После многомесячной «осады» он сдался…
Операция под общим наркозом длилась час. Очнувшись, я почувствовала себя совершенно несчастной. Искалечена! Навечно! Неужели я больше никогда не почувствую, как брыкается плод в моей утробе? Не смогу вести долгие беседы с малышом, вынашивая его? Не прижму к груди слабенького новорожденного с едва открывшимися глазками, от которого исходит неподражаемый запах гумуса? Его теплые жадные губы не коснутся моего соска? В голову лезли все клише, имеющие отношение к материнству: Пречистая Дева, младенец Иисус, пьета́… Но ведь я могу заниматься сексом, не боясь «залететь»! Вкус любви должен быть радостным, окажись рядом со мной какой-нибудь мужчина, уж я бы не преминула воспользоваться ситуацией!
К несчастью, мои беды не закончились.
Я вернулась домой через несколько дней и нашла в почте официальное письмо из Ганы. У меня упало сердце. Я дрожащей рукой распечатала конверт, нашла внутри послание за подписью лейтенантов Котоки и Африфы и прочла его несколько раз подряд, не постигая смысла. Меня информировали, что мой адвокат мэтр Кваме Айдоо предоставил официальным органам свидетельства, доказывающие, что высылка из Ганы была ошибкой и теперь всем совершенно ясно, что я не шпионка и сама пострадала от режима Нкрумы. В свете вновь открывшихся обстоятельств мне выделены десять тысяч седи в качестве компенсации. (Ни одного су из этой суммы я, естественно, не получила!)
Итак, я могла вернуться в Гану, если сама того пожелаю.
Как описать мои чувства? В первый момент – никакого счастья. Больше того, мне показалось, что я снова попалась в ловушку, подстроенную Африкой, еще более опасную, чем прежние. Она вернула мне Кваме, когда я перестала быть женщиной, превратилась в пустую скорлупу, в симулякр. Как решиться на встречу с Кваме? Если наша жизнь наладится, ему наверняка захочется наследника. Как он отреагирует, узнав, что я не могу родить?
Потом на меня нахлынула сумасшедшая радость. Плевать я хотела на все трудности. Я верну любимого человека!
Уолтер и Дороти, которым я сразу позвонила, холодно приняли великую новость и сразу примчались из Хайгейта, надеясь отговорить меня.
«У вас уже появилась репутация в Лондоне, а Гана – пропащая страна, – говорил Уолтер. – Скоро там наверняка произойдет новый переворот».
Он не ошибался. Государственные перевороты сотрясали страну в 1972, 1979, 1981, 1982 и 1983 годах. Пять военных и три гражданских правительства сменяли друг друга, пока в 1992 году жители страны не избрали Джерри Роулинга.
«Вы не будете счастливы с Кваме, – предсказывала Дороти. – Он слишком эгоистичен. Слишком расчетлив. Думает только о себе. И без конца вам изменяет!»
Мне было известно, что Кваме и верность – вещи несовместные, говоря словами классика.
По вечерам он часто уходил из дома один. Ему без конца звонили женщины. Хуже того, в Аджумако он был женат традиционным браком на принцессе крови и время от времени проводил с ней ночь. Квамина умоляла меня не доверять ей, говорила: «Эта женщина может тебя отравить!» – но все это не имело значения, более того – придавало Кваме особый шарм. Я верила, что занимаю в его сердце особое место, и после ночи мучений приняла решение ехать. Но как поступить с детьми? Не тащить же их с собой в Гану!
На следующее утро я предприняла несколько судорожных действий, чтобы решить проблему, перебрала интернаты в окрестностях Парижа, которые могли бы принять Дени и, возможно, Сильви. Везде требовалось доверенное лицо, отвечающее за юного пансионера не только во время школьных каникул, но и в каждый уик-энд. Я обратилась к сестре Эне, годами не подававшей признаков жизни, написала ей прочувствованное письмо, умоляя помочь несчастным племянникам и племянницам, ради которых ни разу и пальцем не шевельнула. Через несколько дней письмо вернулось со штампом: «Адресат выбыл. Новый адрес неизвестен». Жиллетта написала мне, что Эна уехала со своим другом, который вышел на пенсию, переселился в Швейцарию и теперь живет на берегу Женевского озера. А Жана (мужа самой Жиллетты) назначили послом Гвинеи в Либерии. Ей пришлось остаться с детьми в Конакри, и она ужасно одинока, потому что ее свекр, которого она обожала, только что умер.
«Жан забирает Фату-Дивные-Глаза с собой в Монровию, – с горечью сообщала Жиллетта. – Кажется, теперь его мусульманская жена называет себя Мое Превосходительство».
Наши браки, ее – с африканским буржуа, мой – с нищим комиком, потерпели одинаковое фиаско, хотя у сестры была пышная свадьба, а у меня более чем скромная. Как печально! В конце письма Жиллетта умоляла меня не возвращаться в Гану к Кваме и утверждала со всегдашней привычкой к преувеличениям: «Этот мужчина тебя доконает!»
Проблему с детьми уладить не удалось, и я пребывала в мучительных сомнениях: то решала покинуть Лондон, несмотря на все мрачные предупреждения, то впадала в хандру и собиралась остаться. Кваме, не понимавший причин бесконечных отсрочек, слал ультиматум за ультиматумом. В последнем письме я прочла: «Наконец-то, вопреки всем испытаниям, рождается наше счастье!»
