— Где-то недалеко от того парка. Мне так кажется. Просто я не ушел бы далеко. Ну, в том… состоянии.
— Ты и в этом далеко не уйдешь.
— Ты меня выгоняешь?
— Ага. Щас. Доведешь меня окончательно — и выгоню. Ты можешь рассказать, что случилось? Без экскурсов в детский возраст?
— Без — не могу.
— Это почему? А вообще, как хочешь, так и рассказывай. Только рассказывай. Ты почему из дому-то ушел? Что это еще за детские выходки?
— Видишь, и ты считаешь выходкой. Я думал о своей прежней жизни — я, наверное, вообще ни одного поступка не совершил.
— Какого поступка?
— Просто: ПОСТУПКА. Понимаешь? Вся жизнь — как по проложенному кем-то курсу.
— Кем?
— Понятно, кем. Но это меня не возмущало, понимаешь? Значит — устраивало. До тех пор, пока… До последнего времени.
— Венька, а ты считаешь, что совершил Поступок? Ты понимаешь хоть, что это могло плохо кончиться?
— Да, дурацкая, конечно, выходка. Конечно, ты права. Но это я в первый раз в жизни сорвался.
— Вень, а что случилось?
— Помнишь, я у вас тогда еще был, мама позвонила к вам? Я тогда пришел домой, нарвался на скандал, развернулся и ушел.
— Куда?
— На улицу. Я тогда не думал куда. Просто — ушел.
— Почему ты к нам не пошел? Тебе у нас так плохо было?
— Мама узнала, что я был у вас. Потому и позвонила. А ты не представляешь, на что способна моя мама…
Эх, вот это как раз я представляю. Даже хорошо представляю. Мне хватило с ней одного разговора, чтобы впасть в истерику. Это что, получается, Венька нас спасал таким образом от своей мамаши? Ничего лучшего не придумал? Да ну, глупости какие, перестал бы просто к нам приходить — и все дела. А если она его достала? Так что, бомжевать, значит? Чушь.
— Походил я по улицам, а ведь — вечер, где-то ночевать надо. Я и пошел на вокзал.
— Куда? Оттуда же выгоняют всех!
— Не всех, а только граждан подозрительного вида. А у меня еще тогда вид приличный был.
— И?
— Переночевал в зале ожидания, потом пошел, купил в магазине батон и кефир. Поел. Я еще подумал, что деньги, какие у меня при себе оказались, теперь надо экономить.
— И что?
— Походил по улицам. Холодно. Да и устал. И снова на вокзал вернулся. А там уже ко Мне мент подходит, документы спрашивает. Я, говорит, тебя еще вчера приметил. А у меня документов нет. Отговорился тем, что жду электричку, там паспорт не требуется.
— Вень, а ты — ладно, не домой и не к нам — к знакомым каким-то пойти не подумал?
— Ну что, прийти к посторонним людям и сказать: пустите пожить?
— К зна-ко-мым! Понимаешь? К знакомым! Веня, ночевать на вокзале в родном городе, где куча знакомых — это же верх идиотизма!
— Да? Мне тогда так не показалось. Обременять кого-то своими проблемами? Неудобно.
— А на вокзале — удобно! Ну? Дальше.
— А дальше я ж понимаю, что мне сидеть здесь уже не дадут. Нужно куда-то деваться.
— А на работу сходить не пробовал? Там тепло, по крайней мере.
— Какая работа? Да я уже тогда как в трансе был. Ночь же не спал. Вышел на улицу, подходит ко мне мужик и говорит: «Что, парень, перекантоваться негде? Пошли со мной».
— И ты пошел? Венька, ты вообще — нормальный? Ты пошел неизвестно куда с каким-то мужиком только потому, что он тебя позвал?
— Ну да, а что мне было делать?
— Да к нам приехать! Слышишь, к нам! Если уж больше некуда оказалось. Твоя мать звонила, все равно не поверила, что тебя нет. А и был бы — сказали бы то же самое. Ты что, думаешь, мы б тебя сдали?
— Она что, звонила опять?
— А ты как думал? Давай дальше.
— Ну, пришли, у него там в подвале логово обустроено. Ты знаешь, комфортно даже. Он взял у меня деньги, сходил за пузырем.
— За чем?
— Водку принес. И колбасы на закуску. Выпили. Для сугрева и за знакомство. Потом меня рвало. Отравился, наверное. Дня два или три. Не помню. Потом Саныч…
— Кто?
— Его зовут так — Алексей Александрович. Звали, когда он нормальной жизнью жил. А сейчас кличка у него — Прибалт.
— Почему — Прибалт?
— Да он служил когда-то на Балтийском флоте. И когда напьется — вспоминать любит. А что, он кличкой гордится. Кто-то — Костыль, кто-то — Шибздик, а он — Прибалт. Только я его по отчеству звал. Мне так привычнее. Так вот, я оклемался немного, Саныч и говорит: «Я тебя кормить не обязан. Пошли на работу».
— На какую работу?
— На свалку.
— Веня, а деньги? У тебя же были какие-то деньги.
— Но я же ему отдал. Я же говорил.
— Все?
— Ну да.
— Венька, у тебя точно с головой не в порядке! Да детсадовский ребенок в этой ситуации вел бы себя умнее! По крайней мере, убежать постарался. Раз уж деньги отобрали…
— Я сам отдал. Ты знаешь, я думаю, что уже тогда заболел, наверное. Потому что ничего не соображал. Просто делал, что скажут. Как в трансе.
— Дальше.
