Никогда нельзя забывать собственное происхождение! Я и сама родилась в семье спесивых мелких буржуа и полагала, что далеко не так умна, как считают мои друзья. В противном случае моя жизнь не превратилась бы в такой хаос…
Ближе к вечеру по телевизору сообщили, что Кваме Нкрума сбежал в Конакри, где Ахмед Секу Туре сделал его сопрезидентом Гвинеи.
– А с народом он посоветовался? – задал провокационный вопрос Кваме Айдоо.
Никто не откликнулся, хотя он попал в точку.
Двадцать шестого февраля я лежала в шезлонге на галерее, читала детям роман Энид Мэри Блайтон и вдруг увидела, что подъехали две полицейские машины и тюремный фургон «Черная Мария» (его так прозвали, потому что он странным образом напоминал одновременно катафалк и машину доставщика продуктов). Хлопнули дверцы, и ко мне кинулись шестеро полицейских. Один из них, старший группы толстяк в плоском кепи, раскрыл папку и спросил торжественным тоном: «Вы – Мариз Конде, гражданка Гвинеи, родились одиннадцатого февраля 19** года?»
Я хотела было сказать, что родилась в Гваделупе и являюсь французской гражданкой, но тут вспомнила, что у меня есть гвинейский паспорт, и кивнула.
– Именем временного правительства Республики Гана я вас задерживаю! – продолжил крепыш.
– За что? – пролепетала я, придя в ужас.
Он не ответил, махнул рукой своим приспешникам, на меня в момент надели наручники, связали ноги и поволокли в фургон. Дикими голосами завопили дети, и машины тронулись, провожаемые какофонией звуков.
На галерею выбежала ничего не понимающая Адиза, и я успела крикнуть: «Сообщи Кваме, что меня арестовали!»
Во многих моих романах, от «Херемахонона» до «В ожидании паводка», один из персонажей совершает «поездку» в тюремном фургоне. Забыть такое невозможно. Я помню до сих пор. Кажется, что жизнь внезапно закончилась и ты никогда не выйдешь за пределы тесного пространства, куда слабый свет проникает через зарешеченное окошко. Начинаешь верить, что больше нет ни будущего, ни свободы, ты лежишь в гробу и тебя везут невесть куда. Чувствуешь не страх, а распад личности, думаешь, что уже не принадлежишь к этому миру. Мне показалось, что «путешествие» продлилось бесконечно долго, а когда наконец закончилось, я оказалась в незнакомом квартале. Меня привели в только что построенное бетонное здание – Центр предварительного заключения Альберта Лутули. На засыпанной мусором улице беззаботные мальчишки играли в мяч, и мне захотелось крикнуть: «Сделайте что-нибудь! Разве не видите, что со мной происходит?»
Мы оказались во дворе, потом поднялись по лестницам, что оказалось совсем непросто со связанными ногами. Наконец мы вошли в помещение без окон, я села на топчан и погрузилась в прострацию. Так прошло много часов, и, когда я была уже готова помочиться в углу прямо на пол, дверь открылась и вошли две женщины, на удивление веселые и по-матерински добрые, которые сняли наручники и освободили мне ноги.
– Так лучше, детка? – с улыбкой спросила одна.
Обе были одеты в причудливые мундиры из черного льна, разрисованного огромными белыми пятнами. Я узнала, что они входили в группу тюремных охранниц, которых обычно называли «женщинами-леопардами». Та, что провожала меня до вонючего сортира, заодно объяснила выдвинутое обвинение: оказывается, я была шпионкой на содержании Кваме Нкрумы, только что бежавшего во враждебную Гвинею. Смешно? Еще как, но смеяться над подобными глупостями не хотелось. Никто не веселится, попав в беду. Не знаю, как, но новость о том, что меня разлучили с четырьмя маленькими детьми, облетела весь Центр, и «женщины-леопарды» стали обращаться со мной, как с любимой сестрой. Раздатчица еды положила в тарелку двойную порцию, к которой я не притронулась. Я многое поняла за четыре дня и четыре ночи в камере. Гана, где деньги имели самую большую власть, явила себя во всей красе. За несколько седи[149] заключенные получали к завтраку корзину прохладных фруктов, еще несколько песев – и в полдень вам подают вкуснейший соус из шпината. За деньги можно было получить настоящий шотландский виски вместо местного эрзаца. У меня при себе не было ни единой монетки, охранницы не возражали против «обслуживания в кредит» и очень сожалели, что я ничего не хочу. Я не могла ни есть, ни пить и не понимала, кого мне не хватает больше – Кваме или детей. В самые тяжелые минуты казалось, что я больше никогда не увижу семью, потом надежда возвращалась. Временное правительство не настолько глупо, чтобы принимать меня за шпионку. Наутро четвертого дня отчаяние почти победило, и тут в камеру вошли солдаты. Один сообщил, что я свободна и в переговорной ждет «мой адвокат».
Я чуть шею не свернула, прыгая по лестнице через две ступеньки, и наконец увидела Кваме в парадной черной мантии, бесконечно печального, с покрасневшими глазами. Он «клюнул» меня в щеку, и я удивилась: откуда такая холодность? Разве меня не освободили? Я ведь вернусь домой? Прямо сейчас? И наша жизнь потечет, как текла!
«Женщины-леопарды» собрались во дворе, чтобы проститься, устроив овацию, как звезде, но Кваме не дал мне времени ответить и в буквальном смысле слова поволок к машине. Мы сели, и он начал объяснять:
– Обвинение в шпионаже выдвинуто из-за твоих гвинейских связей.
