— Если я струшу, я ему до конца года алгебру с геометрией решаю, а если он — то он мне все сочинения пишет.
— Ну и?
— Ну и прыгнули. А ты бы что, морозилась? Только у него под ногу кусок кирпича попал. Кто ж знал, что он там валяется? В траве не видно. И совсем не страшно, между прочим. Почти как с тумбочки.
— Вовка, какого черта вас вообще понесло прыгать из окна? Вы взрослые люди. Это еще счастье, что так все кончилось. А могло что быть?
— Мам, я ж тебе говорю, мы все рассчитали. Каскадеры вон с девятого этажа прыгают, и — ничего.
— Вовка!!!
— Да Маринка вчера «Кунсткамеру» смотрела: там двое пожарных с вертолета сорвались на тренировке. Так через две недели уже из больницы выписались.
— А Маринка здесь при чем?
— Она Витьке давно нравится. С седьмого класса. Только у него шансов нет. Вот он и решил повыпендриваться.
— А у кого есть?
— Мам, между нами — она на меня запала: Витька и психует. Вот он меня на дуэль и вызвал.
— Какую дуэль?
— Ну, можно стреляться, конечно. Но мы ж не динозавры. Мы пари и заключили. Кто не прыгнет — тот трус.
— А как же алгебра и сочинения?
— Так трусов надо наказывать.
— Вовка, а если б у вас урок на пятом этаже был?
— Мам, ну он же не камикадзе какой, хоть и в Маринку втюрился.
— А ты?
— Есть такое понятие как «мужская честь».
— То есть ты бы сиганул и с пятого этажа? Только чтобы кому-то что-то доказать?
— Ну, если надо, — серьезно заявил Вовка.
— Значит, я тебе должна быть благодарна, что вы вообще живые? Или Витьке? Или директору, который расписание составлял?
— Мам, ну чего ты гонишь? Все ж нормально.
— Вовка, вот про «нормально» ты завтра у директора Витькиным родителям и расскажешь. И послушаешь, что они скажут. Маринка-то тебе хоть нравится?
— В смысле «любить» мне никто не нравится. Но тут — дело принципа.
На следующий день возле кабинета директора меня встретил весь Вовкин класс в полном составе.
— А нас Виктоша отпустила. Сказала: для уточнения состава преступления и моральной поддержки преступника.
У меня даже на душе потеплело. Пока есть такие учителя, дети не удерут из школы, как из лепрозория, куда их, здоровых, сунули для проведения эксперимента на выживаемость.
— Вы не волнуйтесь, Вовка не виноват, это Витька сам придумал прыгать. Не умеешь — нечего лезть, а то сам потом в гипсе прохлаждается, а на других стрелки переводят, — дети галдели, сбивая дрожь, которая колотила меня со вчерашнего вечера. И на приглашение войти в кабинет ввалились туда вместе со мной.
— Я, кажется, пригласил только Вовину маму, — грозный директорский тон произвел на деток впечатление не большее, чем призывы спикера парламента на развлекающихся депутатов. О, времена! Мы, школьники семидесятых, были бы уже полупарализованы и тихими тенями просочились вон из кабинета. Да мы бы вообще туда не зашли! А эти…
— Вячеслав Михайлович, поймите, мальчики поспорили. Витя сказал, что Вова — трус и не прыгнет. Вы бы сами, что, не прыгнули? Ну, если б вам сказали, что вы струсите. Не прыгнули б? Вы б тоже прыгнули, чтоб доказать.
— Я что, похож на идиота? — заинтересованно спросил директор школы.
— Ну при чем здесь — идиота?! У Вовки выбора не было, вы ж понимаете. Это же дело чести.
— А ногу-то сломал Витя.
— Никто ж не виноват, что там кирпич был. Вячеслав Михайлович, это же просто случайность.
— А если бы они с пятого этажа прыгать стали? И шеи себе поломали? — Мысли директора просто удивительно совпадали с моими. Школа-то — пятиэтажная.
— Но они же не дураки? Да и мы бы им не позволили! — горячилась симпатичная девочка в юбочке чуть ниже пояса.
— Ты, Марина, слишком уж защищаешь этого…
Марина? Я уставилась на девочку во все глаза. Попробуйте обвинить меня в любопытстве. Вячеслав Михайлович чуть заметно улыбнулся. Что, директор школы в курсе нюансов любовных взаимоотношений между учениками? Похоже, в курсе.
— Вячеслав Михайлович, Вовка — молодец, он доказал, что не трус. И Витька сам виноват. Он первый придумал, — дети наседали на директора, как молодые петушки. Еще чуть-чуть, и докажут, что Вовка — герой районного масштаба, почти достойный лавровых венков, а пострадавший Витя — злостный подстрекатель, толкающий благородных мальчиков на нехорошие поступки.
Директор незаметно посмеивался, стараясь удержать строгое выражение лица. Я с заднего плана тихо наблюдала за этим разгулом демократии. Господи, как хорошо, что здесь нет Витиных родителей!
