— Да-a, весело у вас, — протянул Серега. — Не соскучишься.
— Это что… Сейчас еще двое придут. Станет еще веселее.
— А мы, пожалуй, пойдем, у нас дел еще — во! — по горло. И начальство не дремлет. Звони, ежели чего.
И оба кандидата на роль моего мужа (или сожителя, что там они думали по этому поводу) тихо просочились наружу. Интересно, а как они представляли себе совместную жизнь с чужими детьми? Мои ведь еще, все так говорят, — хорошие дети, почти идеальные. А существуют же и плохие…
Господи, как же мне было плохо! Голова раскалывалась так, будто изнутри по черепу били железными ломинами. Глаза можно было только чуть приоткрыть — вместе со светом в голову вливался мощный поток боли. Эту часть тела сейчас нельзя было сравнивать с хрустальной вазой, требующей бережного обращения. Нет, если уж сравнивать, то — с хрустальной вазой, к которой со всех сторон протянуты тонюсенькие сверхчувствительные ниточки, соединенные с минами. С оч-чень чуткими детонаторами. И буханье в висках — это тиканье часовых механизмов. Чуть повернешь голову, чуть скосишь глаза — взрыв.
Вот дура. Идиотка. Знаю же, что пить мне нельзя ни в коем случае. И не пью ведь. Но поди ж ты: «Обидишь пролетариев!». Эти пролетарии, небось и не почувствовав выпитого (что им на двоих-то!), пошли дозаправляться под ближайшим гастрономом. А я подыхаю от приступа мигрени. И ведь знала, знала же, что будет именно так. Не в первый раз. И всегда я пытаюсь отказываться, и всегда эти мои хиленькие попытки сопротивления не выдерживают мощного давления окружающих. И всегда я потом расплачиваюсь за свое идиотское слабоволие.
Ну ладно — на работе. Всяческие дни рождения, праздники и прочие подвернувшиеся даты… Идти наперекор воле подвыпившего и разгулявшегося коллектива, в котором ты проводишь большую часть своей жизни, практически невозможно, да и — себе дороже. Но сейчас, сейчас-то… Что мне эти сантехники, которых я никогда не видела и, надеюсь, никогда больше не увижу? Да пусть бы обижались себе хоть сто пятьдесят раз! Не умеешь сказать «нет» — значит, так тебе и надо!
Господи! Как же громко они там хохочут! То, что не ругаются, а смеются — уже спасибо, но нельзя же так громко!
Как я добралась до кровати и отключилась — я не помню. И сколько времени прошло. Немало, наверное: за окнами уже темно. Правда, сейчас темнеет уже в четыре часа, но закончили-то обед часа в два. Ой, а Тошка пришел домой? Надо сползти с кровати и проверить.
Кое-как я добралась до выключателя. Яркий свет долбанул по глазам новым приступом боли. Так, теперь — съесть три таблетки анальгина и ждать, когда «само пройдет». Всклокоченная и несчастная я выползла на кухню и застала там всю компанию, с Вениамином в придачу. Выбрал же время для визита! Смех смолкает и все поворачиваются ко мне.
— Мамуль, ты уже встала?
— Жанна Валерьевна, что с вами? Вам плохо?
— Ну, ты даешь, мамочка! Пить надо меньше!
Не говоря ни слова (а что им говорить-то?), я подхожу к крану, наливаю в чашку воды, запиваю анальгин и ухожу в свою комнату ждать, когда же пройдет эта дурацкая голова.
— Жанна Валерьевна, что с вами вчера было? Я даже испугался.
— Веня, все нормально. Вовка вчера правильно сказал: пить надо меньше.
— Как это?
— Да просто — нельзя мне пить. Знаете, бывают такие случаи: не желает организм принимать в себя алкоголь. Обидно, но — факт.
— А почему — обидно?
— Да потому, что всем же не объяснишь, почему ты сидишь как белая ворона и потягиваешь газировку, когда все веселятся. А народ у нас повеселиться любит. Вот вчера пришлось выпить. И результат — налицо.
— Так зачем же вы?..
— Веня, почти всегда проще выпить рюмку и закусить таблеткой, чем объяснить, почему ты не желаешь этого делать.
— Да нет, зря вы это. Нельзя вредить своему здоровью просто так. Из-за кого-то.
— Из-за чего-то. Из-за раковины.
— Да, а я спросить хотел, а почему вы меня не позвали? Я бы вам все сделал.
— Венечка, а вы что — умеете?
Вениамин обиженно насупился, и я тут же, устыдившись, поспешила исправиться:
— Да вы подумайте, с чего бы я стала разыскивать вас для решения своих проблем? Мне и в голову такое не пришло бы.
— Ну зачем вы так? Я же прихожу к вам со своими проблемами.
— Венечка…
Вот дура, чуть не сказала: ну какие у вас проблемы?!
— Венечка, вы же к нам просто приходите в гости. А кстати, как у вас дела с той девушкой? Понравилась она вам?
— Главное — маме не понравилась. Теперь на некоторое время — передышка, — он рассмеялся. — До новой невесты. Мама своих позиций не сдает!
Эх, права Людка. Надо же, оказывается, хорошо разбирается в людях.
— А вам-то, вам — как она? При чем здесь мама? А вообще, если я лезу не в свое дело — не отвечайте.
— Да нет, ну что вы, я же сам с этим к вам пришел. Знаете: девушка — как девушка. Кому-то, может, за счастье будет. Но мне-то этого не надо.
— Чего — этого?
— Да ничего: ни смотрин, ни жены, ни семейной жизни.
— Вообще, что ли? Веня, вы что? Человеку нужна семья.
— Зачем?
— Чтобы не быть одному.
