Из каждой палаты выглядывали раненые. И все ей желали удачи, подбадривали, звали в гости.
Ей чертовски везло всю жизнь на человеческое тепло и участие, а что больше поднимает дух?
Она снова встала, сделала несколько шагов по коридору, повернулась на сто восемьдесят градусов с помощью своих "поводырей" и снова одолела порог. Она почувствовала, что бинт основательно мешает ей: и зудит, и трет, и жмет.
Сняла протезы, немного отдохнула. Никакие уговоры не могли заставить ее сейчас лечь в постель. Тянуло ходить — и немедленно.
— Ну, Адочка, отдохни, — уговаривала ее Елизавета Петровна, — нельзя же так сразу. То не хотела, а теперь можешь переусердствовать и навредить себе.
Трудные первые шаги были сделаны. И Ада поняла, что пойдет. Будет упорно тренироваться, но во что бы то ни стало крепко станет на ноги.
И появилась неотвязная, обжигающая мысль: вернуться в бригаду! Она еще докажет, что сможет воевать!
Сначала она еще ходила с кем-нибудь под руку: с няней, и сестрой, с ранеными — "поводырей" было хоть отбавляй! На третий день отказалась от них и стала ходить сама.
Не обошлось и без курьезов: хочется идти прямо, а ее заносит то влево, то вправо. От одной стенки оттолкнется, через несколько шагов уже держится за другую.
Она понимала: надо учиться управлять не только ногами, но и всем корпусом. Ходила очень много, врачи даже стали ее ругать и назначали определенное количество часов для тренировок. Но не тут-то было! Даже во время мертвого часа она не снимала протезы и перестала ложиться в постель — ходила и ходила. Утомляться стала меньше, а потом, через месяц, и совсем не уставала. Стала свободно брать "барьеры" в виде порогов, лестниц, не говоря уже о палатах своего отделения.
Теперь Ада стала "напропалую" ходить по гостям, а через месяц-другой облазила все госпитальные уголки и закоулки, но больше всего полюбила библиотеку. Столько книг! Как хотелось узнать все, что в них написано! Запоем читала везде и всюду.
Позже она стала ходить к тяжелым раненым: слепым читала книги, писала за них письма, кормила, "неходячим" приносила книги.
Однажды прибыла партия новых раненых, среди них было много тяжелых. Из-за отсутствия мест их разместили в коридорах, и Ада за ними сразу стала ухаживать. Несколько дней они принимали ее за медсестру, некоторые, особо нетерпеливые, покрикивали (ей это даже нравилось!).
Что она сама находится на излечении, трудно было догадаться: вид у нее был вполне "официальный", хромоты сразу не замечали, одета была в юбочку и белую кофточку, а поверх них — медицинский халат, который Ада сама себе смастерила в пошивочной госпиталя. Вышить свои инициалы на кармашке и совсем не составило труда.
Когда она убедилась, что может ходить подолгу, сразу же написала письмо в Главштаб партизанского движения в Москву с просьбой снова отправить ее в партизанскую бригаду, утверждая что вполне здорова и в состоянии еще принести пользу Родине.
Однажды начальник госпиталя сообщил, что Главштаб запрашивает ее диагноз… Как она просила не писать правду!.. Но, очевидно, просьба не помогла, так как вскоре Ада получила письмо от начальника штаба партизанского движения Белоруссии Петра Захаровича Калинина. "Вы сделали все, что могли, для Родины, — писал он, — и Родина и партия Вас не забудут. Как сообщили нам из госпиталя, по состоянию здоровья Вы не можете сражаться в рядах партизан. За Вас бьются, и бьются неплохо, Ваши товарищи и друзья по бригаде".
В отдельном письме к начальнику госпиталя П. 3. Калинин обращался с просьбой по возможности не комиссовать ее и оставить в госпитале до освобождения Белоруссии.
&nbs p;…Я окончила бухгалтерские курсы, ускоренным темпом прошла программу за девятый и десятый классы средней школы. Занимаясь самостоятельно, осилила все гуманитарные предметы, а вот математика и физика без Миши "не пошли".
Жила я теперь в госпитале "просто так", и это меня мучило, хотя я была занята здесь полезным делом.
Скоро я знала в городе все кинотеатры и театры, бегала за билетами для своей девчоночьей палаты, а потом всех вела на новый фильм.
Ходить по городу в халатах было, конечно, неудобно (хотя случалось и такое), мы обратились к начальнику госпиталя, и он разрешил держать в палате форменные платья.
Каким-то образом я обнаружила, что из столовой нашего госпиталя есть дверь, ведущая прямо в фойе ТЮЗа, размещавшегося в соседнем здании. Купила билеты на всех девчат, договорилась с администратором, что мы придем через эту дверь раньше, чем начнут впускать зрителей. Пошумели в госпитале, но дверь нам открыли.
Так мы приобщались к искусству. Для меня это было открытием: актеров на сцене театра, а не в кино, я видела впервые. Правда, привелось мне в ту пору увидеть актеров и ближе. В Иркутск был эвакуирован Киевский театр оперы и балета. К нам в палату приходили актеры, приглашали нас на спектакли своего театра, мы увидели и услышали и балет, и оперные спектакли. Литвиненко-Вольгемут пела "Наймичку". Паторжинский бесподобно исполнял роль Карася в "Запорожце за Дунаем". Мне был очень близок и понятен колорит этих национальных опер, но меня трогали и "Тоска", и "Кармен", и необыкновенно волновал балет.
