За обедом я решила расспросить Кваме.
– Что хорошего новый режим дал стране?
– Свободу слова! – с пафосом ответил он.
– И все?
– Что значит – все? – возмутился он. – У нас выходит дюжина газет, оппозиционных партий не перечесть, на июнь назначены выборы.
Кваме меня не убедил. Телеканалы показывали игровые шоу и пошлые американские сериалы типа «Моей любимой ведьмы», имевшие большой успех у публики, а бесконечные речи Кваме Нкрумы, обличавшие преступления колониализма, остались в прошлом. Можно ли считать это прогрессом? Другие вопросы я оставила при себе, поняв, что Кваме совершенно не расположен на них отвечать.
Через неделю после нашего возвращения, рано утром, в доме появилась Адиза. Она вышла замуж и ждала ребенка. Ее муж-электрик лишился работы вместе почти со всеми строителями, так что жить им было непросто. Лейла не забыла Адизу – она кинулась в ее объятия, начала целовать, шептала на ухо рассказ о своих злоключениях вдали от дома. Я удивилась поведению дочери и ужасно заревновала: Лейла никогда не выказывала мне таких нежных чувств. В этом не было ничего удивительного: что девочка может испытывать к матери, таскающей ее за собой из страны в страну, из дома в дом и навязавшей семье отвратительную Англию? Разве хороша мать, с малых лет приобщающая ребенка к жизни в изгнании и заставляющая терпеть расистские выходки окружающих? После ухода Адизы я взяла Лейлу на руки. Мне хотелось умолять дочь о прощении, она, конечно, не поняла ни причины слез, ни сбивчивых речей и ограничилась чуточку нетерпеливыми поцелуями.
Все это не улучшало настроения. Возвращение получилось совсем не таким, каким я его воображала. Вечер за вечером Кваме сбегал из дома сразу после ужина, а возвращался очень поздно, когда я уже спала. Мы редко занимались любовью – и к лучшему, ведь он каждый раз так старался не проворонить «момент», что я краснела и с трудом удерживалась от признания. Мы фактически не виделись. Он теперь работал на нигерийскую нефтедобывающую компанию и бо́льшую часть времени проводил в Лагосе.
– Тебе ничего не нужно? – спрашивал он и исчезал на несколько дней.
Однажды Кваме не было неделю, я забеспокоилась и пошла в его адвокатскую контору, удивившую меня своей солидностью. Воистину, времена изменились! В помещении работали еще два адвоката и человек десять клерков. Все с любопытством уставились на меня, и я поняла, что являюсь любимым объектом сплетен и пересудов.
Труднее всего мне было материально. Кваме сознательно вел себя так, словно в доме рядом с нами не было детей. Я не знала, чем платить за школьную форму, обеды и автобус и еще не читала книг Вирджинии Вулф, которая позже стала одним из моих любимых авторов (я говорю о «Своей комнате»[160]), но очень скоро поняла: женщина никогда не должна финансово зависеть от мужчины. Недолго думая, я решительно «постучала в дверь» Радиовещательной корпорации Ганы, где меня с распростертыми объятиями приняла мадам Атто-Миллз, занимавшая важный пост. Она слышала мои лондонские хроники и находила их умными и забавными.
«Зачем вы сюда вернулись? – воскликнула она. – Без Кваме Нкрумы страна умирает. При нем у людей хоть еда была, приезжали туристы со всего мира, а сегодня тут пустыня!»
Я слышала подобные рассуждения в самых разных странах, после того как там менялась власть или происходила так называемая революция – следствие отчаяния наших народов, жаждущих счастья и вечно обманывающихся в своих ожиданиях.
Мы договорились, что я буду готовить еженедельный обзор событий культурной жизни для других англофонных стран, что оказалось совсем не просто, поскольку в теперешней Гане больше ничего не происходило. Я решила делать очерки о музыкантах, раз уж только музыка способна выстоять в любых условиях, когда молчат многочисленные романисты и драматурги.
Именно во время второго и такого неудачного пребывания в Аккре я начала профессионально писать, не питая надежды быть опубликованной. Я проводила за машинкой весь день. Как только Кваме уходил на работу, а дети в школу, я устраивалась с верным «Ремингтоном» и пачкой дешевой бумаги на балконе второго этажа и ставила пластинку на проигрыватель. Музыка подхлестывала творческий процесс, создавая атмосферу красоты и заставляя крутиться строптивые механизмы мозга. Кваме модернизировал вертушку так, что пластинка сама переворачивалась на другую строну, я не отвлекалась и уходила в сочинительство с головой, забывая о материальных трудностях. И тогда, и сейчас труднее всего мне даются диалоги, так что я подумывала совсем от них отказаться и в некоторых романах так и поступила. В «Херемахононе» я придумала удобную схему, подходящую плохо прописанной главной героине Веронике – оставила только вопросы, а ответы заменила внутренними, часто сбивчивыми монологами.
Мы с Кваме, вопреки всему, переживали моменты… счастья. Да, именно так.
Иногда я ездила с ним в Аджумако. Его отец умер, как и сестра Квамина, у которой случился сердечный приступ. Его младший брат управлял королевством, а Кваме был членом Совета старейшин. Мы редко покидали свои апартаменты во втором дворе королевского дворца, но по вечерам ходили слушать музыку на центральную площадь. Служители приносили табуреты и закутывали нам плечи меховыми накидками, чтобы защитить от ночной прохлады. Я поднимала глаза к звездному небу и мечтала начать жизнь сызнова: выйти из чрева матери и получить от Судьбы новые карты! Если Всевышний правда сидит на небе и прячется в гигантской туманности, то почему Он отказывает мне в простом счастье, которым одаривает других? Зачем множит испытания? Куда хочет привести?
