– …Венеция, как вы видите, раскинулась в лагуне… Город разрушается от воды. Решением ЮНЕСКО… – вылавливала Аля отдельные реплики гида. – …Стрелка таможни… Санта Мария делла Салюте… Канал Джудекки остался позади, Большой канал – слева… – Аля послушно и осторожно крутила больной головой. – …Великолепного фасада Дворца дожей, построенного в девятом веке… Готический стиль четырнадцатого столетия… – приподнято повествовала экскурсовод, и Аля с усилием пялила глаза на дворец, поминутно упуская фрагменты рассказа. «Интересно, как ей удается из раза в раз четыре часа подряд бубнить одно и то же с таким воодушевлением?! – думала раздраженно. – Господи! Что ж мне так паршиво-то? А ведь я здесь с мужем-врачом! Хорош эскулап…»
Как назло, Венеция встречала туристов сорокаградусной жарой, воздух дрожал и расплывался перед глазами. Аля пила из бутылки минералку с растворенным в ней парацетамолом. Катер вплыл в акваторию Святого Марка и осторожно причалил у набережной.
– …А также нанять гондолы и покататься по каналам, – снова донесся до Али голос экскурсовода, подтверждавший реальность происходящего. – Сейчас будем заселяться в гостиницу, пообедаем, а потом осмотрим пьяцетту и площадь Святого Марка.
Опершись на руку Андрея, Аля спрыгнула на берег и наконец почувствовала радость. «Андрюша, – воскликнула она, – так, значит, Венеция действительно существует?!» Держась за руки, они бодро засеменили за гидом, стараясь не отставать ни на шаг.
…На площади хлопотали с хриплым гуканьем серые голуби, целые тьмы прожорливых птиц суетились под ногами и над головой. «Ух ты! – вздохнула Аля, заметив только после голубей собор Святого Марка. – Впечатляет…» Капелла показалась грандиозной, но вызывающей, полной излишеств, до странности игривой, чужой на геометрически строгой площади.
– Красота! – благодушно похвалил Андрей.
– Что-то не то, – откликнулась снова посмурневшая Альбина. – Посмотри, как он выскакивает из общего рисунка.
– …Церковь Святого Марка с самого начала служила опорой и отправной точкой архитектурного ансамбля, – сообщала между тем женщина-экскурсовод, уверенно противореча ее наблюдениям. – Площадь словно продолжает внутреннюю структуру собора.
Жара становилась невыносимой. Аля сжимала пальцами виски, стараясь ослабить приступ боли.
– Ну сколько можно снимать! – раздраженно накинулась она на Ширского. – Одно и то же снимаешь.
– Алька, тебе лечь нужно, – Андрей смотрел участливо и серьезно, – раньше двух дней ты не поправишься, поверь. Пойдем в гостиницу, легкий массажик сделаю, будет полегче.
– Не пойду! – заскулила она. – За этим мы сюда ехали, да? Мне просто неприятно, что ты на меня внимания не обращаешь, может, потому так и плохо.
– Ну все, все, – он засунул камеру в кофр, обнял Алю. – Что ты хочешь чтоб я делал?
– Хочу, чтоб снимал, как я птичек кормлю.
Андрей снова достал камеру и купил у разносчика пакет кукурузы.
– В жизни не видела таких облезлых голубей, – ворчала Аля, мрачно разбрасывая зерна. – Притом в одном месте и в таком количестве!
Глядя в камеру, Ширский пожал плечами, голуби казались ему обыкновенными. Она рассердилась:
– Ты что – слепой? Они абсолютно дохлые! В Москве толстые, гладкие, а здесь поголовно тощие, взъерошенные, какие-то больные, глаза у всех тусклые. И их еще кормит кукурузой вся Европа!
Группа разошлась по магазинам. Андрей снова прирос глазом к окуляру. Аля тихо опустилась на легкий стульчик открытого кафе, расположившегося прямо на исторических плитах площади Сан-Марко, но к ней тотчас метнулся служащий в темной жилетке поверх белой рубашки. Она с отвращением созерцала его душную жилетку, а венецианец выразительно махал руками, что-то резко выговаривая.
– Андрюш, – спросила Аля беспомощно. – Чего он от меня хочет?
– Сиди, – сказал Андрей, вынимая кошелек, – я его успокою.
Забрав пятьдесят долларов, официант хмуро принес две чашки кофе. «Ну и поганый же город!» – вздохнула Аля.
Потом они наняли гондолу. Их лодка почти не отличалась от других таких же: она не имела кормы, оба острых конца закручивались вверх и были украшены металлическими наконечниками с чеканкой, напоминавшими рукоятки кавказских кинжалов. Дно устилал ковер, бока сверкали густой добротной эмалью, а сиденья украшали чехлы из искусственного меха. Кроме того, по бортам гондолы красовались металлические фигурки коней. Судно казалось любимой дочерью, для которой нежные родители не пожалели нарядов. Приблизительно так оно и было: семьи Венеции, продолжавшие этот древний бизнес, ревностно холили каждая свою «кормилицу», стараясь как привлечь побольше туристов, так и выйти в лидеры в местном виде спорта: великолепием убранства лодки превзойти содержателей других гондол.
