Описанные мною факты известны как «Заговор учителей», и я считаю прискорбным тот факт, что их крайне редко публикуют. Они стали первым массовым преступлением режима Секу Туре. Эта чистка была призвана уничтожить врагов-пёльцев, но коснулась всех патриотов. Лицеистов убили или бросили в тюрьму на много месяцев. Сотни граждан подверглись пыткам, сотням пришлось отправиться в изгнание. Я не знала, что стало с моими друзьями, пока через много дней «Мерседес» из президентского дворца не привез мне записку от Амилкара: Сейни, Ольга и трое их детей были живы, здоровы и депортированы в… Россию. К несчастью, Нене Кхали арестовали, хорошо хоть Анн с дочерями удалось бежать в Дакар. Я чувствовала настоятельную потребность разузнать что-нибудь еще и утром поехала в отель «Камайен», где обычно останавливались Марио и Амилкар. Там ожидалась важная политическая встреча, и отель был переполнен арабами в куфиях[86]. Марио и Амилкара я не нашла и больше с ними в Гвинее не встречалась, хотя газета Объединенной партии регулярно сообщала об их визитах в рубрике «Видные деятели сегодня в Конакри».
Почему они не пытались со мной увидеться?
Годы спустя мы с Марио встречались в кабинетах издательства «Африканское присутствие». Он очень хотел убедить свою подругу Сару Мальдорор, что между нами никогда ничего не было, и мы не вспоминали былые времена.
«Заговор учителей» чудовищным образом травмировал умы, страна заболела паранойей. Раньше люди боялись нищеты. Теперь опасались за свою жизнь, чувствуя себя в руках жестокой своенравной власти. По улицам круглые сутки ездили темно-коричневые полицейские машины, похожие на огромных тараканов. Кого и куда они перевозили?
Секу Каба чувствовал, что мое отношение к режиму изменилось, и пытался убедить, что заговор действительно имел место, что аресты профсоюзных деятелей и массовые высылки были оправданны. Конде без устали предсказывал, что меня тоже посадят, но я не пострадала – в отличие от двух юных кузин Ольги, отправившихся в изгнание.
Возвращение к Францу Фанону
Случившееся вскоре событие окончательно превратило меня в решительную противницу режима. Шестого декабря 1961 года в столице США умер от рака Франц Фанон. Как только об этом узнали в Гвинее, Секу Туре объявил четырехдневный национальный траур. Я была знакома с Фаноном. Напомню, что в 1952-м, после публикации фрагментов «Черной кожи, белых масок» в журнале Esprit, я написала Жан-Мари Доменашу и выразила протест против подобного ви́дения Антильских островов. Теперь я понимаю, что была слишком незрелой, слишком «черной кожей, белой маской», чтобы понять подобный труд, и должна перечитать его. Я засела дома со всеми работами Фанона. «Проклятые этой земли»[87] произвели неизгладимое впечатление и изменили меня. Я решила, что третья глава – «Злоключения национального сознания» – была написана о Гвинее в тот момент, когда творцы революции стали ее могильщиками. Глава четвертая – «О национальной культуре», – несмотря на цитирование Секу Туре (или благодаря ему), помогла мне окончательно прозреть. Фанон выступал против эссенциализма в любом его проявлении, доказывал, что «чернокожие» существуют только в восприятии европейцев, отвергал любое определение культуры как основания Негритюда и настаивал на ее изменчивом и новаторском характере.
«Культура не обладает транспарентностью обычая. Культура неизменно избегает любого упрощения… Цепляться за традицию или пытаться реанимировать отсохшие традиции – значит идти не только против истории, но и против своего народа».
Сколько раз я потом цитировала эти фразы? Именно тогда я отдалилась от Эме Сезера (продолжая восхищаться его стихами) и стала убежденной «фанонисткой». Это мало что изменило в моей жизни. Насколько я знала, в окружавшей меня среде не существовало никакого тайного общества. Гвинейская оппозиция внутри страны оставалась разобщенной и действовала в основном за границей. В окружении Секу Туре бытовал миф о полной ассимиляции оппозиционеров с контрреволюционерами и ничтожностью их влияния на умы. Прием, оказанный в 1976 году моему роману «Херемахонон», лучшее тому доказательство. Журналистов и читателей оскорбила попытка придать диктатору Малимване черты характера Секу.
Я лишилась возможности заказывать книги в Дакаре и теперь брала их у Иоланды, в их с Луи великолепной библиотеке, составленной из сотен томов на английском и французском языках, тщательно классифицированных по разделам и любовно этикетированных. Иоланда всегда встречала меня очень радушно, ей нравилось, что ко мне вернулся вкус к духовной пище.
– Луи не устает повторять, что однажды вы всех нас удивите! – уверяла она.
– И каким же образом? – усмехалась я.
– Лично я вижу вас мастером слова! – заявляла она важным тоном.
Мы начинали хохотать, как безумные, и Иоланда продолжала:
– У вас безусловный талант рассказчицы, никогда не забуду, как вы описывали нам ваше детство в семье Великих негров.
Откровенничала я редко и только с Иоландой, но ее слова о писательстве восприняла тогда как шутку.
