронить перо из рук. Грешный человек должен покрыться краской стыда от того, что осмелился завершить это произведение.
Но, возможно, мне удастся убедить читателей в том, что евангельский Иисус совершенно не похож на выдуманный, сочиненный образ.
Перед нами величайшая из фигур Истории, из всех исторических лиц она менее всего поддается логическому осмыслению, потому что самая живая. Нам надо уловить то, что есть в Иисусе особенного и неповторимого.
Прежде чем мы узнали, что Он — Бог, в определенную эпоху, достаточно близкую к нам по времени, явился Некто, некий Человек, который имел родину и принадлежал к определенному племени; Человек — один из многих, столь похожий на окружавших Его одиннадцать бедняков, что понадобился поцелуй Иуды, чтобы узнать Его, отличить от них. Этот Плотник говорит и действует как Бог. Этот простолюдин из Галилеи — выходец из очень бедной семьи, которая к тому же смеется над Ним и считает Его безумцем, — обладает такой властью над материей, над телами и душами людей, что вдохновляет их, вселяет в них мессианскую надежду; и священники, желая расправиться с обманщиком, прибегают к помощи своих злейших врагов — римлян.
Да, в их глазах обманщик, которому служат демоны, по-обезьяньи «подражающий» Богу, прикидывается отпускающим грехи и богохульствует так, как не богохульствовал никто до Него. Таким показался им Иисус, к которому с трепетом относились близкие, видя в Нем смиренного и одновременно могущественного друга: один и тот же Человек, но так по-разному воспринимаемый, один и тот же, но совсем не похожий, в зависимости от того, в каком сердце отражается Его облик. Ему поклонялись простые люди, и Его ненавидели гордецы, и все потому, что видели в Нем проявления Божественного, и потому Он был одинаково не понят ни теми, ни другими — вот объект моего изображения, Тот, чей портрет, я так опрометчиво попытался набросать.
Непонятый и потому раздражающийся, временами нетерпеливый, гневающийся — Он таков, какою всегда являет себя любовь. Но под этой внешней неистовостью в глубине Его существа царит мир, который не похож ни на какой другой, «Мой мир», как Он Сам говорит, — мир единения с Отцом, тихая любовь, которая заранее знает Свой час и то, что ждет ее в конце пути: агония, надругательства и виселица.
Внешняя горячность и глубинная тишина равно проявляются в Его словах. Их следовало бы брать по одному, очистить от ржавчины времени, от шлака, созданного привычкой, снять пласты прилизывающих комментариев, которые наслаивались в течение стольких лет — и тогда мы бы по-новому услышали голос, который невозможно спутать ни с каким другим: он вибрирует в каждом слове, дошедшем до нас, он звучит, не переставая вызывать не только любовь, но, как говорит отец Лакордер, «добродетели, приносящие плоды любви».
И эта дерзновенная книжка не зря была бы написана, если б хоть один читатель, закрыв ее, внезапно понял смысл слов, которыми оправдывались воины в ответ на упреки первосвященника, объясняя, почему они не решились схватить Иисуса: «Никогда человек не говорил так, как этот Человек».
1. Назаретская ночь
В правление кесаря Тиберия в Назарете жил плотник Иешуа, сын Иосифа и Марии. История молчит об этом местечке, и в Священном Писании оно тоже не упоминается: несколько домишек, выдолбленных в скале на склоне холма, смотрят на Ездрелонскую равнину. Сохранились остатки тех пещер, одна из них давала кров этому Младенцу, Юноше, Мужчине вместе с плотником Иосифом и Девой. Там Он прожил около тридцати лет — не в тишине благоговейного поклонения и любви, а в гуще соплеменников, среди сплетен, зависти, мелких ссор многочисленной родни, набожных галилеян, которые ненавидели римлян и Ирода и в ожидании победы Израиля ходили на праздники в Иерусалим.
Итак, они были там с самого начала Его безвестной жизни — те, кто при первых же чудесах объявит Его безумцем и захочет схватить Его. Евангелие сообщает нам их имена: Иаков, Иосий, Симон, Иуда… Возмущение назарян, когда Он произнес Свою первую проповедь в их синагоге, показывает, сколь Он был похож на других мальчишек — Своих сверстников. Ему не провести их. «Не плотник ли Он? — говорили они, — сын Марии, брат Иакова, Иосии, Иуды и Симона? Не здесь ли между нами и Его сестры?» Так говорили люди, на чьих глазах Он рос и чьи заказы выполнял еще совсем недавно. Он был плотник, один из двух или трех плотников этого местечка.
Однако и в этой мастерской, как и во всех мастерских мира, наступал час сумерек. Дверь и окно на улицу запирались. В комнате, за столом, на который клали хлеб, оставались трое: мужчина по имени Иосиф, женщина по имени Мария и мальчик по имени Иешуа. Позже, когда Иосиф покинул этот мир, Сын и Мать остались одни в ожидании грядущих событий.