И все-таки Берег Слоновой Кости оставил незабываемые впечатления. Я никогда не забуду восторг, пережитый в храме из ба́рочного леса[59] на подъезде к Бенжервилю, и любовь с первого взгляда к остаткам колониального прошлого в Гран-Бассаме. Я любовалась красотой женщин, их затейливыми прическами, манерой одеваться и пристрастием к украшениям. В 2010 году, начав писать свой последний роман «В ожидании паводка», я не удержалась от искушения поселить одного из героев, Бабакара, в Абиджане. Годы гражданской войны разрушили город, и я таким образом выразила свою печаль и сочувствие.
Я тогда впервые летела самолетом, и мы с Дени оба ужасно трусили. Я сидела, прижавшись носом к стеклу иллюминатора, и с трепетом смотрела на темный ковер леса, расстилавшийся у нас под крылом. На кроваво-красную землю и огромный сверкающий океан.
Второй полет над гнездом кукушки
В 1960 году Конакри[60] не выдерживал сравнения не только с Абиджаном, но даже с Бенжервилем. Это крошечное поселение украшало только роскошное лиловое море, захлестывающее пляжи Ле-Ке[61]. Несколько административных зданий, банки и государственные магазины были очень красивы, все остальные – казались прочными, но скучными. Женщины собирались у колонок, где можно было напиться и нацедить немного воды. Дети, одетые в ветхие лохмотья, имели все признаки квашиоркора[62]. Я никогда не жила в стране, где ислам был титульной религией, ничего не знала об этом вероучении, и меня потрясли молившиеся на рассвете талибы, нищие и калеки, собиравшиеся вокруг мечетей. Замирая от восхищения, я смотрела на сидящих в пыли стариков, перебирающих бусины четок, умилялась на стайку мальчиков, тянущихся в медресе с дощечками под мышкой[63]. Одним словом, я влюбилась в обездоленное судьбой место. Из всех городов, где я жила, Конакри – мой самый любимый. Он стал воротами в Африку, там я поняла значение слова отсталость, там воочию увидела высокомерие богачей и нужду слабых.
В аэропорту Конде одинаково горячо расцеловал свою дочь Сильви и Дени, которого видел впервые в жизни.
– Можно мне звать вас папой? – церемонно спросил мой сын.
– Я и есть твой папа! – расхохотался в ответ Конде.
Сколь бы невероятным это ни показалось читателям, больше мы никогда не обсуждали «семейный статус» Дени. Не говорили о Жане Доминике. Конде не спросил, кто отец мальчика и при каких обстоятельствах он появился на свет. Он проявил сдержанность, хотя был прозорлив и понимал, что Африка стала моим единственным спасением и я ни за что не вышла бы за него, если бы не мучительное прошлое. Это «умолчание» висело между нами худшим из проклятий. Конде на свой, сдержанный, манер усыновил Дени и всегда относился к нему, как ко всем нашим общим детям, которым только предстояло увидеть свет.
Конде сопровождал Секу Каба, бывший его соученик по школе, а теперь – руководитель администрации Министерства труда и государственной службы. Этот изящный немногословный человек стал моей опорой и поддержкой. Я все еще тосковала по старшему брату Гито, которого в двадцатилетнем возрасте унесла проклятая наследственная болезнь Буколонов – нарушение координации движений, затрудненность речи, и Секу не только стал моим наставником, но и заменил брата. У нас никогда не было ни романтических, ни сексуальных отношений. Учась в Дакаре, Каба делил комнату с Секу Туре (будущим первым президентом Гвинеи с 1958 по 1984 год) и почитал его, как Всевышнего. Он учил меня «африканскому социализму», давал читать зубодробительные труды об истории и роли Демократической партии Гвинеи, жизнеописания президента и некоторых министров.
Мы с Конде были одинаково бедны, поэтому поселились у него, в портовом квартале, в доме, который занимали его жена, две дочери, куча братьев, сестер, кузенов, кузин, невесток и зятьев. Дом находился в двух шагах от мечети, и каждое утро нас будил крик муэдзина, к которому я никак не могла привыкнуть. «Катапультировалась» утром из кровати и начинала мечтать о подвигах, но что я могла совершить?
– Ты слишком экзальтированная, дочь моя! – насмешничал Конде. – Избыточно восторженная!
Я не сумела сблизиться с Гналенгбе, женой Секу, хотя очень старалась: мне хотелось, чтобы она обращалась со мной, как старшая сестра. Гналенгбе часто хохотала и болтала на кухне с другими женщинами, но, стоило мне появиться, умолкала, сделав каменное лицо. Кончилось тем, что я пожаловалась:
– Она что, боится меня? – с обидой спросила я.
– Ты ее смущаешь! – раздраженно ответил он. – Она плохо говорит по-французски, потому что совсем не ходила в школу. Она носит не платья, а пагне…[64] Понимаешь? Моя жена комплексует. Если выучишь малинке́[65], сможешь с ней сблизиться.
Все кому не лень давали мне этот совет, а я злилась, потому что давно поняла простую истину: хочешь разобраться в сути африканских обществ, говори с ними на одном языке.
Учи малинке! – советовал представитель этого народа.
Учи фула! – говорил пёлец.
