– Вы прирожденная провокаторша! – восклицали они.
Я их не понимала. Неужели правда и впрямь сродни провокации?! Я узнала эту истину на дне рождения мамы, когда высказала все, что о ней думаю, ничего не утаив. Мне наносили бесчисленные визиты под предлогом обсуждения проблем Гвинеи, Ганы и будущего Африки, хотя на самом деле каждый надеялся услышать очередную несообразность и повеселиться (за мой счет!). Кристина Ама Ата Айдоо, ненавидевшая Англию, провела со мной несколько дней на обратном пути из Канады, где Роже Жену занимал важный пост в Университете Макгилла.
«Им не нравится в Монреале, – несколько раз повторила она. – Они скучают по Гане». Как все мы.
У Роже началась малярия (в конце концов она добьет его), и Ама ужасно испугалась: «Он страдает! У него все время жар! Сорок градусов и выше! Ты думаешь, это она, проклятая болезнь?»
Капризная драматургесса превратилась в убежденную феминистку. Она провела в Африканском доме страстную пресс-конференцию о роли женщины в развитии Черного континента, благо тема не успела навязнуть в зубах.
Наши дискуссии иногда переходили в язвительные споры.
– Африка не непознаваема и не загадочна, что бы ты там ни говорила! – рычала она. – У нее есть правила, традиции и ясные коды. Дело не в ней, а в тебе – ты ищешь совсем другое.
– И что же?
Она наклонялась ближе, смотрела мне в глаза и отвечала, чеканя слог:
– Доходную землю, которая позволила бы тебе стать тем, чем ты мечтаешь быть. И в этом никто тебе не поможет.
Сегодня я почти уверена, что она была права.
Как-то раз Деннис Дуэрден (автор книги «Разговор африканских писателей»), руководивший благотворительной ассоциацией, привел ко мне совсем молодого гваделупца, писавшего диссертацию. Звали его Даниэль Максимен (романист, поэт и публицист). Наша дружба стала еще крепче во время работы в Африканском присутствии. Мы оба восхищались Эме Сезером, но часто спорили. Максимен считал поэта «глубинным негром» и не прощал, что я отдаю предпочтение Францу Фанону.
Вот вам наиглавнейший факт: я начала писать, и произошло это самым естественным образом. Однажды вечером, после ужина, когда дети заснули, я придвинула поближе зеленую пишущую машинку «Ремингтон» (мы были неразлучны много лет), на которой напечатала два тома «Сегу», и принялась стучать одним пальцем, но не обычные интервью, статьи и заметки для Би-би-си. Я как будто получила удар копьем в бок, и оттуда хлынул бурный поток воспоминаний, впечатлений, мечтаний, забытых ощущений. Прервалась я в три утра и со страхом перечитала. В суматошном, бесформенном тексте я поведала о себе, о матери с отцом, которого величала «колдуном мандинго». Передо мной на столе лежал набросок к «Херемахонону», над которым я потом работала много лет, до встречи со Станисласом Адотеви[154], еще одним добрым самаритянином, отвечавшим в издательстве «10/18»[155] за серию «Голос других». Я искала и не находила элемент, который даже не могла назвать. Я чувствовала, хотя никто меня этому не учил, что события романа должны быть представлены через фильтр субъективности, а именно через личное восприятие и чувственность писателя. Иными словами, независимо от разноголосицы повествования, оно остается одним и тем же, книга за книгой. Таков неизменный голос писателя, говорю не в обиду литературоведам, тщетно пытающимся отличить рассказчика от автора. Мои студенты хорошо это поняли и отразили в своих работах.
«А что же Кваме?» – спросят читатели.
Он жил в моей душе. Мы оба страдали из-за того, что не могли поговорить, обняться, прикоснуться друг к другу, но в каком-то смысле никогда прежде не были настолько близки. Однажды я впала в ярость и сожгла его письма, о чем до сих пор ужасно жалею. Нам никто и ничто не мешало: ни дети, ни политические взгляды. Кваме в каждом письме клялся, что меня реабилитируют и я обязательно вернусь в Гану. Он без устали над этим работал и все время умолял меня «навести порядок в жизни», то есть отдать детей Конде, после чего можно будет заняться разводом. «Пройдет полгода, и ты выйдешь за меня замуж! Разве ты не хочешь стать мадам Кваме Айдоо?» Я была уверена, что больше никогда не буду жить в Аккре. Мысли о Кваме уподобились вере святоши в загробный мир, превратились в надежду, давая мне силу, чтобы вставать в темноте в шесть утра, одеваться, вести упирающихся детей в школу, тратить час на дорогу из Хайгейта в Буш-Хаус, работать, общаться с коллегами, притворяться оживленной на вечеринках Уолтера и Дороти, короче – продолжать влачить унылое и одинокое существование. Надежда – не страховой полис, и я не была уверена, что однажды снова обрету ее.
Такое состояние духа вкупе со смутным ощущением, что моя любовная жизнь кончена (несмотря на сравнительно молодой возраст!), объясняет ужасное решение, которое я приняла.