Положение Конде изменилось. Теперь он проводил в Конакри только выходные, а всю неделю ездил по районам, организуя Театральный фестиваль. Работа была напряженная, ведь он не располагал ни деньгами, ни помощниками. Театральное представление по-гвинейски являло собой череду музыкальных и танцевальных интермедий, прерываемых чтением стихов. Никто не принимал всерьез указания Конде и его попытки модернизации. Он не происходил из семьи гриотов, а годы учебы в Парижской консерватории не считались серьезным образованием. Больше всего Конде расстраивало, что театральные пьесы были проводниками всеобщего недовольства. Драматурги часто позволяли себе критиковать режим – само собой, в зарифмованной форме. Конде решил искать покровительства в высших сферах и по совету Секу Кабы выбрал Фодебу Кейта[88].
Почему именно его? Прежде чем возглавить Министерство обороны, Кейта руководил «Африканским балетом», прославившимся во многих странах. Они с Конде были шапочно знакомы в Канкане, Фодеба видел его игру в любительском спектакле и «благословил» на занятия театром. Когда Конде попросил сопроводить его в гости к старому знакомцу, я сначала отказалась: Кейта очень изменился, став одним из самых опасных людей в команде президента. Ходили слухи, что именно он подал Туре идею концлагерей для противников режима.
Я передумала, вспомнив о детях, которые росли в большой нужде, как маленькие гавроши, а улучшение профессионального положения их отца пошло бы на пользу всей семье.
«Рай в другом углу»Марио Варгас Льоса
И вот однажды, в воскресенье, мы погрузились в «Рено 4CV», купленный у французского кооператора, который решил вернуться в Ангулем, и отправились к министерскому городку.
Вооруженные до зубов солдаты на пропускном пункте тщательнейшим образом проверили документы, и мы попали в другой мир. Мир роскоши, изобилия и покоя. Цветущие живые изгороди, нежно-зеленые ухоженные газоны, аккуратно подстриженные деревья и длинные, низкие, белые виллы. Президентский квартал произвел на меня такое глубокое впечатление, что я описывала его во всех романах, начиная с «Херемахонона» до «Меланхолических красавиц». Биг Босс рассказывает одну из курьезных историй. Секу Туре отправился с официальным визитом в Бразилию, и его воображение поразила красота дождевых лесов Амазонии. Вернувшись в Конакри, он приказал окружить жилище такими же деревьями и «поселить» на них королевских грифов. Десятки садовников и орнитологов трудились много дней и ночей, чтобы выполнить поручение.
Я обратила внимание на Фодебу Кейта на концерте народного ансамбля в президентском дворце. Этот хмурый неразговорчивый человек принял нас довольно холодно. Его жена Мари, красивая метиска, увешанная драгоценностями и разряженная, как все жены высокопоставленных чиновников, не знала, о чем с нами говорить, и раз десять с дежурной улыбкой повторила один и тот же вопрос:
«Все ли у вас хорошо?»
Слава богу, ответа она не ждала… Окружившие супружескую чету родственники-нахлебники смотрели на нас с презрением, как на докучливых попрошаек. Удивил нас сын Фодебы Сидикиба, ровесник Дени, застенчивый интроверт. Мальчики понравились друг другу с первого взгляда, у моего сына наконец-то появился товарищ по играм, и он, всегда такой одинокий и отвергаемый сверстниками, ожил у нас на глазах. У Сидикибы был целый гараж электромобильчиков, в которые легко помещался ребенок шести-семи лет. «Лендровер», «Кадиллак» и грузовичок «Пежо» не могли не вызывать восхищения, и дети так увлеклись и расшумелись, что Фодеба Кейта вынужден был кричать, приглашая всех к столу. Обед подали незатейливый, но исключительно вкусный: местных устриц, белые грибы и мягчайшую баранину мешуи[89]. Да уж, это мясо не шло ни в какое сравнение с жесткой курятиной, которой приходилось довольствоваться нам! Слуга поставил перед хозяином дома тарелку риса и соус из шпината, а Мари пояснила:
– Он не любит еду белых людей, но не может обойтись без риса!
– Я тоже! – заявил подхалим Конде – и был немедленно наказан за глупую лесть. По знаку хозяйки дома ему подали такую же тарелку!
После обеда мужчины закрылись в кабинете, чтобы обсудить план Театрального фестиваля, я же осталась на галерее с другими гостями. Они оживленно беседовали на малинке, весело смеялись, а меня не замечали. Впрочем, к подобному отношению я успела привыкнуть.
Момент прощания вышел трогательным. Сидикиба, Дени, Сильви и Айша обнимались и горько плакали.
– Придется устроить им новую встречу! – усмехнулся Фодеба.
В машине я устроила Конде скандал, чем немало его удивила: обычно мы просто друг друга игнорировали и вели параллельную жизнь. Дело было в стыде. В обществе главного клеврета диктатора я произносила скучные и пошлые фразы и ни слова не сказала о чудовищно трудной жизни большинства населения. Я струсила и превосходно исполнила роль нищенки, явившейся, чтобы выклянчить милости и покровительство.