«Я всегда знал, что для вас это плохо кончится!»
Честно говоря, я тоже не слишком удивилась, потому что знала: Виннеба – не мое место! По этой причине я не захотела, чтобы Кваме Айдоо стал моим адвокатом и попытался отстоять мои права. Каприз одного принца поместил меня в институт, каприз другого выгнал вон. Кваме не успокаивался: «Гана – джунгли! Ни правил, ни законов! Мне стыдно быть гражданином этой страны!»
«Жизнь – это длинная спокойная река»Этьен Шатилье[138]
Роже Жену мог бы гордиться тем, что сыграл в моей жизни роль Пер-Ноэля. Меньше чем через две недели после «отставки» я стала сотрудницей Института языков Ганы и получила в единоличное пользование традиционный деревянный дом из десяти, а может, и двенадцати комнат с садом, где росли рододендроны и азалии. Находился он в том же квартале, что и Дом правительства. Помню, в каком восторге были дети, когда обследовали все углы и закоулки нашего нового пристанища.
– Мы теперь будем жить здесь?
– Тут красивее, чем в Виннебе! – категорично заявила Айша.
Я очень тревожилась за моих малышей. Они как будто неплохо переносили многочисленные изменения нашей жизни, но все ли было в порядке с их психикой? Никто не возьмется предположить, что творится за гладким детским лбом. Все четверо писались по ночам в кровать, так что Адиза часами стирала простыни. Им часто снились кошмары. Дени обгрызал ногти до мяса. Разве могло подобное не тревожить меня? Я начала лихорадочно искать адрес детского психиатра, нашла одного в клинике Корле-Бу, но, чтобы попасть на прием в единственную государственную больницу на юге страны, пришлось бы ждать несколько месяцев, и я отказалась от этой затеи.
Кваме Айдоо сходил с ума из-за того, как медленно перестраивали его дом, и я предложила ему пожить со мной. Он согласился – без энтузиазма, ведь по ганской традиции мужчина никогда не селится в доме женщины.
Казалось бы, с любимым мужчиной и детьми я должна была чувствовать себя совершенно счастливой, но ничего подобного, увы, не случилось.
Между нами очень скоро возникло непредвиденное препятствие: дети. Кваме без обиняков заявил, что я имею право воспитывать только Дени, которого его родитель – Жан Доминик бросил еще до рождения, а мои дочери оторваны от отца, своего племени, Гвинеи, наконец! Он считал, что малыши меня «душат», и ввел в действие ряд правил, призванных способствовать освобождению. В подвале оборудовали игровую комнату, где Дени с девочками существовали, как заключенные, не имея доступа в комнаты первого этажа – спальню, гостиную, библиотеку. Ели они вместе с Адизой в комнатушке рядом с кухней. Им было категорически запрещено входить в нашу спальню и ванную, хотя Сильви-Анна и Айша обожали играть там, нюхать мои духи, кремы и бриллиантин. Хрупкого Дени сделали опекуном сестер, поручили проверять их тетради и развлекать играми, особенно в уик-энд: в пятницу вечером я сопровождала Кваме в Аджумако.
Это место я вывела в одной из первых пьес для театра: «Смерть Олувемииз Аджумако». Мне нравилась его странная архитектура, бревенчатые хижины в узорах из высохшей глины. Когда наступала ночь и небо делалось чернильно-черным, женщины поднимали свои трехслойные юбки и танцевали на деревенской площади, как настоящие фурии. Их тени метались по фасадам домов, освещенных красноватым светом нескольких факелов. Квеку Айдоо, правитель и отец Кваме, завершив свое двадцатилетнее правление, готовился к смерти. Весь день и добрую часть вечера Кваме и его младший брат – он должен был сесть на трон – принимали подданных в доме аудиенций. Трапезы за длинным столом делили не меньше тридцати человек, говоривших только на родном языке. Стоило мне пожаловаться на непонимание, Кваме пожимал плечами и произносил свой вариант навязшей в зубах рекомендации: «Учи язык тви…»
К счастью, у него была сестра Квамина, говорившая по-английски вдова принца крови, скончавшегося вскоре после заключения брака. Она была бездетной бездельницей. Утром три служанки умывали, одевали и украшали ее драгоценностями. Затем ее относили на ложе, установленное во дворе, и там, пока четвертая служанка обмахивала ее веером, парикмахер создавал замысловатые прически из ее густых волос. Потом она допускала до своей руки в кольцах и браслетах десятки просителей, а чтобы заполнить свое время и утолить мою потребность в общении, рассказывала легенды о правящей династии.