В последний вечер в Лондоне я ужинала с Уолтером, Дороти и одной из их подруг, театральным режиссером Джоан Литтлвуд, которую в Англии называли «матерью современного театра». Поставленный ею в 1963 году мюзикл «О, как прекрасна война!» имел успех в Лондоне, а потом и во Франции.
– Почему вы не живете в Париже? – спросила Джоан, влюбившаяся в этот город. – Их система социальной поддержки намного лучше нашей, вы с детьми будете полностью защищены.
– Мариз ничего не делает, как все! – вмешался Уолтер, а я не знала, как объяснить свои сложные отношения с Парижем. Моя мать считала его Городом света, столицей мира, а я внезапно там «обнаружила» свою инаковость и по-своему познала «опыт черного», о котором Франц Фанон написал в «Черной коже, Белых масках». Когда я была подростком, парижане без стеснения разглядывали меня в метро и автобусах и комментировали, нисколько не беспокоясь, что я их слышу:
«А она хорошенькая, эта маленькая негритяночка!»
Дети вздрагивали от страха, если я садилась рядом.
«Мамочка, у нее совершенно черное лицо!»
Как-то раз одноклассница пригласила меня на ужин, и ее маленький племянник ударился в плач, когда я вздумала подойти ближе. Только знакомство с творчеством Эме Сезера помогло мне осознать африканское происхождение и наполниться гордостью за мои корни. В Париже я встретила Жана Доминика. В Париже была ранена и унижена. В Париже страдали мое сердце и моя гордость. В Париже я стала парией, деклассированным элементом.
«Никогда не желай, Натанаэль, испить воды прошлого»Андре Жид «Яства земные»
Уолтер и Дороти посочувствовали моей растерянности и предложили взять к себе Дени и Сильви.
«На год, – уточнила Дороти. – За это время вы точно успеете понять, что за человек Кваме, и вернетесь сюда, а мы примем вас с распростертыми объятиями. Боже, ну и натворили вы дел!»
Сильви была бы счастлива остаться в Лондоне. Она обожала Уолтера и Дороти, которые чрезмерно ее баловали, и подружилась с одной из их дочерей, Габи, а вот Дени впал в меланхолию, думая, что скоро повторит судьбу своего друга Итана, потерявшего мать.
– Надеюсь, ты будешь счастлива… – повторял он, стараясь держаться мужественно.
Безутешный Аарон Бромбергер ругал себя последними словами:
«Как я мог, как я мог поддаться на ваши уговоры и сделать операцию?! Я предупреждал, что вернуться в исходное состояние будет невозможно, а теперь вас ждет новая жизнь и…»
Новая жизнь?
Кваме воистину хорошо потрудился: я вернулась в Аккру десятого сентября 1967 года, через год с небольшим после государственного переворота. Я привезла с собой Айшу и Лейлу, которым было соответственно шесть и четыре года, надеясь, что они смягчат сердце Кваме. Я ошиблась и сразу это поняла.
– Здравствуйте, мсье Айдоо! – Хитрюга Айша подставила ему щечку для поцелуя.
Кваме снизошел, хоть и не сразу. Он поднял на меня глаза, в его взгляде смешались ярость и боль. Теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что в тот момент сама убила его любовь ко мне. Кваме не был терпим, не то что Конде, принимавший меня со всеми моими выкрутасами, он решил, что я манипулирую им, и не простил двоедушия. Всю дорогу до дома мы молчали, хотя я пыталась задавать вопросы нарочито оживленным голосом.
– Суд над министрами начался?
– Пока нет.
– Кодво Аддисон в тюрьме?
– Да!
Я оставила бессмысленные попытки растопить лед…
Он жил в Н’тири, новом шумном квартале с ультрасовременными домами, на берегу мутного моря, которое даже сверхчеловеческие усилия промоутеров не сумели сделать ни синим, ни зовущим в свои объятия. Частная вооруженная полиция патрулировала пляж, потому что когда-то спокойная Аккра превратилась в бандитское гнездо. Газеты – их теперь выходило несколько – в красках описывали самые невероятные дерзкие ограбления, совершенные обнаглевшими налетчиками. Дома «освобождали» от содержимого средь бела дня, мебель вывозили фургонами. На следующий день мы с Айшей и Лейлой прогулялись, и я не узнала пропитавшийся печалью город. Из репродукторов больше не неслись мелодии хайлайфа, опустели бары, где раньше мужчины и женщины напивались акпетешие[159], местным самогоном. Фланеров в публичных местах было мало, и я решила побродить вокруг института, где раньше преподавала. Красивое кирпичное здание выглядело опустевшим, несколько студентов ротозейничали на галерее. Новым директором стал Асьеду, во времена Роже преподававший испанский. Он изумился, увидев меня.
– Вы?! Разве вас не выслали в Гвинею?
– Это было недоразумение, теперь все улажено! – пролепетала я. – Куда подевались студенты?
Он пожал плечами:
– Ушли! Больше никто не хочет учить языки. Это была прихоть Нкрумы, теперь людям понадобились доходные профессии, чтобы работать в торговле или управленческом аппарате…