— А вы — почему одна? Ой, простите, я понимаю. Но вы же не спешите создавать новую семью. Вы же остаетесь одна.
— Это — другое дело. Я — не одна, нас много.
— Да, но это же — не совсем то. Вы же понимаете, о чем я.
— Понимаю. Знаете, Веня, я — дура. Я не хочу связываться с кем попало, просто, чтобы рядом кто-то был. Годы замужества я уже отработала. В существование «родственной души» я уже не верю. А притираться, насиловать себя — уже не хочется.
— Вот и я — дурак. Но про родственную душу… Это вы из Баха, да?
— А вы его читали?
— А — вы?
Мы дружно рассмеялись. Эх, Венечка — Венечка, и где ты был раньше, двадцать лет назад? Хотя — где был… В школу ходил! В то время, когда я бегала на свидания со своим бывшим супругом, ты учил уроки и смотрел «Спокойной ночи, малыши». А жаль…
— Знаете, а я понимаю вашу маму. Мне, вот, тоже захотелось познакомить вас с какой-нибудь симпатичной девушкой…
— Вам? А вам-то — зачем?
— Жалко, хороший парень пропадает.
— Хм, а я — хороший?
— Хороший. Не улыбайтесь, правда-правда, хороший. Вы очень симпатичный человек, Веня.
— Ага, особенно — нос.
— А при чем здесь — нос?
— Характерный.
Минуту я соображала. Доходило, прямо как до жирафа. А потом разозлилась.
— И что вы этим хотите сказать? Носитесь со своей национальностью, как курица с яйцом.
— Я не…
— Что — «не»? Вы посмотрите: вы всюду умудряетесь ввернуть тот факт, что вы — еврей. Такое чувство, что все человечество что-то вам за это должно.
— Вот видите, и вы уже…
— Что — уже? Веня, ну, грузину, там, или армянину пришло бы в голову вспомнить про свой «нос»? Да никогда! Разве что — с искренней гордостью. Искренней! А вы — зачем? Значит, вы тоже кичитесь национальностью? Или чтоб лишний раз напомнить, что вас надо жалеть?
— Вы не понимаете…
— Это вы не понимаете! У меня скоро комплекс возникнет в общении с вами, оттого, что я — не еврейка. Веня, так я — не виновата в этом! Я такой родилась. Я что, от этого — более плохой человек?
— Вы все с ног на голову поставили!
— А ничего подобного! Веня, я же не жалуюсь вам, что нос — не такой, что талия потерялась, что в зеркале себя уже лет двадцать видеть противно? Нет. Почему? Потому, что когда человек жалуется, он рассчитывает на утешение. А еще — акцентирует внимание на предмете жалобы. Мне, может, и приятно было бы, если б вы сказали: «Ну что вы, Жанна Валерьевна, это зеркало такое плохое попалось, а вы вполне приемлемо еще выглядите». Но я же не хочу, чтоб вы присмотрелись ко мне повнимательнее, сравнили с телевизионными красавицами и вежливо выставили очень натянутую «троечку» с двумя минусами. Я и сама себе эту «троечку» поставлю, и минусов добавлю. Но — сама себе.
— Жанна Валерьевна, да вы что… Вы — очень симпатичная, красивая женщина…
— Вот, Веня, вот. Это то, о чем я говорю. Вначале язык, с трудом поворачиваясь, вынужден сказать «симпатичная», потом воспитание заставляет исправиться на «красивую». А не заведи я разговор на эту тему, врать бы не пришлось. И всем было бы легче.
— Да ну что вы говорите такое! Я как-то вообще никогда не воспринимал вас по внешности.
— То есть все так плохо, что лучше и не воспринимать?
— Да нет же, просто я с вами общаюсь на человеческом уровне.
— Глупости, Веня. Мужчина всегда оценивает женщину по ее внешности. Всегда. Даже если ей восемьдесят лет. Смотрит, хорошо ли бабулька сохранилась. Значит, я вообще уже на женщину не похожа. Так, средний пол.
— Да я же на вас как на Человека смотрю! Причем здесь внешность?! Понимаете, с вами общаться очень легко. Вроде, те же самые слова, что и у всех, а — легко. Я же говорил — у вас аура хорошая.
При-е-ха-ли. Аура. Коли лицом не вышла, так хоть аура — ничего.
— Ну вот, я же понимаю, что вы же не всерьез сейчас всю эту дискуссию про внешность затеяли, так ведь?
— Да понятно, не всерьез. Как показательный пример. И сама же от темы ушла. Ну, а вы-то как поняли, что — не всерьез? Я ведь, как-никак, все-таки женщина, а для женщины — что самое святое?
— Для вас? Не может быть.
— Это почему? Все так плохо?
— Нет, я вас чувствую. Я чувствую, когда вы действительно сердитесь, а когда — просто делаете вид. Вот: я чувствую ваше состояние. У вас так не бывает?
— Бывает. Это очень тяжело. Зависишь от настроения собеседника. А потом долго еще в себя приходишь.
— А я закрываюсь.
— Как это?
— Ставлю «стеклянную стенку». И вот, как вам сказать, будто щелчком перевожу сознание в другую плоскость. И вот, как бы… общаюсь, не соприкасаясь. Да, точно — общаюсь, не прикасаясь.
Ну надо же! Я к такому умению шла полжизни. Методом интуитивной практики. Путем долголетних тренировок по отстранению от мужниного брюзжания по поводу моего неумения вести хозяйство и воспитывать детей и от постоянных детских жалоб друг на друга и на папочку, который иногда вдруг решал заняться правильным, с его точки зрения, воспитанием. Для меня умение «не слышать, слушая» было, можно сказать, вопросом выживания! А — он? Ну и молодежь, однако, пошла…