Квеку Айдоо, «прославившийся» своей жестокостью и излишествами, не желал расставаться с властью. Напрасно жрецы молили его поступить правильно – цепляясь за трон, он решил бросить вызов предкам и в дополнение к двадцати имевшимся взял новую жену – одиннадцатилетнюю девственницу, что было преступлением. В первую брачную ночь – еще не успев (к счастью) «вкусить от прелестей» юной супруги – он умер в муках от какой-то неизвестной болезни. Врачи оказались бессильны.
Весь этот день я то и дело думала о детях и называла себя злющей мачехой.
Во время летних каникул меня посетили Эдди и Франсуаза Дидон, привлеченные репутацией Ганы как единственной африканской страны (по утверждениям специалистов!), преодолевающей отсталость. Приезжала и моя сестра Жиллетта, морально раздавленная новой семейной драмой. Жан принялся за старое: этот соблюдающий религиозные обряды католик, сын строгих родителей-католиков, влюбился в красавицу по имени Фату-Дивные-Глаза, женился на ней по мусульманскому обряду, ушел из семьи и поселился в роскошном доме в министерском городке. С моей сестрой он не развелся, потому что жалел сироту, оставшуюся без родины. Мои гостьи, столь не похожие друг на друга, были едины в острой антипатии к Кваме Айдоо.
– Не любишь моих детей, значит, не любишь и меня! – восклицала Эдди, ужасавшаяся его поведению с малышами.
Жиллетта выходила из прострации, костерила Айдоо и обзывала контрреволюционером, что было хуже любого самого отвратительного гвинейского ругательства.
Они призывали меня положить конец позорным отношениям.
– Ты пожалеешь, если не сделаешь этого! – предсказывала Франсуаза.
Я не находила в себе сил последовать их советам, потому что страстно любила Кваме. Иначе, чем Жака, не только физически. Я восхищалась его умом и высочайшим уровнем культуры. Он обожествлял Дж. Б. Данкуа, незадачливого соперника Кваме Нкрумы, и почитал его как мученика.
«Данкуа предложил переименовать нашу страну в Гану! – утверждал он. – Кваме Нкрума украл его идею».
Я взялась читать труд Данкуа «Аканское учение о добре» (1944), в котором, признаюсь, почти ничего не поняла.
Открыв для себя Эме Сезера и поэтов Негритюда, я стала уделять меньше внимания европейским авторам, чему в немалой степени способствовали годы жизни в Гвинее. «Наставления» Секу Туре и ДПГ сделали свое дело, несмотря на все попытки сопротивления пропаганде. Я верила в необходимость опасаться хитростей и ловушек капиталистического Запада. С Кваме Айдоо все получалось иначе. Ему казалась абсурдной и даже опасной идея Эдмонда Уилмота Блайдена «Африка для африканцев», которой я так восхищалась.
«Африка принадлежит всему миру, всем, кто ее понимает и хочет с ней общаться. Одним из ее несчастий, безусловно, является долгая изоляция, в которой она существовала».
Он искренне восхищался Дж. Ф. Кеннеди, чье убийство, если помните, я восприняла более чем равнодушно. Он знал наизусть и декламировал речи покойного президента США.
Много раз я слышала следующую тираду:
«Дорогие сограждане мира, не спрашивайте, что Америка сделает для вас, – спросите, что все мы вместе можем сделать для свободы человека».
Еще он восхищался Ганди, Неру и… генералом де Голлем. Он обожал музыку. Все виды музыки. Мы вставали, ели, ложились спать под симфонии, концерты, реквиемы, хайлайф, калипсо и сальсу. С тех самых пор музыка стала непременной составляющей моего существования.
