«Я получу деньги в моем банке! – уверял он и каждый вечер спрашивал: – Ты с ним поговорила?»
Я качала головой, что-то бормотала в свое оправдание, а он садился в машину и исчезал в ночи.
Наступил день, когда Конде все-таки поднялся на борт самолета с тяжеленным багажом. Я положила в чемодан банки концентрированного молока, молотый кофе, чай, сардины, топленое свиное сало, маргарин, консервы из тунца и макрели, томатный соус, печенье, рис и кускус для Секу с Гналенгбе и сумела сдержать слезы при расставании. В следующий раз мы увиделись через десять лет в Абиджане, куда он приехал после изгнания с родины в поисках работы. Я вернулась из аэропорта и принялась утешать детей, горевавших из-за расставания с Конде. На террасе меня ждал Кваме.
– Держу пари, ты отпустила его, ни о чем не договорившись! – прорычал он, запрыгнул в машину и унесся прочь, как делал в последнее время, если мы ссорились. Теперь я понимаю Кваме, тогда совсем еще молодого человека (нам обоим было чуть за тридцать), начинающего адвоката, не имевшего никакого желания делать карьеру, имея четырех нахлебников. Кроме того, он очень ревновал к детям и постоянно обижал меня, правда, только словами.
Одна идея помимо воли утверждалась у меня в голове: я понимала, что, если хочу «чего-то добиться в жизни», покончить с посредственностью, в которой прозябаю, нужно возобновить учебу. Но как это сделать не в ущерб материнским обязанностям? Будь жива моя мать, я на время доверила бы ей детей, как через несколько лет сделает Эдди, отослав сына Сарри в Гваделупу, чтобы спокойно подготовиться к конкурсу в рамках программы ООН для молодых профессионалов. С осилившими вступительные экзамены подписывался двухлетний договор, по истечении которого возможно было заключение долгосрочного контракта на желанное продолжение работы в ООН. Напомню еще раз о моем сиротстве. Обратиться за помощью было не к кому, и я, пребывая в полной растерянности, часто подумывала о Жену, мечтавших удочерить Айшу, но слишком любила эту своевольную маленькую девочку, чтобы расстаться с ней.
Пребывание в Гане приносило много боли, но именно тогда я впервые обратилась к творчеству. В Институте языков Ганы я вела занятия в двух классах по двадцать человек, считавшихся «продвинутыми». Мне не требовалось учить азам французского языка, и я могла приобщать учеников к искусству перевода. Только серьезно подготовленный человек способен преподавать такую сложную дисциплину, а я не только не училась этому, но и считала перевод нудным занятием. Желая победить скуку, я собрала отрывки из прочитанных книг, способных, как мне казалось, «дать почувствовать красоту». У меня не сохранилось ни одного экземпляра хрестоматии, но я помню, что она получилась, если можно так сказать, «разношерстной». Она состояла в основном из стихов Сезера, Сенгора, Аполлинера, Рембо, Сен-Жона Перса[148], а также отрывков из Библии, «Мыслей» французского философа XVII века Блеза Паскаля и работ вест-индского философа и вдохновителя революционной борьбы за деколонизацию Франца Омара Фанона (умер в 1961 году). Сборник очень понравился Роже, и он напечатал его, а потом устроил в институтском саду прием. В Гане все предлоги были хороши, чтобы «выпить и отпраздновать», так что на газонах собралось больше двухсот человек.
«Отныне вы – писательница!» – радовался Роже.
Я впервые увидела свое имя на обложке, но не возликовала, а испугалась и пришла в растерянность. Те же чувства я испытываю сегодня, когда смотрю на стопку моих романов, подписывая экземпляры для читателей. Лина, не скрывавшая своего восхищения, порекомендовала меня в Радиовещательную корпорацию Ганы, где работала одна из ее подруг, госпожа Атто-Миллс, решившая выпускать еженедельную программу о женщинах. Ничего оригинального, разумеется, она не изобрела, брала интервью у разных женщин о том, как они сочетают карьеру, заботу о муже и родительские обязанности. Я согласилась только из уважения к идее и даже представить не могла, что буду чувствовать себя в радиостудии счастливой и защищенной, как в материнском лоне, слушая рассказы о том, что другие преуспели там, где я раз за разом терпела поражение. Помню один особенно интересный разговор с Эфуа Теодорой Са́зерленд, ганской писательницей, драматургом, поэтессой, театральным и общественным деятелем, ученым и учительницей. К несчастью, программу закрыли через три месяца, как только закончились деньги, но я отведала «блюдо», вкус которого не забуду никогда. Много лет я была одним из «столпов» программы «Тысяча Солнц», которую делала Жаклин Сорель на RFI – Международном французском радио.
Я нашла всего одно объяснение, почему пробудилось мое творческое начало. Я стала постепенно, очень медленно обретать веру в себя, вырвалась из плена рефлексий по поводу собственных провалов и недостатков. Неоценимую помощь и поддержку мне оказывали Роже и Джин, они так верили в мои интеллектуальные возможности, что в конце концов убедили и меня. Я подпитывалась от буйной жизненной силы Аккры, вдохновлялась желанием все большего числа студентов посещать занятия в моих классах, постепенно превращавшихся в форум идей.