Аля снова почувствовала облегчение, любуясь баснословной итальянской экзотикой, восторженно разглядывая дворцы, подножия которых спускались прямо в воду. «Какая красота, боже мой! – восхищалась она, блаженствуя и отдыхая. – И какая роскошь! Просто не верится…»
Canal Grande показался ей чрезвычайно похожим на Неву в ее парадной части. Но хворь опять напомнила о себе. А гондола, свернув, заманеврировала по тесным улицам. Аля морщилась от головной боли, от запаха тухлой воды и сырой рыбы. Дома, растущие как будто из стоячих болот, имели гниющий вид, и черная, сырая плесень поднималась по их стенам почти до крыш, оправдывая озабоченность ЮНЕСКО, заявившего всему миру о необходимости спасать легендарный город. «Несчастная Венеция! – страдала Аля, болезненно сжимаясь. – Какую страшную болезненную дряхлость она прячет в этих затхлых переулках!»
Здесь ей тоже чудилось сходство с Питером. С его изнанкой. Когда зайдешь на смотровую площадку Исакия, под самый купол, и внизу вдруг открываются не пышные фасады, а колодцы дворов – копотные стены бывших доходных домов, тряпье на веревках, растрескавшиеся рамы и прогнившие крыши…
Назло болезненным впечатлениям Альбина бормотала стихи о Венеции, но черная плесень явно жила отдельной от поэзии жизнью и бессовестно ползла по стенам домов «в улицах, узких, как звук «люблю». И невыносимо несло разлагающейся рыбой. «Всё из-за болезни…» – понимала Аля, прижимаясь к Андрею. Но и он раздражал ее. Его вечно дружелюбная ко всем улыбчивость, и чрезмерный, в то время, когда ей так плохо, интерес к окружающему, и то, что он не расставался с камерой, и даже его к ней бесплодное участие… «Доктор тоже мне… – злилась она, кусая губы. – И что к нему больные ломятся, он же не может ничего…»
И на следующий день Аля чувствовала себя не многим лучше, однако валяться в гостинице снова отказалась. Отправились на прогулку по городу, и она с непонятным себе самой злорадством разоблачала «хваленую» Венецию.
Во-первых, это был город, в котором не было видно ни одной урны, ни одного мусорного бачка. Андрей так и ходил со смятыми бумажными стаканчиками и комками оберточной бумаги в руках. Во-вторых, присесть было некуда. И почти все пространство города-музея, которое им удалось осмотреть, было занято торговыми точками разной значимости. А дойдя до Моста Риальто, они и вовсе очутились на огромном базаре.
«Видно, конечно, что дома древние…» – иногда Аля уныло силилась настроить себя на почтительный лад, стараясь хоть немного осознать знаменательность прогулки. В то время как их поминутно толкали прохожие в тесноте неровных улиц, нырявших вниз и скакавших вверх. Их невероятная узость делала неизбежной толкотню, но никто не извинялся, как бывало в других итальянских городах. Лица были хмуры или высокомерны, голоса грубы. И даже продавцы здесь не считали своим долгом быть вежливее; они не улыбались, а смотрели жадными, злыми глазами. «Ну и ну! – удивлялась усталая Аля. – Какая романтика? Какая там сказка? Только миф… А на самом деле Венеция – злобный и мелочный город».
…Катер отплывал от набережной Сан-Марко. Русские туристы шумно делились впечатлениями. Отзывы были восторженными, иные хвалили магазины, в которых «дорого, но стоит того», другие мечтательно признавались, что могли бы вечно бродить в этой «застывшей музыке»… Хмурую Алю коробило от вылавливаемых из общего гула банальностей. Андрей всем улыбался.
– А вы заметили дом с балкончиком, где жил Моцарт? – громко благоговела совсем юная девочка с горящими от счастья и молодости глазами. – Я прямо думала, у меня сердце разорвется!
Как же, видела! – вспоминала Аля, кивая. – Домик совсем плох и долго не простоит. И потом… здесь действительно негде сесть… и некуда бросить мусор… и вообще… базар… базар…»
Только через два дня, как и предрекал Ширский, уже в Римини, Аля пошла на поправку. Она быстро и радостно выздоравливала, а вместе со здоровьем к ней вернулись любовь и восхищение Андреем.
Из-за этой вдруг снова зашкалившей любви она почти не увидела Рима. Все для Али слилось в одно счастливое впечатление, она то и дело тащила Андрея в гостиницу, а если все-таки они оказывались на экскурсии, то смотрела в основном на него. Если Венеция запечатлелась в сердце Али как зловещее место болезни, даже какой-то общей агонии, то Рим показался фантастическим пристанищем восторженной любви без границ. Теперь она думала, что раньше вообще не понимала Андрея, что только здесь ей вдруг открылось все его совершенство, здесь она получила счастье по-настоящему увидеть его и оценить.
Никакие сведения из римской истории и архитектуры, никакие живописные и скульптурные шедевры не оставили отдельного следа в ее душе и памяти, все стало сплошным фоном для любви и счастья. Даже в Париж они уже не поехали – не до него было, да и бывала Аля в Париже. Андрей хотя и удивлялся такому всплеску эмоций, но именно здесь он все чаще задумывался о законном браке с Алей, даже не о регистрации в загсе, а о венчании. Когда-нибудь, когда у Наташки наладится… Задумывался о редкой совместимости, о желанных детях и вечной жизни вдвоем.
До самого последнего дня в Италии наслаждались они своей любовной левитацией. Лишь в аэропорту Аля вспомнила о работе – и воспоминание это было тоже приятным.