Ему бы хоть частицу сердца Аскерко! Вот и неказист он как будто, и мал, и ничем не блещет наш командир роты, а почему таким сильным, надежным, привлекательным выглядит он рядом с красавцем и силачом Веселовским?
— Ну, дочка, отвела душу? — обращается ко мне Аскерко. Да, да я отвела душу, тут и отвечать, мне кажется, не надо.
— Что же, товарищи, подкрепились, пора и в путь, — говорит он уже другим тоном. — Перейдем сейчас болото и — в лес, а там к деревне Большая Уса. Через нее двинем к цели, на копыльские земли.
Когда я поднялась с земли, возникло странное, никогда не изведанное ощущение — я не чувствовала своих ног. Боли не было. Была тяжесть какая-то, чужеродность. Правда, я не испытывала тревоги, пожалуй, потому, что у меня всегда было больше, чем необходимо, уверенности в себе. Что там тревожиться: все пройдет, все образуется, со мной ничего не случится!
Конечно, неприятно сейчас: ноги при первых шагах как прямые палки, точно на протезах (это уж потом я сравнила). "Ничего, — думала я, — пойду, согреюсь, и ноги отойдут". Идти было трудно, как будто я разучилась переставлять ноги. Приходилось с усилиями делать следующий шаг, собирая всю волю.
Аскерко, видимо, заметил, что мне трудно идти, и предложил взяться за его ремень. Я крепко уцепилась за него, и вроде бы стало легче. Но долго идти так было неловко и перед товарищами, и особенно перед Аскерко. Я пошла самостоятельно. Шла и чувствовала "деревянность" своих ног. Но думать о них было некогда, главное — идти, идти вперед вместе со всеми, не отставать. Мы пошли краем леса.
О еде никто не говорил, мне же нестерпимо хотелось пить. Губами я хватала снег с веток елок. Жажда чуть утихла, но голод и усталость давали себя знать все больше и больше. Перед нами открылось заснеженное поле, за ним темнел долгожданный лес. Трудно досталось нам это поле — замерзшее болото. В небо то и дело взвивались ракеты, освещали нас. Все кругом видно, "хоть иголки собирай". Осветят — и тут же пулеметный огонь. Мы прямо "вмерзаем" в снег. Опять еще более густая и вязкая темнота. Снова пошли, подгоняемые командой Аскерко. Ракета — бряк о землю. Легли. Застыли. Кажется и дыхание очень громким, слышным, опасным. А пулеметы так надсадно въедались до самого дна души, толчками, толчками били откуда-то сзади.
Мы уже выбивались из сил. Это поле, длиной в полтора-два километра, мы преодолевали часа три. Пожалуй, больше лежали под огнем, чем шли и ползли. Бесконечно длинный путь, может быть, самый длинный в моей жизни!
Вот и первые деревья — мы просто не могли поверить, что болото кончилось. По лесу шли гуськом — след в след. Здесь уже было спокойно, но Аскерко все время направлял вперед разведку.
Посыпал небольшой, легкий снежок. Как наступил полдень, мы не заметили. Расположились отдохнуть, даже нарезали лапника. Снова курили "в рукав" и временами по очереди дремали.
Я почему-то не могла уснуть. Сон не шел ко мне.
Аскерко сунул мне кусочек хлеба. Я съела: укусила два-три раза, и все. После уткнулась головой в полушубок Аскерко и сразу уснула.
Сколько проспала, не знаю. Кто-то легонько толкнул меня в бок: "Пошли". Шла, ни о чем постороннем не думая, забывая и о ногах. Показалась деревня, по приметам это была Большая Уса. Деревня эта со всех сторон окружена лесом, в логу, как на дне огромной тарелки. Мы остановились на опушке.
Аскерко скомандовал:
— Добровольно три человека — в разведку.
Какой-то момент молчание. Меня изнутри словно что-то подтолкнуло, и я шагнула вперед.
— Я пойду.
Рядом молча встали двое ребят: Чугаевский и Валентин Пекарский.
Втроем мы двинулись к деревне. Ребята остались на кладбище, а я вышла на улицу. В случае чего, мне было безопаснее: наган спрятан под пальто — ничего не видно, а у ребят — винтовки.
В деревне тишина, никого не видно. Ни огонька, ни звука. Мы вернулись и доложили Аскерко, что через деревню пройти можно.
За Большой Усой снова лес. Идти мне становилось все труднее и труднее. Какой-то туман застилал глаза. А тут еще стало мне мерещиться. Иду вместе со всеми — я уверена в этом, а вижу: навстречу наши разведчики, но среди них нет Марата… А вот разведчики "Боевого", среди них Цибульский. А где же Райкович?
Ребята все в белых маскхалатах, лошади в белых попонах. Спрашиваю:
"А где Марат? Где Саша Райкович?"
"Они остались в старом лагере", — отвечают мне.
"А, ну так я тоже пойду в лагерь".
…Вот так я пошла за миражом.
Меня никто не остановил; наверно, и не заметили вначале моего исчезновения.
Всю ночь я плутала по лесу одна в сопровождении своих видений. Сознание то прояснялось, то снова как в тумане.
Надо полагать, что шла я медленно, донимал холод, и потребность обогреться вызывала в сознании желанные картины: вот вхожу в дом лесника Лукашевича (уже ни его, ни семьи к тому времени не было в живых — всех расстреляли фашисты), и жена Лукашевича предлагает мне лечь в кровать под одеяло и поспать. Я откидываю одеяло… Что за наваждение: я стою в снегу выше колен под пушистой и заснеженной елью и тяну к себе одну из ее мохнатых лап.