Из госпиталя меня упорно не выписывали.
Уже и Минск освобожден, уже и Брест наш, а начальник госпиталя мне говорил:
— Не спеши, напиши письма, получи ответы, не ехать же тебе в никуда.
Я писала, но ответы не приходили. Тогда я взбунтовалась и заявила:
— Не выпишете, не комиссуете — убегу!
Что же, комиссовали с заключением: "Не годна к воинской службе, признана инвалидом 1-й группы".
Опять резануло это слово "инвалид". Есть же такие слова, к которым мы никогда не можем привыкнуть, особенно если это слово надо применить к себе. До сих пор не могу смириться: даже в мыслях не считаю себя инвалидом.
Возник вопрос: куда ехать?
Я хоть и писала, но не очень-то была уверена, что меня ждут в Белоруссии. Марат и Леля сами угла не имеют.
Неожиданно меня выручила диетсестра госпиталя Виктория Ивановна, еще одна добрая душа.
В Грузии, в городе Кутаиси, у нее жила родная сестра, в прошлом участница гражданской войны, много раз раненная, а после отравления газами потерявшая на десять лет зрение. Она работала в Кутаиси в горкоме партии. Виктория Ивановна решила, что сестра ее сумеет помочь мне устроиться на жительство в этом теплом городе. По заверению Виктории Ивановны, сестра ее — человек слова и долга, широкий, и я невольно поддалась на это заманчивое предложение.
С письмом нашей диетсестры десятого июля я тронулась в путь в сопровождении тети Маши — вахтера госпиталя. Ей было необходимо побывать в своем родном городе Краснодаре, куда она намеревалась позже вернуться, разведать там все, разузнать.
Восемь суток из Иркутска до Москвы я больше провела на площадке. Вагон для раненых был битком набит. Ехала нестроевая братва из госпиталей. Среди них много офицеров и всего одна девушка — я.
Ночью я кое-как укладывалась вместе с тетей Машей на боковой полке, чтобы отдохнули ноги, а с восходом солнца выходила в тамбур, усаживалась у открытой двери и заходила в вагон, только чтобы перекусить у тети Маши "чем бог послал" из госпитального "сухпайка".
На остановках спешила отоварить наши карточки, отправить письма. Тетя Маша оказалась такой уж сопровождающей, что как села в Иркутске, так только на пересадках и поднималась с места.
На какой-то станции под краном с горячей водой вымыла я голову, а потом впопыхах вместе с письмами опустила в почтовый ящик и все наши продовольственные талоны. Поезд вот-вот тронется, тетя Маша что-то орет мне из окна, а я понимаю, что мы пропадем в пути, и двумя палочками стараюсь достать талоны. Удалось все же — благо, что почтовый ящик был набит до отказа. Только забралась на площадку вагона, поезд тронулся.
Опять вся Сибирь прошла передо мной: тайга, реки, мосты, города, элеваторы, заводы, села, горы, поля, люди на телегах, в лодках, за работой, пешие и конные, на тракторах и на автомашинах. Неужели я видела Сибирь в последний раз?
Уже в Ростове я почувствовала сильную боль в правой ноге: она распухла и не вмещалась в гильзу. Ночью я сняла протез, а утром уже не смогла надеть.
Кончились мои "походы" на станции и вокзалы, кончилось "отоваривание" и сидение на подножке.
В Тбилиси меня "по-барски" уложили на носилочки — и в комнату санпоста.
Скоро за мной приехала машина "скорой помощи".
Поместили меня в больницу восстановительной хирургии для инвалидов Отечественной войны, что на проспекте Плеханова, 62. Больных там было очень мало: в огромной палате на двенадцать человек я одна. На следующий день я раздобыла костыли и ходила с ними на одном протезе.
Тут никто особенно не торопился. Только через две недели меня осмотрели и ведущий хирург, и профессор-консультант: неврома, ее нужно удалять.
Я сама хорошо не знала, что это такое, но чувствовала временами в ноге жгучую боль, которая прошибала, как током, и отдавалась по всему телу судорожными толчками.
Все начиналось сначала…
И опять операция. Пятая! На этот раз еще более сложная.
Пришла я в сознание только на вторые сутки и случайно от ребят узнала, что лежу в палате "предсмертников".
Смутно помню, что на стенке я увидела очень уж розовый блик от заходящего солнца и затянутое какой-то дымкой лицо моего врача. И опять впала в беспамятство. Сколько продолжалось такое состояние, не знаю. Я пришла в себя и сразу почувствовала боль в руке от укола.
Был уже день, и я лежала в своей палате.
Все время в продолжение недели, сменяя друг друга, около моей постели дежурили сестры. Кипятились иголки и шприцы, и за эту неделю мне сделали, пожалуй, больше уколов, чем за все время в Монине и даже в Иркутске. Недели через две мне стало лучше, были сняты швы, и хирург настоял, чтобы я стала на протезы.
Я пошла по коридору, постояла у окна, еще прошлась, а через полчаса у меня разошлись швы, и в гильзе