[108] (это я узнала позже). В многочисленных барах тоже гремела музыка, никто из посетителей не обращал внимания на работающие телевизоры. Мужчины, задрапированные в некое подобие римских тог, женщины в величественных тюрбанах беседовали, хохотали, пили пиво, кружку за кружкой. День был воскресный, толпы народа выливались из мечетей на улицы, заполненные машинами, тележками торговцев лотерейными билетами, игрушками, газетами, небольшими книжками на национальном языке и множеством других нелепых и ненужных предметов. Я вышла на гигантскую эспланаду, тянущуюся вдоль пляжа и тяжелого серого моря, напомнившего мне море Гран-Бассама. По гальке бегали голые детишки, молодежь обнималась и целовалась на виду у всех, чуть дальше устроились пары постарше. После мусульманского целомудрия Конакри Аккра напомнила мне то ли Содом, то ли Гоморру. Этот вполне заурядный городок так и остался в моей памяти вместилищем порока и разнузданной свободы. На середине эспланады возвышался забавный памятник. Нечто вроде ковчега Ноя в честь Маркуса Гарви[109]. Я знала, что Кваме Нкрума восхищался Гарви, бывшего в начале ХХ века душой американского движения, ратовавшего за возвращение бывших рабов в Африку. Я объяснила Дени – мой сын рос и становился все более любознательным, – что ковчег как символ спасения связан с судоходной компанией Black Star Line, созданной Маркусом для обеспечения репатриации.
Мы пообедали жареными плантанами[110] и овощами, фаршированными мясом, которые очень понравились детям.
Назавтра, до прихода Хелмана, в мою дверь постучала молодая красивая негритянка, за ее юбку цеплялись двое малышей. Лина – так ее звали – приехала в Гану с сыном и дочерью, она была политической беженкой из Кабо-Верде (с островов Зеленого Мыса).
– Вы что-нибудь слышали о Амилкаре Кабрале? – Мой вопрос прозвучал довольно глупо.
– Он наш Бог! – ответила она.
Лина стала одной из самых верных моих подруг, благодаря ей я попала в закрытое сообщество африканских активистов, говорящих на португальском языке и составлявших ближний круг Агостиньо Нето. Он жил в Аккре, когда ездил по миру в поисках союзников.
«Не волнуйтесь, – сказала Лина, беря Лейлу на руки. – Я умею обращаться с детьми. Отведу всех в Центр Маркуса Гарви для детей борцов за свободу».
Борцы за свободу! Так я впервые услышала это выражение, обозначавшее многочисленных политических беженцев, находивших приют в Гане, борцов за социалистическую революцию, которая вырвет Африку из оков неоколониализма. Хелман, как и было условлено, приехал в назначенное время и повез меня в Дом правительства, который находился на вершине небольшого холма и представлял собой огромный лабиринт дворов, коридоров, кабинетов. Хмурый придирчивый чиновник Квеку Боатенг-Ловингер, сидевший под огромной цветной фотографией Кваме Нкрумы, устроил мне суровый допрос на тему: «Ваше политическое образование и ваши свершения в Гвинее». Предъявить я ничего не смогла, и Боатенг потребовал, чтобы Хелман стал моим «революционным гарантом». Он выдал ему стопку формуляров, которые «гарант» подписал безо всякого энтузиазма.
Когда мы вышли, я первым делом спросила, когда приступлю к работе.
– Скорее всего, в январе… – буркнул он. – Комиссия рассмотрит ваше досье в начале года.
В январе? А продержусь ли я на том, чем располагаю?
– И какое место мне предложат? – не успокаивалась я.
Он вяло махнул рукой.
– От меня это не зависит…
Я замолчала, страшно разочарованная уклончивостью ответов, мы сели в машину, и тут Хелман вдруг предложил отправиться к нему на работу и познакомиться с коллегами.
– У нас великолепная команда! – похвалился он.
– Где вы работаете?
– В редакции The Spark! – с гордостью сообщил он и в ответ на мое молчание пояснил нетерпеливым тоном: – В «Искре», если вам так понятнее. Это влиятельная двуязычная новостная газета, которую высоко ценит президент Нкрума.
Мы вышли у небольшого ультрасовременного здания недалеко от центра города, поднялись на пятый этаж и оказались перед анфиладой роскошных кабинетов. Хелман представил меня сотрудникам, в большинстве своем африканцам из разных стран, среди которых было несколько англичан и американцев. Один из них, одетый с иголочки бенинец в бабочке в красный горох, представился загадочным именем Эль Дуче.
Моя жизнь в Аккре с самого начала складывалась трудно. В Гвинее, где проблема выживания стояла очень остро, мужчины не вели себя по отношению к женщинам по-волчьи, нас объединяли солидарность и сочувствие. В Гане я неожиданно почувствовала себя «дичью». Одинокая молодая женщина была очень уязвима в этой стране. Мне казалось, что все лица мужского пола ждут и хотят от меня одного. На улицах мужчины, не стесняясь, разглядывали женщин, оценивали их «достоинства», окликали самым нахальным образом. Я совершенно не разбиралась ни в любовных, ни в сексуальных играх, не умела уклоняться, притворяться, кокетничать.
