— Вениамин, вы отстали от жизни. Как минимум на целый век.
— Что, альфонсы нынче в моде?
— При чем здесь альфонсы? Девушки просто активнее стали, только и всего-то.
— Вам смешно, да? Еще бы.
— Да нет, Венечка. Если вам неприятно говорить на эту тему — не надо. Только… Веня, а вам точно эта девушка не нравится?
— Вы это о чем? Я что, должен с ней спать? Из вежливости?
— Почему — из вежливости?
— А почему еще?
— А почему вы вообще согласились на такое «размещение»?
— А меня кто-то спрашивал?
— Что значит «спрашивал — не спрашивал»?
— То и значит. После вечернего чаепития мама говорит: «Ну все, детки (Детки! А?!). Спокойной ночи. Я вам у Венечки в комнате постелила, там вам удобно будет». И вместе с Кларой Львовной удаляется. Спать.
— Ну?
— Что — ну? Флора тоже поднимается и говорит: «В самом деле, Веня, пойдемте. Я так устала за сегодня».
— Какая еще Флора?
— Эта самая девушка. Дочка Клары Львовны.
— Ну и?
— Ну и. Она идет спать, а я дожидаюсь, когда она уснет, и укладываюсь в ванне.
— Где?!
— В ванне. В каком-то фильме видел. А что? Даже неплохо. Холодновато, правда. Одеяло пришлось вместо матраца использовать.
— Веня, а они же у вас неделю живут. Вы что, неделю в ванне проспали?
— Да нет. — Вениамин даже улыбнулся. — Тут вообще — целая история. В смысле — рассекретили меня уже на второй день. Маме среди ночи ванная понадобилась. Полночи ругались шепотом. Потом я устраивался на полу.
— Как?
— А так же. Дождусь, пока Флора заснет, а тогда стелю себе на пол одеяло.
— Ну и чем плохо?
— А Флора стала меня ждать. То есть — дожидаться. Я рано встаю, мне же к восьми на работу. А они все, наверное, днем отсыпаются. А потом вечером у меня уже глаза слипаются, а она — бодрая и веселая: «Веня, ну что ты, в самом деле? Боишься меня, что ли? Венечка, я не кусаюсь. Веня, мы же родственники, почти брат и сестра, ну иди сюда, я к стеночке отвернусь, чтобы тебя не смущать. Да не бойся, не изнасилую я тебя, в самом-то деле…». А сама в прозрачном пеньюарчике картинно так потягивается.
— Красивая?
— Кто?
— Девушка. Флора.
— Да откуда я знаю?! То есть красивая в принципе, но — не по мне.
— Как это?
— Понимаете, она слишком активная. Получается, я все время от нее отбиваюсь.
— Веня, простите, но ведь насильно никто не заставит…
— Что?
— Ну…
— А… Насильно — нет, конечно. Но чувствуешь себя омерзительно. Ты вынужден выбирать: или — оскорблять девушку пренебрежением, или — не оскорблять, но тогда… Вот я и сбежал. Можно сказать — позорно сбежал.
— Ладно, Веня, чего там… Смотрите только, чтоб с мамой у вас больших неприятностей не получилось.
А на следующий день мое младшенькое чадо огорошило меня:
— Мам, а наша классуха сказала, что придет к нам домой.
— Кому сказала? Тебе? Чего ради?
Что-то я не помню, чтобы в последние два-три десятка лет учителя посещали дома своих подопечных. В школу вызвать родителей — это да, это пожалуйста, это — само собой. А вот чтобы самим, в свое собственное личное свободное время… Это в нашей советской школе иногда бывало такое, что учителя посещали семьи особо неблагополучных учеников, кто-то над кем-то шефствовал, кто-то кого-то брал на поруки… Но те времена благополучно канули в Лету вместе с нашим социализмом.
— Не мне. Я слышал, как она директору говорила, что должна быть создана комиссия, а он ей сказал, что ему некогда чепухой заниматься. Она тогда психанула и сказала, что займется сама, а на него какие-то выводы упадут.
— Что за ерунда? Ладно, спрошу завтра у Виктоши, — задумчиво протянул Вовка. — Мам, а если и вправду эта крыса явится, что мы с ней делать будем?
— Чаем поить. Откуда я знаю?! Ко мне на дом в свое время учителя не приходили!
— А есть другой вариант, — заявила Ксюха, — напустим на нее Лордика: мя-я-со!
— Ага. А косточки закопаем во дворе под акацией. Не мели чушь!
— А что, мысль здравая. — Вовка, как всегда, жизнерадостен. — Только псинка ваша ни на что, кроме сосиски, броситься не способна.
— А — ваша? Тохин, а в чем вообще дело-то?
— Да не знаю я, чего она ко мне привязалась. Говорит, что мы — неблагополучные.
— Сама она — дура недоделанная.
— Вовка!
— А что — Вовка? Скажешь — не дура?
— Ладно. Ты все-таки попытайся выяснить, в чем там дело. У кого-нибудь. Я уже не могу. Меня уже тошнит от вашей школы.
— Жанна Валерьевна, а знаете, о чем я подумал? — вдруг подал голос Вениамин. Сидел себе тихонечко в углу на диване. Про него все как-то подзабыли: дело-то — сугубо семейное. — А давайте ремонт доделаем. Обои наклеим. За вечер успеем. Давайте, а? А то, если действительно кто-нибудь к вам с проверкой придет, лучше, если квартира будет иметь нормальный вид.