Должна признать еще одну вещь: на меня производили впечатление его корни, и я пыталась расшифровать символику и сложное функционирование доколониальных обществ. Из трудов Роберта Сазерленда Рэттрея я узнала об ужасе человеческих жертвоприношений, которые когда-то практиковали ашанти[139]. После смерти каждого Ашантихене – абсолютного монарха королевства Ашанти, культурного региона Ашантиленд и народа ашанти, сотни мужчин и женщин умерщвляли или закапывали живыми в землю. Кваме отреагировал на вопрос: «Как же такое возможно?!» – со смутившей меня небрежной легкомысленностью: «Не уподобляйтесь англичанам, которые ни черта не понимают в подобных вещах. Те люди были рабами и желали одного – остаться со своим сувереном даже после смерти. Для них это честь и счастье».
Я захотела побольше узнать об опасных ашанти и пригласила Франсуазу Дидон отправиться со мной и детьми в Кумаси, столицу их погибшей империи. Для начала она заставила меня поклясться, что я поведу машину на приемлемой скорости: никто не хотел ездить со мной, а Жиллетта вообще утверждала, что я подсознательно стремлюсь к самоубийству.
Мы покинули Аккру и попали в лес, он был намного гуще того, который отделял Бенжервиль от Абиджана. Несколько часов нас окружал мягкий и одновременно да́вящий на психику полумрак. Между массивными стволами мелькали силуэты животных, привлеченных светом фар. Одни улюлюкали, другие лаяли или стрекотали. Невидимые птицы весело щебетали и чирикали. Подавленные могуществом природы, молчали даже дети. Король Ашанти Осей Туту Агьеман Премпе II тоже соперничал с Кваме Нкрумой в деле разрушения традиционной власти и авторитетов, но в конечном итоге его роль свелась к сугубо церемониальной. Я часто видела на экране телевизора этого высокого худого старика в традиционной одежде и его очень молодую супругу в нарядах от самых дорогих кутюрье планеты. Контраст завораживал. Агьеман Премпе II жил в центре Кумаси, в элегантном особняке с деревянными колоннами. Нам не повезло попасть туда из-за детей, пришлось бродить по залитым солнцем улицам городка, утоляя голод жареным цыпленком в харчевне. Ближе к четырем часам мы вернулись к императорскому дворцу, чтобы присутствовать на живописнейшем представлении. Задрапированный в тяжелую ткань кенте, в огромных символических сандалиях – ноги правителя ни в коем случае не должны касаться земли! – Агьеман Премпе II совершал ежедневную прогулку, сидя на диванчике, покрытом звериными шкурами, который служители несли на плечах. Впереди и позади него двигались придворные, согнувшись пополам в знак почтения. Их лица были посыпаны пеплом, они завывали молитвы, музыканты громко дули в трубы, акробаты кувыркались и делали сальто. В толпе, собравшейся, чтобы созерцать величие кортежа, были иностранцы и аборигены, люди вопили от восторга. Меня должно было бы шокировать столь «феодальное» зрелище, обожествление смертного, но я отреагировала прямо противоположным образом. У меня открылись глаза, и я поняла очень важную вещь. Те, кто, подобно Кваме Нкруме, Амилкару Кабралу, Сейни, возможно, Секу Туре и революционерам, подступаются к Африке и ее доколониальному прошлому с мерками современными, то есть западными, такими, как всеобщая справедливость, терпимость и равенство, не просто не понимают ее, но и причиняют ужасный вред. Африка – сложная автаркическая конструкция, которую следует воспринимать комплексно, со всеми ее уродствами и блистательными находками. Африку нужно холить и лелеять, помня, что однажды наступит эпоха колонизации и европейцы станут слепо презирать и разрушать континент. Адепты Негритюда грешили излишним идеализмом. Они желали помнить только былые красоты, которые называли вечными. Меня так ошеломило это «прозрение», что я, не обращая внимания на протесты напуганной Франс