…Выбираюсь из снега, иду дальше — не знаю куда. В лесу посветлело, явно наступило утро, вставало солнце; небо на востоке становилось багряным.
Я шла по лесной просеке и только подумала, что надо свернуть в чащу, а то, не ровен час, напорешься на карателей, как передо мной выросла живая цепь фашистов. Вижу каждую морду… Боже мой, узнаю этого гестаповского офицера, который арестовал маму и бил меня.
Как прорваться через эту зловещую стену? Или лучше незамеченной повернуть обратно? Нет! Пойду прямо. Иду, они все со страхом отодвигаются, а этот "мой" капитан наконец перестал улыбаться (перестал все-таки!) и кричит дурным голосом. Пятятся мои преследователи, расступаются, бегут, исчезают…
…Это было последнее мое видение. Я вышла на заснеженный луг, где в больших стогах было сметано сено. Решила, что здесь можно хорошо выспаться. Сознание возвращалось ко мне и подсказывало, что все эти видения от бессонницы и большой физической усталости.
Я подошла к одному стогу. Залезть наверх?.. Если кто-нибудь приедет за сеном, начнет брать сверху. Не годится. Лучше забраться в середину. Сделала себе нору, закрыла "дверь" сеном. И через минуту спала мертвецки.
…Проснулась оттого, что отлежала руку, и услышала чьи-то голоса. Сижу в своем укрытии, ловлю слова: белорусские, наверное, колхозники. Разговаривают. Сердце затрепыхало, жду. Долго ждала. Потом долетело: "Но-о-о!" — и скрип полозьев по снегу. Переждав немного, перевернулась в своей норе на живот, прикрыла сеном голову и выглянула на "улицу". Удалялись две пароконные подводы с сеном, рядом с возами шел дядька в крестьянском полушубке, а позади него — три женщины.
Успокоенная, я снова поудобнее устроилась в своем "доме" и стала досыпать. Проснулась уже ночью (а может, вечером- часов-то у меня не было). Я отогрелась, даже распарилась в сене, да и на улице потеплело. Хотелось есть. Надо идти, что я здесь высижу? Ноги вроде в порядке, отогрелись, думаю. Бурки, кажется, подсушились.
Вылезла из стога и, как только встала на землю, поняла: с ногами все то же — не чувствую их. Чужие. "Ладно, ладно, — уговариваю себя, — надо идти". И думать не думала, что могло случиться непоправимое. Пошла в лес, на то место, откуда вышла на луг. Ночь ясная, звездная, небо чистое, как в августе. Тишина лесная, особенная, когда и веточка не шелохнется. Куда идти, в каком направлении — не знаю. Днем по солнцу смогла бы определить, по звездам не умею.
Решила идти все прямо и прямо, выбрав определенное направление вправо от себя; и, мне казалось, я буду двигаться на запад, именно туда, где я отстала от ребят. Куда-нибудь да приду. Тем более, что мне слышался там вдалеке вой собак, заунывный, тягучий, печально-истошный, но глухой — до села далеко. Я даже обрадовалась этому вою: ну да, как же раньше не догадалась — сено-то повезли в этом направлении. Не потерять бы: так и надо идти на этот вой — там жилье, люди, там можно поесть…
Шла я медленно, ноги не слушались и утопали в мягком снегу, шла по бездорожью, зная, что так лучше. Ни конца ни края лесу. Наверное, только за полночь вышла на заброшенную лесную дорогу. Осмотрелась и заметила в ельнике какой-то огонек. Один… второй… третий… Маленькие огоньки, как от папиросы, но цвет не такой, а синий, словно от светлячков, мерцающий. Огоньки то сливаются, то путаются и расходятся. Одни зеленовато-синие, другие синие с краснотцой, а то и совсем какие-то светло-голубоватые. "Кто-то курит… Может, партизаны…" Я пошла вперед по дороге, огоньки двинулись следом за мной. Я посматриваю на них, и мне становится по-настоящему страшно: это же волки!.. Останавливаюсь — останавливаются огоньки. Потом уже явственно вижу: через дорогу впереди меня перешли два волка; я теперь окружена ими. Что же делать, что делать? Съедят они меня, и никто знать не будет.
Судорожно начала вспоминать все, что знала, читала, слышала о повадках волков и как можно от них спастись. Все зависит от волчицы — она у них вожак, так, кажется. Не надо только убегать, да и куда тут убежишь! Волки боятся огня (где я его возьму?). Они чуют порох (у меня наган). Баба Мариля говорила, что есть заклинание от волков (ах, почему я не спросила, какое!). На всякий случай твержу про себя: "Волки, я вас не трогаю, не трогайте и вы меня. Не трогайте, не трогайте, прошу вас!" Есть же, есть сказка о Красной Шапочке? Что же там происходит? Вдруг все забыла. Надо не останавливаться. Надо идти, идти. Тогда они тоже пойдут рядом. Они сытые, наверное, сейчас война, им хватает добычи… Я иду ровным, небыстрым шагом. Наган доставать не буду. Уж только в крайнем случае… Я успею его выхватить.
…Волки сопровождали меня почти до утра. Шли, наклонив головы, как заговоренные. Может, я и в самом деле их заговорила… Только не останавливаться, только не останавливаться и не бежать. Не обращать внимания, как будто их вовсе нет. Я уже стала "привыкать" к ним: волки — ладно, не встретились бы фашисты. Тут уж спасенья не жди!