– Я знаю, знаю, но это просто смешно!
– Может, и так, но ты приговорена к высылке из Ганы!
Высылка!
– Ты должна покинуть Аккру через двадцать четыре часа. Ничего другого я добиться не сумел.
– Бред! Абсурд!
Он вдруг расплакался. Из всех воспоминаний мне дороже всего это: спесивый, несговорчивый Кваме Айдоо, барристер, выпускник Оксфорда, так гордившийся своим безупречным английским и высоким происхождением, рыдает, уронив голову на руль, трясется и обливается горючими слезами из-за расставания с женщиной. Я обняла Кваме и попыталась утешить его, как мать успокаивает огорченного ребенка, но не проронила ни слезинки, вот ведь странность. Не уверена, что я тоже страдала, силясь понять смысл трех слогов – вы-сыл-ка, – и не постигала их. Мой разум как будто замерз.
Следующие пролетевшие как один миг часы напоминали момент расставания с Гвинеей. Мой дом заполнили люди, в том числе малознакомые, жившие по соседству, друзья Кваме, с которыми я встречалась раз или два, родственники, семья Адизы. На этот раз я понимала смысл происходящего. Никто не выражал подобным образом несогласие с военным переворотом и первыми решениями правящей хунты, но и не демонстрировал особой привязанности лично ко мне. Такой ритуал в африканских обществах практиковался в строго определенных ситуациях – когда кто-нибудь покидал родину, умирал, женился, рождался. Люди надели темные одежды, некоторые – черные, их лица выражали печаль. Мне преподносили подарки. Детскую одежду, диски, ткани пенье разных расцветок. Боаду – кузены Кваме – приехали на своем «Порше», Ирина нарядилась в экстравагантное красное платье с вырезом до талии на спине, а Алекс потрясал двумя бутылками шампанского. Разлив вино, он заявил: «Кваме – лучший адвокат страны. Он вызволит тебя, и ты вернешься к нам, в Гану!»
В некотором смысле Кваме уже подтвердил свою репутацию, вытащив меня из камеры через четыре дня, тогда как мои друзья Роже и Джин Жену, Лина Таварес, Банколе Акпата, Эль Дуче… гнили в тюрьме в ожидании своей участи. Их продержали в застенках много месяцев, а потом депортировали. Под аплодисменты окружающих Алекс спустился в сад, чтобы принести полагающиеся возлияния земле.
Самолет компании Black Star Line поднялся в воздух в семь утра. Я наверняка сошла бы с ума от мысли, что расстаюсь с Кваме и не знаю, вернусь ли, если бы нечто неожиданное и символичное не отвлекло меня. Собирались мы впопыхах. Все дети, даже Лейла, несли сумки, корзинки, чемоданчики, а Дени я доверила большой черный кожаный портфель. Только сев в кресло, он спохватился, что где-то его посеял, и мы помчались в зал отлета, искали под сиденьями, но ничего не нашли. Возможно, кто-то из уборщиц успел выбросить его. Мы обыскали мусорные баки. Ничего. Портфель мог украсть нечистый на руку служащий или пассажир. У меня не оставалось времени подать жалобу – мы с Дени едва успели подняться на борт. Читатели лучше поймут, почему я так расстроилась, узнав, что в портфеле лежали фотоальбомы со снимками семьи разных лет. Родители обожали фотографировать, это хобби фиксировало для потомков их восхождение по сословной лестнице. Машина и шофер в ливрее желто-зеленого цвета, дома, выглядевшие все внушительнее и дороже, и наконец – роскошные украшения моей матери. В «Сердце для смеха и слез» я описала одну из пропавших фотографий, навечно оставшуюся у меня в памяти: «Мои братья и сестры выстроились в ряд. Мой отец, усач в пальто, подбитом мехом. Моя мать, улыбающаяся во все свои прелестные жемчужно-белые зубки. Ее миндалевидные глаза смотрят из-под полей фетровой шляпки. Я стою у ее ног – худышка-дурнушка с капризно-пресыщенным выражением лица (оно изменится только в самом конце юности)».
Я чувствовала себя совершенно подавленной. Африке мало было выкинуть меня вон, она меня «раздела». Отняла моего мужчину, уничтожила мое прошлое, мои корни, одним словом – мою идентичность.
Я исчезла.
«…Благословенный край, отчизна, Англия»Уильям Шекспир «Ричард II»
Если бы кто-нибудь сказал, что через несколько лет я выйду замуж за англичанина и полюблю его родную страну, эти слова показались бы мне дурацкой шуткой. Спросите почему? Попав в Лондон, я возненавидела этот город с первого взгляда. Солнце там вело себя по-королевски: ленилось, вставало много позже полудня, а показавшись на небе, «драпировалось» в тяжелые серые облака. В четыре дня темнело, и холод проникал даже в душу.
Когда я жила в Гане, мне не очень-то нравилась эта бешено вульгарная страна, и в моих книгах я описываю только Аджумако, но расставание с ней получилось душераздирающим. Я как будто снова потеряла мать. Меня посещали видения: солнце забиралось под веки, запах света щекотал ноздри. Мне чудилось, что я во дворе форта Кейп-Кост, под окнами резиденции Ашантихене в Кумаси или выпиваю на террасе «Гранд-отеля» Аккры. Я боялась просыпаться – не хотелось снова видеть скучную лондонскую улицу, ведущую к метро, забитому городскими тружениками. Сказать, что мне не хватало Кв