— Как хорошо, что вас не слышат Витины родители! — вслух отозвался на мои мысли директор. — Они сейчас бегают по больницам и аптекам и переживают — очень сильно переживают! — за своего ребенка. И я считаю, что виноваты в том, что случилось, не эти двое, а все вы! Вы были свидетелями, а значит — и участниками этого дурацкого пари. Никто не попытался остановить их. Так? — он просканировал взглядом притихших одноклассников. — Случилось то, что случилось. И каждый из вас несет за это личную ответственность. Значит, так, класс до конца года ежедневно после уроков вылизывает школьную территорию. Чтобы не только кирпичи под ногами не оказывались, но и пылинки над асфальтом не пролетали. Дальнейшие наказания будут оглашены потом. Свободны. — В голосе лязгают средневековые мечи, глаза… Во всяком случае, я бы не хотела попасть под такой взгляд. Где тот добродушный всепонимающий наставник, которого мы видели тут минуту назад?
На полусогнутых, смешавшись с детской компанией, я вывалилась в коридор.
— Что я тебе говорил? Все обойдется! Он — классный мужик, — возбужденно переговаривались дети. — Поорет, конечно, так должность у него такая. Пошли в буфет, пока урок не кончился. А то потом набегут…
Табун Вовкиных одноклассников унесся вдаль по школьному коридору. А я тихо пошла восвояси.
И зачем надо было меня вызывать? Ведь между мной и директором не было сказано ни одного слова. Нет, вру, одно было: «Здравствуйте». Потом шла разборка, театр, спектакль, собрание, на котором я была зрителем, попрощаться же я не успела, торопясь выскочить из кабинета, пока директорский взор не остановился на мне и директорский гнев не обрушился и на мою голову.
Ну, ладно, это я с непривычки, с детей вон как с гуся вода. Но ему-то зачем это нужно было? Главный (и, судя по всему — вон как к нему относятся и учителя, и дети — любимый) воспитатель детских душ во вверенном ему заведении, неужели он не видел разницы между общением с проштрафившимися детьми и общением со взрослой независимой женщиной? Или у меня на лбу написано, что со мной можно так обращаться? Нет, несмотря на солидный уже родительский опыт и достаточное все-таки количество детей, всех тайн педагогики мне не осилить никогда.
Как случилось, что у меня почти не осталось подруг? Не приятельниц (боже, какое отвратительное слово! хуже клички), а именно — подруг, к которым можно прийти или позвонить в любой момент, чтобы вывернуться наизнанку, выговорить все, что скопилось внутри тебя, не боясь, что твои комплексы, проблемы, проколы окажутся потом использованы против тебя же. Это когда можно говорить о себе все, рассчитывая в ответ получить только сочувствие и понимание. Как получилось, что мне не к кому пойти?
Женская дружба — все-таки нонсенс. Впрочем, мужская — тоже. Но женщинам дружить труднее. Невозможнее. Дружба ведь, как и любые человеческие взаимоотношения, требует платы. Причем платы самой дорогой монетой — временем, душой. А вот именно времени-то у женщины и нет.
Нет, вначале, когда девчонка влюбляется, у нее не остается свободной части души. Да, из всех душевных закутков, до того несвободных, изгоняются близкие и дорогие, живущие там до этих пор, и вся эта душа отдается в полное и безраздельное распоряжение единственному и неповторимому. Как квартира «под ключ». Разве что в каких-то чуланчиках, кладовочках сохраняются хозяйские вещи, которые рука не поднялась выбросить, потому что понимаешь их ценность. К таким вот сокровищам и относятся прежние дружбы, которые старательно, но уже с напрягом (потому что приходится отнимать время и внимание от чего-то более важного, и еще не известно, как это более важное будет реагировать на такое ущемление своей территории) поддерживаются.
А вот когда появляются дети, женские дружбы иссякают. Постепенно. Незаметно. Как ручейки в жаркое лето. Дружбу нужно кормить своим временем. А его-то и нет. И вся твоя личная свобода во времени и пространстве ограничивается длиной веревки, которой ты привязан к центру — к семье, а длина определяется безопасностью для семьи твоего отхода от центра и скоростью возвращения назад. И, в общем-то, не важно, тебе дали этот поводок или ты сам отмерил его для себя. По большому счету, ты все равно не можешь мчаться на другой конец города утешать подругу, если тебе нужно бежать в детский сад за ребенком. Или висеть на телефоне, жалея и успокаивая кого-то, если собственные дети не накормлены, собака скулит под дверью и… да мало ли еще каких тысяч «надо» впиваются в нас ежедневно?! И выбор между «надо сделать для детей, мужа» и «хочется пообщаться» мы все чаще и чаще делаем в пользу «надо». А потом обнаруживается, что и ты привык вариться в собственном соку, и без тебя привыкли обходиться. И пойти бы тебе (поехать — в условиях-то города!) к подруге, пожаловаться «на жизнь», пообщаться по-человечески, а уже и неудобно — мало ли, чем она занимается, у нее своих дел — выше крыши, а тут тебя принесет нелегкая…
Вот и выходит, что пойти тебе не к кому. И друзей у тебя не осталось. Потому что то, что осталось, это — приятельство. А с приятелей и спрос другой.
Что это меня понесло анализировать динамику распада человеческих взаимоотношений? А просто на душе крайне паршиво, а пойти — не к кому. Совершенно не к кому.
Собственно, и жаловаться-то не на что. Просто очередной приступ болезни, называемой «синдромом женского одиночества». Очередное обострение, так сказать. Это значит, что никто тебя не любит, и жизнь, понятное дело, не удалась, и впереди абсолютно ничего хорошего не светит. И самое обидное, что вокруг — яркий солнечный день, и народ вокруг бодр и достаточно жизнерадостен, у всех свои проблемы, и до тебя нет дела никому.