— На свалке нас побили. Меня то есть. У них там зоны поделены, а мы на чужую влезли, оказывается. Стыдно признаваться. Но их там столько вылезло, с какими-то железками в руках. А я даже в детстве никогда не дрался. Не научился. Наверное, потому и не добили до конца. Сказали: «В первый раз — наука тебе. А еще появишься…»
— А он?
— Саныч? Он меня потом нашел, доволок до дома.
— Где он был, когда тебя били?
— Не знаю, я не заметил, там не до того было.
— Ясно. Смылся и наблюдал. Тебя подставил, а сам — в наблюдатели.
— Он меня потом выходил!
— Как?
— Есть приносил, пить…
— Что? Водку?
— Ну да. А знаешь, выпьешь — и легче, ничего не помнишь…
— Венька, идиот, ты же — круглый идиот, как ты вообще жив остался?! При таком лечении.
— Нет, ты знаешь, он меня все-таки спас. Если б не он…
— Если б не он, ты бы померз на вокзале и домой отправился. Как ты, взрослый умный мужчина, мог с ним связаться?!
— Вот в нем что-то есть. Что-то неуловимое. Ему бы книги писать. Выпьет — и начинает рассуждать. Я такого вообще ни от кого не слышал. Профессор! Кстати, у него и образование — высшее.
— Что ж он, умный такой, бомжует? Устроился б на работу, дали бы место в общежитии, потихоньку бы выкарабкался.
— А он не хочет. Зачем?
— Что — зачем? Жить как человек?
— А разве мы по-человечески живем? Для человека главное — свобода. А мы все — как цепные собачонки: прикованы к будке, к миске. Суетимся, бегаем по кругу дом, работа, дача. А он — свободен. Ото всего. Как Диоген в бочке. Никто и ничто ему не указ. Вообще.
— Венька, если б он был так независим, не философствовал бы он перед тобой. Значит, не в кайф ему жить волком-одиночкой, не хватает человеческого общения. Только тебя-то он зачем приволок к себе? Нашел бы бабенку на свалке, и жили б себе поживали. Интересы — общие, хорошая б семья получилась.
— А ты знаешь, он действительно умный мужик. Он презирает этот сброд. Правда, он и нас презирает. Всех. Ты правильно сказала: волк-одиночка. У него работа была, жена, две дочери. Квартира, дача. Семья как семья. Говорит, горбатился на них с утра до ночи. И считал, что живет нормально, как все вокруг. А потом его сократили. Десять лет до пенсии, да еще специальность узкая, больше в городе нигде не устроишься, только у них на заводе такие нужны. Ехать в другой город? Кто его в этом возрасте на работу возьмет? Своих пенсионеров не знают, как выжить. А жена зудит: «Деньги давай, нечего на диване валяться. Девки растут. Кормить-одевать надо. Родить — родил, значит, обязан думать, как на ноги поставить». А что ему делать? Он пить начал.
— Как это — что делать? В дворники идти. Газету любую купить — везде десятки объявлений. Не может пятидесятилетний мужик, если захочет, не найти работу. Не верю я в это.
— Метлой мести он не хотел. Да и кирпичи таскать — тоже. Он же инженер. Причем — уважаемый.
— Был бы уважаемый — не сократили б. Клоп он — уселся жене на шею, присосался. А ей — и девчонок корми, и сама как-то выживай, и этот козел еще в нагрузку? Да убить мало!
— Вот жена как-то и полезла в драку. Он ее отметелил по первое число. А тут дочки подключились, мать защищать стали. Он плюнул и ушел. Все им оставил. Вот с тех пор и живет так. Говорит, вначале ломало с непривычки, а потом втянулся и понял, что только так и надо жить. Никому ничего не должен. Свободен с утра до ночи. И ночью — тоже. И в гробу видал всех: государство, чиновников, завод, жену…
— Вот сволочь! Философ хренов. Пусть радуется, что жена в тюрьму его не засадила. Отметелил он ее. Пусть бы его соратники по камере метелили! А ты повелся. Он тебя ограбил, он тебя подставил, тебя чуть не убили из-за него, а ты его философии внимал. Венька, что с тобой было?! Как ты в парке оказался?
— Знаешь, я не помню толком, просто в какой-то момент проснулся и понял, что все, каюк мне. Так ясно понял. И не жалко, не страшно. Все равно. Значит, так и надо. Вот это помню — состояние спокойного равнодушия. А как выбрался из подвала и куда шел — не помню. Знаешь, наверное, вот так звери перед смертью уходят. Не куда-то, а — в никуда.
— А как к нам добрались, помнишь?
— Как в полубреду. Вова с Ксюшенькой тянут меня куда-то, Ксюша сердится, а мне идти никуда не хочется…
— Венечка, давай-ка ты отдыхай. Все хорошо. Даже не верится. Все будет хорошо.
— Не уходи.
— Я не ухожу.
Вениамин прожил у нас неделю. И в этот раз настолько вписался в круг нашего семейства, что тот факт, что он должен вернуться к себе, казался всем вопиющим недоразумением. Почему, собственно, человек должен жить там, где ему заведомо плохо, а не там, где хорошо?
— Я не понимаю, ты же Веника не гонишь, почему он должен уходить? — возмущался Вовка.
— Ну, хотя бы для того, чтобы ты спал на диване, а не на полу, пыталась отшутиться я.
— Мам, я тебя умоляю… Махнемся «кроватями», тоже мне — проблема. Мам, пусть с нами живет, скажи ему, а?
Вовке явно не хватало старшего брата. Или старшего друга.