В самом начале учебного года солнечный луч осветил свинцовое английское небо. Дени, мой недолюбленный сын, вечный изгой, стал неразлучен с мальчиком по имени Итан Бромбергер. Они менялись комиксами и пластинками-«сорокапятками», после уроков часами просиживали в комнате Дени, куда девочкам вход был строго запрещен. По субботам они седлали велосипеды и ехали в Хэмпстед-Хит, лесопарковую зону на севере Лондона, а по воскресеньям участвовали в мероприятиях ассоциации «Юные любители музыки». Много лет спустя Дени рассказал, что Итан был его первой однополой любовью, тогда же я ни о чем не догадывалась, несмотря на всю пылкость их дружбы. Я привязалась к Итану, серьезному и очень вежливому мальчику, недавно потерявшему мать, умершую третьими родами. Он часто говорил: «Уверен, вы прекрасно поладите с моим папой…» – и как-то раз пригласил меня на чай, чтобы познакомить с родителем. Итан не ошибся – мы с Аароном Бромбергером мгновенно сблизились. Гинеколог по специальности, он владел клиникой, располагавшейся поблизости в прелестном викторианском доме. Доктор очень горевал по любимой жене Наоми, и наше общение приносило ему облегчение. Он был не первым моим знакомым евреем, в лицее Фенелона я дружила со многими девочками-еврейками, но смысла этого слова не понимала. Я знала, что Лепольд Седар Сенгор был в плену у немцев во время Второй мировой войны, а мой собственный брат умер в шталаге, но понятия не имела, каким на самом деле было фашистское варварство. Признаюсь – к стыду своему, – что не читала «Дневник Анны Франк» и не знала имен Примо Леви[156] и Эли Визеля[157].
Аарон стал моим первым знакомым еврейским активистом, благодаря ему я узнала о чудовищных страданиях его народа в концентрационных лагерях, об «окончательном решении» еврейского вопроса, о рождении государства Израиль и его войне с Палестиной. Меня сразу потрясло очевидное сходство судеб иудейской и черной рас. Обе подвергались осмеянию и гонениям на протяжении всей своей истории. Этой поразительной близости я посвятила роман «Я, Титуба, ведьма из Салема». Читавшие книгу знают, что в центре повествования находится уроженка Барбадоса рабыня Титуба, оказавшаяся среди пуритан Америки в городе Салеме в 1692 году, когда в ходе охоты на ведьм были осуждены, а затем лишены жизни девятнадцать человек. Смерть собственной матери Титуба увидела еще в семь лет, это было для нее самым страшным на свете… Предисловие к американскому изданию (слишком серьезное, на мой взгляд) написала Анджела Дэвис[158], смикшировав очень провокативное и пародийно-насмешливое звучание романа. Она выделила аспекты умолчания и удаления с исторического поля некоторых народов и отдельных индивидуумов. Я же сознательно сделала Титубу не простодушной старухой, а соблазнительной чернокожей женщиной. Она встречает в тюрьме Эстер Принн, героиню романа Натаниэля Готорна «Алая буква», и признается ей, что очень любит мужчин и никогда не будет феминисткой, зато стала любовницей своего хозяина, уродливого горбуна Беньямина Коэна д’Альвезедо. В постели они не шепчут друг другу нежных слов, а мрачно подсчитывают страдания их народов, рабство и телесные наказания негров на плантациях, погромы и гетто для евреев, но к единому мнению о том, кто был главной жертвой преступлений против человечности, не приходят. Сегодня я, как и многие люди, разрываюсь между сочувствием к несчастному палестинскому народу, страхом перед его яростным желанием защитить себя и тем агрессивным лицом, которое часто являет миру Израиль. В романе «В ожидании паводка» один из персонажей по имени Фуад (я ввела его в историю, чтобы выразить свою озабоченность проблемой) говорит: «Я – палестинец. Эта идентичность пугает. В этом слове заключено слишком много страданий, лишений и унижений. Только такие, как Жан Жене, умеют любить нас. А мир готов отвернуться».
Мы с Аароном много говорили о нас самих. С приходом Гитлера к власти его родителям пришлось бежать из Германии, отец, знаменитый пианист, вынужден был давать уроки нерадивым ученикам, мать пошла в прислуги, но… Внимание! Она никогда не работала у евреев. Мы все время вспоминали наших ушедших любимых, Наоми и Кваме, и с грустью соглашались, что дети, даже очень любимые, часто становятся могильщиками семейного счастья. Мы, конечно же, обсуждали контрацепцию, и Аарон рассказал, что в своей клинике перевязывает пациенткам трубы. Напомню, все это происходило до появления противозачаточной пилюли и всех остальных «изобретений», помогающих женщинам избежать нежелательной беременности. Во времена моей молодости одна забота волновала практически всех женщин: как избежать «последствий», занимаясь любовью? Я, конечно же, принялась умолять Аарона прооперировать меня, говорила, что больше не хочу рожать, он категорически отказывался, ссылаясь на мою молодость.
«Почему вы думаете, что не встретите человека, который не только полюбит ваших детей, но и попросит вас родить от него?»