Учи сусу! – воскликнул бы один из племени сусу.
Секу не смирился с моими отношениями с Конде и не желал ничего слышать о разводе. Он умолял меня покинуть Берег Слоновой Кости и остаться с ним в Гвинее, обещая обеспечить работой. Под его давлением я однажды утром сдалась и отправилась в иммиграционную службу, предъявила новенькую семейную книжку и запросила гвинейский паспорт. Скажу честно: это не было ни политическим решением, ни жестом пламенной активистки. Я радовалась, отказываясь от французского гражданства, и мнила себя свободным человеком. Я начинала принимать себя.
– Заполните это! – велел скучающий клерк, выложив на стойку несколько листков.
– Незачем! – заявил другой, появившись из-за его спины. – Гвинейское гражданство полагается мадам благодаря замужеству. В качестве добавки, так сказать.
Скажу честно – я ничего не поняла, но с радостью взяла замечательный документ в зеленой обложке, не догадываясь, что однажды он будет жечь мне руки, что снова стану французской гражданкой и буду благодарить Бога за то, что не дал заполнить ни одной бумажки.
Конде делал вид, что не вмешивается, чтобы не повлиять на мои решения, и не предлагал снова жить вместе. Я часто спрашиваю себя, не понимал ли он уже тогда, что рано или поздно мы расстанемся. Он окружил детей отцовской заботой. Купал Сильви-Анну, используя вместо мочалки пучок сухой травы, каждый вечер облачался в шорты и футболку и говорил Дени:
– Идем играть в мяч!
Бедный малыш бросал все дела и бежал следом за… отцом, замирая от счастья.
История повторяется… не повторяясь
Я провела в Гвинее несколько недель и улетела во Францию с Дени и Сильви. Воздушный флот страны был оснащен новенькими русскими «Ил-18», и путешествовали мы со всеми удобствами. Я и сегодня не понимаю, почему не провела остаток отпуска в Конакри, ведь во французской столице меня ждали только горькие воспоминания. Эна продолжала меня игнорировать, Жиллетта ссылалась на занятость, так что виделись мы редко. Эдди заканчивал учиться в Реймсе, Ивана вышла замуж за французского сельскохозяйственного инженера и жила в Камеруне, в городе Дшанг. Возможно, я поступила так, приспосабливая свое поведение к манере колониальных чиновников, для которых отпуска во Франции всегда были святым делом. Кроме того, меня никто нигде не ждал, вот я и заполняла одиночество, как умела.
Я не хотела навечно застрять у Секу Кабы и жить скучной жизнью. Конде умел и любил бездельничать, спал допоздна, а я читала нудные тома «Истории ДПГ». Секу возвращался с работы, и мы ужинали среди детского гомона и плача, супружеских ссор между братьями, шуринами, двоюродными братьями, их женами и со-женами, воплей гриотов из радиоприемника и болельщиков на ближайшем стадионе. У меня был выбор: остаться дома и слушать «тарабарские» передачи на национальном языке, пока Гналенгбе и ее гостьи веселят друг друга на кухне, или сопровождать Конде и Секу, которые каждый вечер куда-нибудь ходили. Второй вариант оказался не лучшим: в гостях я получала стакан тамариндового сока, и мужчины обо мне забывали, ведя шумные беседы на малинке́. Я сдалась. Сидела дома (вернее, лежала на кровати) с каким-нибудь скучным «партийным» чтивом, а другие женщины развлекались в гостиной. Я начала понимать, что мало понимать язык аборигенов, главное – научиться воспринимать мир поделенным на два «полушария», мужское и женское.
С Парижем я встретилась без особого восторга. Заплатила мадам Бонанфан сколько смогла и доверила Дени ее заботам – она чуть не умерла от счастья! – потом нашла комнату в Интернациональном университетском городке на бульваре Журдан. По утрам бродила по улицам, заходила в книжные, музеи и художественные галереи, а во второй половине дня утоляла киноманский голод. Побывала на ретроспективе Луи Маля[66], насладилась «Лифтом на эшафот», «Любовниками» и «Зази в метро». Стала чемпионкой по отпору любителям экзотической красоты.
Именно тогда я пережила свою вторую «гаитянскую страсть». Она так сильно отличалась от первой, что впору было поверить в шалости Судьбы, пославшей мне ее в качестве то ли компенсации, то ли издевки. Едва не уничтоживший меня остров Гаити вернулся.
Однажды вечером я возвращалась из университетского ресторана и встретила нескольких молодых парней, их было человек шесть, но мое внимание привлек только один. Жак В. был невысок (я всегда питала слабость к маленьким мужчинам), его черная кожа блестела, толстые губы выдавали чувственность натуры, голову венчала масса тяжелых вьющихся волос, взгляд удивлял меланхоличностью. Кто-то спросил: «Вы гаитянка, мадемуазель?» – я не ответила, безмерно удивленная уважением, которое товарищи выказывали Жаку. В тот момент мне было невдомек, что он – внебрачный сын Франсуа Дювалье, избранного президентом республики, несмотря на все усилия Жана Доминика, и почти сразу проявившего себя безжалостным диктатором, «Тропическим Молохом», по меткому определению Рауля Пека