Один раз Кваме пригласил меня поехать с ним в Лагос, на свадьбу к его другу. Праздник пришлось отменить, города я почти не видела: банды совершили какие-то чудовищные преступления, и военные оцепили целые кварталы, полицейские машины носились по улицам, завывая сиренами. Мы закрылись в номере пятизвездного отеля, стоявшего на берегу моря, и двое суток занимались любовью. В маленьком книжном магазине я купила последние пьесы Воле Шойинка.
– Мы познакомились в Лондоне! – с ноткой ностальгической грусти произнесла я и вдруг, к собственному удивлению, поняла, что все чаще вспоминаю свою жизнь в британской столице.
Иногда Кваме принимал дома надутых коллег с разряженными супругами, своих кузенов, чету Боаду, такую же сумасбродную, как прежде. С собой они приводили Ясмину, младшую сестру Ирины, тоже манекенщицу, она по непонятной причине вела себя со мной на редкость агрессивно. Эти вечеринки не имели ничего общего с шумными веселыми праздниками, на которых мы раньше бывали с Линой. Слуги в белых ливреях разносили шампанское и птифуры. Никаких кенте – только костюмы из пестрого шелка от Армани, никаких пенье и тюрбанов, вместо них платья, купленные в Париже или Лондоне. Никто не произносил ни слова на национальных языках, все говорили только на суперанглийском английском. Я спрашивала себя: «Неужели ты проделала такой дальний путь, чтобы в конце концов оказаться в кругу людей, чьи манеры одобрили бы даже Великие негры. Это были «подражатели», как их называли сэр Видиадхар Сураджпрасад Найпол, британский писатель индийского происхождения, лауреат Нобелевской премии по литературе (2001), и Хоми Бхабха – американский исследователь постколониализма индийского происхождения (его работами я зачитывалась, когда преподавала в США). Друзья Кваме верили: государственный переворот совершили, чтобы они могли ездить в отпуск в Акапулько и покупать «Ауди Quattro». Кого волнует судьба африканского народа? Никого.
Кваме Нкрума всего лишь хотел изменить страну и на манер Нарцисса любоваться в ней своим отражением, как в зеркале.
Осагьефо никогда не умрет.
«Конец дела»Грэм Грин
Я чувствовала, что приговорена. Дело шло к концу.
Как? Когда?
Я напоминала человека, который не хочет просыпаться, зная, что его ждет кошмарное пробуждение, и изо всех сил цепляющегося за сон.
Приближалось Рождество, и Аккра постепенно становилась прежним – веселым и красивым – городом, который я знала. Перед Домом правительства поставили гигантскую ель, «прилетевшую» из Канады. Вечером под восторженные крики толпы (этот обычай мы «собезьянничали» у американцев!) министр «при галстуке» и его жена в платье из ламе́ зажгли иллюминацию. Хор школьников затянул немецкие гимны, а напоследок исполнил «О, Танненбаум» – «О, елочка» – гимн, основанный на народной песенке, текст которой с Рождеством совершенно не связан. Дома я украсила ветку казуари́ны – на большее не хватило денег. Каждый день перед ужином мы вместе поем гимны у соседей, после чего они угощают нас эгг-ногом и соленым печеньем. Настроение у меня непраздничное, сердце не на месте. Я «перехватила» письмо Айши Пер-Ноэлю, в котором она просит подарить ей два билета на самолет, чтобы забрать Дени и Сильви в Гану, «или нам придется праздновать Рождество с мамой и мсье Айдоо, а это будет ужасно скучно». Дороти написала, что Дени поссорился с Итаном и они даже не разговаривают. Что могло произойти с этими мальчишками, они ведь обожали друг друга?
Я пыталась не поддаваться тоскливой атмосфере нашего дома и вспоминала рождественские праздники детства, теплые, дарившие радость. Родители не звали гостей, им с головой хватало восьмерых детей, а друзей у них не было, сколько я помню маму, она предпочитала шагать по жизни одна.
Только на Рождество они устраивали пир национальной кухни. На стол выставляли лиловую кровяную колбасу, лоснящуюся жиром, запеченный окорок, голубиный горох и ямс пакала, белый, как зубки красавицы-негритянки. Мама предпочитала шампанское, отец пил ром (много рома), а потом, страшно фальшивя, пел «Фаро в лесу», и мои братья безмолвно корчились от смеха. Однажды ночью, когда я была еще слишком мала, чтобы идти со всеми на мессу в собор Святых Петра и Павла, меня уложили спать в моей комнатке рядом с родительской спальней. Не помню, почему я проснулась, но тишина вокруг показалась мне неестественной. Обычно в доме звучала музыка, которую слушала мама, спорили братья и сестры. Я обошла первый этаж и обнаружила, что никого нет, потом осторожно, в полной темноте, поднялась на второй этаж, пытаясь нащупать на стене выключатель. Убедившись, что дом действительно пуст, я вернулась в гостиную, свернулась клубочком на диване и два часа лежала с открытыми глазами до возвращения родителей.