Я была совсем «зеленой». Через два или три дня после визита в Дом правительства, когда мои дети отправились на целый день в Центр Маркуса Гарви, а я наслаждалась чашкой настоящего кофе, вдруг зазвонил телефон. Квеку Боатенг неподражаемо-нелюбезным голосом сообщил, что мне надлежит в двадцать четыре часа освободить занимаемую резиденцию, а комиссия не будет рассматривать мою кандидатуру.
– Но почему? – пролепетала я.
– Господин Хелман отозвал свое революционное поручительство, – насмешливо пояснил он и повесил трубку.
Я впала в ступор. Что случилось? Чем я провинилась? Мне придется вернуться в Конакри? Шок был так силен, что я упала и ударилась головой об пол. Мне хотелось одного – умереть, всерьез, по-настоящему, не фигурально выражаясь. Умереть и оборвать эту тяжелую нелепую жизнь. Стать трупом в гробу, который опускают в могилу и забрасывают землей. Не знаю, сколько я вот так пролежала, потом открылась дверь и вошел Эль Дуче. Он благоухал «Ветивером», бабочка на сей раз была розовая. Мы познакомились накануне, и он пообещал нанести мне визит. Я не думала, что это произойдет в столь ранний час, и удивилась, но ничего не сказала – просто не было сил.
«Что случилось?!» – воскликнул он, поднял меня, подвел к дивану, усадил и принес из кухни стакан воды. Я пила, привалившись к его плечу, всхлипывала и рассказывала о своей беде, а он слушал и то и дело повторял нежным голосом: «Не думай ни о чем, малыш. Я тебе помогу», – и целовал меня. Я не сопротивлялась, и все закончилось, как и должно было…
Считается, что изнасилование всегда акт жестокости, а все насильники – опасные скоты с револьверами или ножами. Это и так, и не так. Все может произойти исподволь, почти незаметно. Я всегда утверждала, что в то утро подверглась насилию, Эль Дуче категорически отрицал свою вину, заявлял, что я даже не попыталась остановить его, что он дал мне утешение, которое было мне совершенно необходимо в тяжелый момент.
Я действительно не сопротивлялась, потому что в тот «тяжелый момент» была не способна даже рукой шевельнуть. Кстати, Эль Дуче сдержал слово и помог мне. Тем же вечером он заехал за мной на роскошном «Мерседесе» цвета серый металлик и отвез к Банколю Акпате, нигерийскому политэмигранту, личному другу Кваме Нкрумы. Я сразу прониклась симпатией к этому невысокому человеку с добрым лицом. Он был в разводе с женой и один воспитывал сына Акбойефо, ровесника Дени. Впоследствии он усердно меня обхаживал, но не обижался, когда я отказывала: дело было не во влечении, Банколь полагал, что как мужчина обязан приударить за одинокой молодой женщиной.
Когда Эль Дуче, принадлежавший к племени вабенза, обратился к нему за советом, он внимательно выслушал всю историю и спросил недоуменно:
«Почему он так поступил? Хелман – известный человек, его очень ценит сам президент».
Я не знала, что отвечать. Все выяснилось много позже. Когда мы встретились с Хелманом в Париже после нашего возвращения из Ганы, я не стала задавать вопросов о его поведении в Аккре. Он, в свою очередь, был со мной предельно уважителен и даже пригласил прочесть лекцию о писателях Негритюда в коллеже, где преподавал.
Банколь Акпата должен был на следующий день улететь в долгожданный отпуск. Он предоставил в мое распоряжение свою огромную квартиру с телевизором, игровой комнатой и библиотекой и сказал, что целый месяц его повар будет готовить нам вкуснейшие блюда национальной кухни Ганы и Нигерии. Мы впервые попробовали мафе из крабов – жаркое в соусе из арахисовой пасты, и пресноводную рыбу, фаршированную горькими травами.
Странное получилось «гостевание». Дни проходили спокойно. Дети играли, я сидела в кресле и смотрела телевизор. Интересных программ, художественных и даже документальных фильмов не показывали – одни только традиционные церемонии и длинные «проповеди» Кваме Нкрумы, но я раз и навсегда влюбилась в «голубой экран». Много времени я проводила в библиотеке: вооружалась словарем Харрапа[111] и приобщалась к культуре англофонной Африки, совершенно мне незнакомой, делала выписки в большие черные блокноты. Я увлеклась творчеством уроженца Сьерра-Леоне Эдмонда Уилмонта Блайдена[112], изумилась, выяснив, что он уже в 1872 году защитил диссертацию на тему «Африка для африканцев». Я с восторгом следила за злоключениями Луи Ханкарина, дагомейца[113], который провел бо́льшую часть жизни во французских застенках. Задолго до моих любимых поэтов Негритюда великий «негритянский клич» издал сенегалец Ламин Сенгор. Я узнала имена предшественников панафриканизма, в том числе родившегося на Ямайке Джорджа Падмора[114], оказавшего огромное влияние на Кваме Нкруму. Подобно Веронике, героине моего романа «Херемахонон», я погрузилась в творчество Нкрумы и внимательнее всего читала «Сознание» (1964), фундаментальный труд его политической теории. Скажу честно: он меня не впечатлил. Кваме не был ни глубоким философом, ни проницательным политологом, в лучшем случае – ловким жонглером шоковыми формулировками, некоторые из них поразили меня: