Таблетки сработали: температура упала до 38°. Поэтому на ночь мы впихнули в него еще две штуки. Проспал Вениамин почти сутки. Притихшие дети вечером не ругались, говорили шепотом и даже безропотно сели делать уроки. Все-таки пропущенные дни нужно будет как-то отрабатывать. Но ругать их за прогулы?! Да если б не они… Как странно: если бы не они…
Утром они, хоть и пытались сопротивляться, были выдворены в школу. Я еще раз проверила температуру у нашого «бомжа» и на всякий случай опять накормила его таблетками. Он даже не проснулся, проглотил, не открывая глаз. Но дышал уже спокойнее и ровнее.
Теперь нужно разобраться с работой. Что бы им наврать такое, чтобы отпустили хотя бы дня на три? Вчера я ушла после Ксюшкиного звонка в полной панике. Но говорить что-то про детей? Никогда! Вот! Скажу, что, когда бежала вчера домой, подвернула ногу, теперь еле двигаюсь по квартире, но дня за три, думаю, пройдет. Во всяком случае, до проходной как-нибудь докавыляю.
Несчастным голосом обрисовала в телефонную трубку свое плачевное состояние. Почему дети звонили, что случилось? Трубу прорвало, залило полквартиры, они и перепугались. Да, трубу починили, а я вот теперь нетранспортабельна. Нога распухла, наступить не могу. До поликлиники? Нет, конечно, не дойду. Да, пожалуйста, на три дня — за свой счет, я понимаю, что злоупотребляю, но что же делать? Спасибо большое, я очень благодарна за понимание, буду лечиться…
Потом я попыталась позвонить Людмиле — надо же поставить ее в известность об изменившейся ситуации. Трубку никто не снял. Ну и ладно. Потом.
Эх, Веня, Веня… Как же ты умудрился вляпаться в такую ситуацию? Уму непостижимо. Хорошо, что так закончилось, но как удивительно, что закончилось — так!
Воспользовавшись тем, что он спал, я села рядом и погладила его по голове. Ощущение — будто глажу своего ребенка, а не постороннего человека. Волосы слипшиеся, лоб горячий, но влажный. Температура, похоже, спадает. Ничего, все будет хорошо.
Когда он проснулся, я и не заметила. Просто, взглянув в очередной раз в его сторону, обнаружила, что он улыбается. Смотрит молча и улыбается.
— Веня? Веня, ты проснулся? Что ж ты молчишь? Тебе плохо? Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо.
— Венька, как ты всех напугал, Господи! Не молчи. Или нет, молчи лучше. Молчи и отдыхай. Где ты был все это время?
И вдруг осенило:
— Веня, ты же голодный, тебя покормить надо! Чего ты хочешь?
Вениамин смутился:
— В ванну хочу. Можно?
— В ванну? Нет. Нельзя, наверное. Веня, какая может быть ванна при такой температуре?
— Теплая. Ну, пожалуйста. Я… Неудобно, конечно… — Только я такой…
А ведь он прав. Его же эта грязь бомжицкая покрывает, словно панцирь. Температура, небось, сама упадет, если его отмыть. Ну, пусть не до нормальной, но все-таки.
— Ладно, я налью тебе сейчас ванну.
— Да я — сам…
— Ты сам дойди туда. Веня, а ты дойдешь до ванной? А вдруг тебе плохо станет?
Вениамин отрицательно качал головой и улыбался счастливо-пресчастливо, как ребенок, которому разрешили посмотреть любимые мультфильмы вместо того, чтобы отправить спать.
— Хорошо. Веня, только дверь не запирай, я входить не буду, но если что — чтоб ты позвал. Понял?
Вениамин откисал в пене минут сорок. Периодически я все-таки, стучалась к нему и, услышав, что он живой и при полном сознании, на некоторое время успокаивалась.
Когда он, закутанный в мой махровый халат в цветочек (а во что было его одевать после ванны?), пошатываясь, добрался до своего лежбища, он выглядел совсем другим человеком, почти похожим на себя прежнего.
— Веня? Ты побрился? А чем? Бритву ты где нашел?
— А там на полочке одноразовый станок лежит. Я Вове куплю новый, он же не обидится?
Конечно, не обидится. Станок-то не Вовкин, ему еще брить нечего. Но Вениамину объяснять это ни к чему.
— Чем тебя кормить?
— Чем угодно.
Ага. После болезни нужна пища легкая. Пойдем простым и привычным путем. Чем я всегда кормила выздоравливающих детенышей?
— Будешь есть манную кашу. С изюмом.
Кто сказал, что манная кашка — еда для маленьких детей? Тридцатилетний мужчина одним махом слопал три тарелки. Может, съел бы еще, но каша кончилась. Я никак не могла предположить, что она потребуется в таком объеме. Обычно мне с трудом удавалось затолкать в очередную жертву не больше блюдечка, остальное с удовольствием долизывал Лорд.
— Веня, поспи теперь немножко.
— Посиди со мной, пожалуйста. Я так соскучился. По всем.
— Венька…
Как-то незаметно мы перешли «на ты». Ну ладно, я — мне по возрасту положено. А впрочем, какие «выканья» между своими?
— Так что с тобой было, можешь рассказать?
— Я расскажу. Попозже немного. Я вообще оказался ни на что не способен. Представляешь? Ничтожество полное. Вот даже сейчас лежу. Ты сидишь, а я — мужчина — лежу.
— Ты не мужчина, ты — больной. И не дергайся, все равно не встанешь. Будешь лежать до 36,6°. В крайнем случае — 36,8. И питаться манной кашей.
— Как вкусно — манная каша. Я ее с детства не ел.
— Вот и будешь детство вспоминать.
— Детство — не хочу. Знаешь, я столько передумал за это время. Ну, пока еще был в состоянии соображать…
— О чем?
— Да обо всем. Почему я такой. Никчемушный.
— Веня… Прекрати.
— Да нет. Думаешь, приятно это говорить?
— Вот и не говори глупости.
— Это не глупости. И мне нужно поговорить. А больше не с кем. Так уж в моей жизни вышло.
— Вень, ты сейчас плохо себя чувствуешь. Давай, ты отлежишься, отдохнешь, отойдешь от этого всего, и тогда, на трезвую голову, подумаешь, говорить ли, и о чем говорить…
— А сейчас — на какую голову?
— На одурманенную. Температурой.
— А почему ты не хочешь говорить со мной?
— Венечка, я хочу говорить. Только немножко не об этом. Понимаешь, исповеди — они почему хороши? Потому что анонимны. Раскрыл душу кому-то, и все — больше не увидитесь. А если вдруг вот так обнажился перед знакомым — уверен, что потом захочешь встретиться еще раз? Что не будет неловко из-за того, что впустил в душу чужого?
— Знаешь, я действительно ни перед кем не раскрывался. Сам с собой, все время. Всю жизнь — один. Вот и вышло, что никому я не нужен в этом мире. Пропал — и искать некому.
— А не говорил бы ты глупостей! Ты и нашелся потому, что тебя искали. Думаешь, почему дети, вместо того, чтоб в школе сидеть, лазали непонятно где? А Лера с каким-то Юрой? Надо еще разобраться, что это за Юра, я его еще не видела даже.
— Это — дети.
— А Люда с Сашей? Мы от Люды и узнали. Это она всех на ноги подняла. Знаешь, как она волновалась из-за тебя!
— А — ты?
— Что?
— Ты… волновалась? Хоть немножко?
— Венька! Совести у тебя нет! Ну ничего, ты еще узнаешь, какую я тебе свинью подложила.
— Зачем?
— А чтоб таких фокусов не устраивал! Мы решили, что кто-то из сослуживцев может что-то знать, куда ты делся. Ну, вот и… Мне ж надо было как-то объяснять незнакомым людям, почему я тебя ищу! Я сказала, что ты — жених моей дочери. А когда жених сбегает, а теща ищет его? Правильно. Но, Веня, про ребенка я — ни слова, это они сами додумали. Наоборот, я усиленно отрицала. Только боюсь, что не поверили. Так что теперь придется тебе самому отмазываться. Общественное мнение — это сила…
— Значит, я… Хорош, однако. Да все равно, уволят теперь меня оттуда за прогулы.
— Вень, перестань, может, и обойдется как-то. Отпуск оформят задним числом или еще что-нибудь придумают… Ты чему улыбаешься?
— Знаешь, какое счастье: лежать вот тут, на вашем диване, смотреть на тебя. Дай мне руку.
Рука у Вениамина была влажная и горячая.
— Вень, давай, сейчас еще пару таблеточек съешь, чайком с лимончиком запьешь и — спать. А все разговоры — потом.
— Подожди. Тебе неприятно сидеть со мной рядом? Ну да, я же…
— Венька, что «я же»? Не городи чушь. Мне жалко тебя, ты болен, понимаешь? Тебя лечить надо, а не любоваться тобой.
— Ну тогда не уходи, хотя бы потому, что жалко. Я слишком долго был один. Понимаешь?
— Никуда я не ухожу. Ешь таблетки и давай разговаривать. Захочешь спать — закроешь глаза и спи. Ясно?
— Ясно. Как хорошо…
— Знаешь, я всегда считал себя не таким, как все, особенным. Другие дети играли, ссорились, дружили с девочками… А я был один. Я не понимал вначале почему. Неужели я самый плохой? А чем-то ведь ребенку надо заниматься. Я книжки читал. Представлял себя их героями. Это интересно. Намного интереснее, чем те игры, в которые меня не принимали. Я был таким сильным, смелым, обаятельным. Умным. И поверил постепенно, что я на самом деле такой. Просто никто не может меня оценить. Потому что я слишком умный, по сравнению с другими. Представляешь, смесь из таких разных комплексов? Влюбился один раз. Ты, наверное, не помнишь, я когда-то рассказывал. Или думал, что влюбился? Неважно. Дали по морде. Так, что окончательно ушел в себя. Мир — сам по себе, а я — такой умный, с такой тонкой душевной организацией — сам по себе. И никаких у нас плоскостей пересечения. Разве что — точки кое-какие, вынужденные. Представляешь, идиот? И ведь устраивало. Привык. А когда оказался один на один с этим миром, сразу стало ясно, что я — ничто. Полное ничтожество.
— Веня, может, хватит самоанализом заниматься? Расскажи, в чем дело. Чего ты вообще в эту… авантюру… вляпался?
— Не сердись. Думаешь, приятно признаваться в том, что ты — просто слизняк заурядный?
— Ты идиот незаурядный. Что это еще за определение?
— А это меня один тип так охарактеризовал. Философ. Алкаш, но философ.
— Алкаши — они все философы. Как на подбор. Нажрутся — и философствуют. Нашел, кого слушать.
— Да нет, он меня спас. Если б не он, я б уже давно… Знаешь, интересный мужик. У них там жизнь своя. Параллельная нашей.
— У кого — у них?
— У бомжей.
— Ты где был?
— В подвале.
— Веня, в каком подвале?