Вот это да! Мы, оказывается, настолько привыкли к своему, мягко говоря, свинарнику, что стали воспринимать цвет штукатурки как естественный колер стен. То есть мы с ним окончательно сжились, глаза он не резал, а что не бросается в глаза, то и сердце не беспокоит. Уж где-где, а у нас и так ежедневно случается что-нибудь, вышибающее собой все предыдущие беспокойства. А начатый невесть когда ремонт, вообще, находится на сто двадцать пятом месте.
Но, товарищи, это же для нас — на сто двадцать пятом! Это мы — такие, можно сказать, в каком-то смысле — моральные уроды. Все прочие — люди нормальные: ценят интерьер, внешний вид, знают, что удачная вывеска обеспечивает чуть ли не половину прибыли.
Как-то одна моя знакомая рассказала такую историю. Умер знаменитый гинеколог. Он был великолепнейшим врачом, спас, в буквальном смысле, жизнь сотням (если не тысячам) женщин. На него молились, его боготворили. Гроб с его телом женщины несли до кладбища на руках.
Моя знакомая лежала в то время в кардиологии в одной палате с бывшей его пациенткой. И вот, узнав о смерти доктора, удалившего ей фиброму и вернувшего ее с того света, дамочка со слезами бросилась к лечащему врачу, к завотделением, к главврачу с просьбой отпустить ее на похороны. Клялась, что и сердце ее выдержит, и ничего с ней не случится, и расписку она какую угодно напишет. «Вы представляете — не отпустили! — плакала она в палате. — Надо будет сбежать на денек. Говорят, он дома такой евроремонт отгрохал — такая возможность собственными глазами все увидеть! Еще бы — при таких деньжищах-то, чего ж не жить!»
А он и не жил-то, как раз. Он умер. Жила она, потому что в свое время ей посчастливилось попасть именно в его руки. И рыдала она, совершенно искренне, оттого, что ей не удастся увидеть ХОРОМЫ врача. Ей было лю-бо-пыт-но. А еще — упускался шанс самозабвенно, с видом знатока, сплетничать потом перед товарками. Действительно — горе у человека.
Так что замечание Вениамина возымело эффект ушата холодной воды, опрокинутого на мою бестолковую голову.
— Веня, а что ж вы раньше-то ничего не говорили?! — возмутилась я. Вроде как все дело застопорилось только из-за того, что мы не получили руководящего указания от постороннего лица, в данном случае — Вениамина. А сами-то мы и не видим ничегошеньки…
— А что? Да я и привык уже, — ответил Веня.
Понятное дело: среда — засасывает.
— Так. Завтра я отпрашиваюсь с работы и еду за обоями. А вечером начинаем приводить жилище в приличный вид.
— Я — с вами.
— Ну вот еще. Веня, зачем? Вам завтра на работу, кажется? Вот и идите. И спокойно работайте. Не нужно создавать лишние трудности. Вам их и так хватает.
— Да не беспокойтесь вы за меня. Я с вами хочу пойти. Даже просто донести столько рулонов бумаги — и то вам помочь нужно.
— И я, — заявила вдруг Лера. — И я с вами пойду.
— А ты-то — зачем? Тебе, кажется, в институт надо?
— А вы купите что-нибудь не то, а мне потом смотреть на это десять лет! Нет уж, я сама должна выбирать. Ты же не против? — Лера повернулась к Вениамину.
— Конечно, конечно. Лерочка, это замечательно просто, что ты так решила, — засуетился тот.
— Это еще что за новости? — возмутилась я. — Еще не хватало прогуливать институт!
— Нет, Жанна Валерьевна, вы же понимаете: человек сам должен создавать свою среду обитания. Иначе, если что-то окажется вразрез с его вкусом, он постоянно будет испытывать ощущение дискомфорта. А отсюда — и до депрессии, и до нервных срывов недалеко.
— Та-ак, значит, голые стены ни у кого дискомфорта не вызывали. А мною выбранные обои — к Нервным срывам приведут?!
— Нет-нет, вы не так поняли. Просто, если Лерочка хочет пойти с нами — пусть идет. Ей очень нужны положительные эмоции.
— Здрасьте, а я, что, — левый? Мне тоже положительные эмоции нужны. И я — с вами.
Я схватилась за голову. Если еще кто-нибудь скажет хоть слово, я пойду на преступление.
— Все. Все, кому завтра в школу, — идут в школу. И учатся! Вовка, а ты еще попытаешься узнать хоть как-то, может это — ерунда все и зря мы тут на пустом месте панику устраиваем?
— Ну да, и тогда мы вообще ничего не сделаем. Так и будем продолжать жить как бомжи.
— Вовка!
— Да ладно. Но, поскольку я выполняю важную дипломатическую миссию, я требую, чтобы мои интересы были учтены. Хочу стены — с мишками. Или — с ежиками. Или — с собачками. А на потолок — звезды и луну.
— Вовка! — заорали все хором.
— А что? — невинным голосом поинтересовался он. — Я, может, не наигрался. У меня, может, детство трудное было с вами. Я, может, маленьким побыть хочу.
На следующее утро будильник трезвонил почему-то особенно мерзко. Я попыталась перейти в вертикальное положение и тут же опять плюхнулась на постель. Мало того, что раскалывалась голова, так еще было полное ощущение, что меня накануне изрядно избили тяжелыми пыльными мешками: болела каждая клеточка, а в горле словно отложился толстый слой отвратительной пыли или чего там еще. Вот только заболеть мне и не хватало!
Ну ладно, последнюю неделю я таскалась на работу в, мягко говоря, несколько разболтанном состоянии. Но я же честно пила афлубин, обещающий подтянуть иммунную систему моего организма до нужного уровня. Значит, афлубин со своей задачей не справился. Пить надо было больше. В смысле — дозировки лекарства.