Однажды во дворе Дома радио ко мне подошли две незнакомые девушки.
«Вы – Мариз Конде? – спросила одна. – Мы обожаем ваши передачи, вот и захотели познакомиться!»
Это безыскусное признание потрясло меня.
Тогда же я пережила странный опыт. Дети спали, Кваме, слава богу, находился неизвестно где. Я была одна. Сад погрузился в тень и тишину. Внезапно настоящее исчезло, и я мысленным взором «увидела» события прежней жизни в Гваделупе, Париже и Гвинее: расставание с Жаном Домеником, смерть матери, «Заговор учителей», перепуганные девочки во дворе коллежа в Бельвью. Я видела Амилкара Кабрала в «Саду Камайена», он смеялся, тащил меня на танцпол и весело восклицал: «Революционеры не гнушаются общения со сбродом!»
Как же мне хотелось освободить эти моменты от власти времени! Увы, я не знала как…
Думаю, тогда я сделала первую попытку писательства, но не поняла, что нужно положить на бумагу свои впечатления и ощущения, хотя пережила необъяснимый и квазимистический опыт.
«Память в отчаянии»Эвелин Труйо
Жизнь между тем шла своим чередом, как хромая ведьма, чередуя ночи страсти с днями хандры и часами, заполненными работой, в которые произошло важное и совершенно неожиданное событие.
В четыре часа утра двадцать четвертого февраля 1966 года – эта дата вошла в историю – нас с Кваме разбудил ужасный шум: буханье пушек, артиллерийские залпы, крики. Перепуганные дети прибежали в нашу спальню, забыв о строжайшем запрете «отчима», а он на этот раз не решился их прогнать. Несколько мгновений мы лежали неподвижно, тесно прижавшись друг к другу, потом решились выбраться на галерею. На улице все стихло, но небо над магнолиями стало оранжевым.
Около шести по телевизору сообщили о военном перевороте, свергнувшем президента республики. Мы впервые услышали имена главных заговорщиков – полковника Эммануэля Кваси Котоки и генерал-лейтенанта Акваси Аманкваа Африфы. Парализованные ужасом, мы смотрели на лица двух заурядных молодых мужчин в униформе, объяснявших причину своих действий, сформулированную в четырех словах: «Кваме Нкрума был диктатором».
Каждого гражданина попросили на время прервать работу или занятия, в стране объявили комендантский час, школы и университеты закрыли. К восьми утра – боже, до чего медленно течет время в подобные моменты! – на улицах появились танки. Мы оставили детей под присмотром Адизы и Квобена, младшего брата Квамы, который часто ночевал у нас, и рискнули пешком выйти в город, но добрались только до Дома правительства. Все соседние улицы и переулки занимала ликующая толпа. Мужчины и женщины с набеленными лицами (белый – цвет победы, как я узнала позже) дергались в буйном танце. Людской поток понес нас к центру. Статуя человека, которого еще два дня назад почитали как бога, валялась на земле, разбитая на тысячу кусков, и фанатики яростно топтали их. Я не верила своим глазам. Мне было известно о существовании набиравшей силу оппозиции Кваме Нкруме. В двух крупных английских газетах Конор Круз О’Брайен обвинял его в том, что он окружил себя алчными безбожными мошенниками и доносчиками, которых не волнуют ни благополучие народов, ни соблюдение элементарных прав, ни свобода слова. Один из министров, Кробо Эдюсей, заказал для себя кровать из чистого золота! Все больше людей обвиняли Нкруму за методы, которыми проводились реформы, касающиеся прежних традиционных властей и религии. Говорили, что он превратил страну в «тихую гавань» не только для настоящих борцов с колониализмом, например членов алжирского Фронта национального освобождения, но и для противников демократически избранных режимов, которых называли «марионетками» и «прихвостнями империализма». Своего мнения у меня не было, но я ценила, что в Гане нет лагерей для политзаключенных. Мне казалось, что у народа есть все необходимое, что уровень жизни растет, оставаясь одним из самых высоких в странах южнее Сахары. Тогда чему радуется толпа, почему ликует? Я вспоминала слова Луи Беханзена, когда-то так шокировавшие меня: «Нельзя думать, что народ от природы готов к революции. Его нужно принуждать к ней».
Мы остановились в доме Роже и Джин, как обычно полном писателей и артистов, на сей раз – в трауре. Сначала я удивилась, но тут же все поняла. Люди тревожились, их душами овладел страх. Все, кто, как Роже, не переставали критиковать Кваме Нкруму, задавались вопросом: какое будущее ждет страну под властью никому не известных Котоки и Африфы? В конечном итоге Осагьефо не заслуживал такой судьбы. Совершенно доволен был только Кваме Айдоо.
«Теперь эта страна возродится! – ликовал он. – С нетерпимостью и фаворитизмом покончено!»
Его никто не поддерживал. Интуиция подсказывала, что чета Жену всегда невысоко ценила Кваме, но не демонстрировала своего отношения ради меня. Много лет спустя, в Швейцарии, умиравший от лейкемии Роже признался: «Нам с Джин было больно видеть вас с этим парнем. Мы не понимали, что, кроме внешности, вы нашли в этом самодовольном типе!»